Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви

© В. А. Николаев – текст

© В. А. Чугунов – текст

© В. В. Сдобников – текст

© Е. П. Касимов – текст

© В. И. Данчук – текст

© МОФ «Родное пепелище» – дизайн, вёрстка

Валентин Николаев

Голубышки

Наверное, у каждого есть в памяти такое заветное слово, которое носишь с собой всю жизнь, хранишь, как тайный ключик светлого волшебства. Его не трогаешь понапрасну, но в осенние, невыносимо тяжкие дни всплывет оно – и снова ты в той далёкой стране, где всё так чисто и просто и, кажется, само счастье доверчиво разгуливает вблизи, как молодая, ещё не познавшая страха птица.

В ту весну кончал я восьмой класс, последний, и скоро надо было уезжать в город, в десятилетку. А жили мы на берегу озера в маленьком рыбацком посёлке. Был апрель на исходе, погода стояла на редкость тёплая, дождливая, и снегу уже не оставалось даже в лесах.

Как всегда, к вечеру я вышел на берег и замер от удивления: влажная мягкая тишина лежала повсюду, на всей сумеречной земле. Противоположный берег млел в пепельно-голубом тумане и затопленные дубы там как будто сладко дремали, застыв по колено в воде. Отчётливо донеслось оттуда, как где-то за дубами опустились утки, самих же их не различить уже было… Под горой потрескивал костер, на песке возле него стояли мои одноклассники, глядели в огонь и о чём-то тихо переговаривались. Искры взвивались над их головами, тонкими золотыми дугами спускались к воде, двоились в ней и гасли. Неожиданно все кинулись от костра, тонко зазвякала лодочная цепь, и уже пошли, покатились во все стороны от лодки волны… А в ней смеялись, вскрикивали, толкались.

– Беги скорей!.. За подснежниками! – увидев меня, замахали все снизу.

Я скатился под гору, едва успел прыгнуть в отходящую лодку.

Плыли мы медленно, испытывая то волнующее чувство, которое охватывает всякого в пору весеннего разлива. С вёсел на воду мягко падали капли, сонно поскрипывала уключина, и гладкая покатая волна беззвучно, маслянисто текла, изгибалась, будто плавилась возле самого борта. За гривами, за перелеском, преодолевая вешнее течение, шлёпал плицами пароход, пряно пахло водой-снежницей, горьковато – тальником и опьяняюще, ново, как пахнет только весной, – свежей смолой лодки. А туман всё сгущался, он уже окружал нашу лодку широким дымным кольцом, посёлка не стало видно. Мга оседала на наши волосы, лица, на скамейки и борта лодки. Однако никто этого не замечал: всем было до того вольно, что, казалось, птицей взлетишь сейчас над широким весенним разливом и будешь парить над ним плавно и долго, замирая от полноты непонятного счастья.

Не зная что делать с собой, мы начали раскачивать лодку.

– Мальчишки! Утонем!.. О-ой!.. – притворно, как взрослые, вскрикивали девчонки, умоляли нас, цепко хватались за скамейки… и смеялись ещё громче. Но мы и так не верили их страху… И всё повторялось сначала.

Когда, не заметили, но величав и грозен вдруг восстал из тумана перед самой лодкой лес. Теперь он казался выше, больше, чем днём, и по-новому таинствен. В лодке стихло, мы плыли под молчаливо нависшей над водой громадой леса, жадно вглядываясь в её жуткую глубину. Иногда по низу подступавших к смоляной воде сосен смутно белели, как затаившиеся зайцы, жалкие остатки снега; оттуда наплывал влажный дух старой отпотевшей хвои, лесной прели, а сквозь это едва уловимо тянуло ещё чем-то кисловато-свежим, тонким. Как знать, может, это и был запах подснежников, мы почему-то не думали, что они не пахнут.

– Приставай! – сдержанно крикнул один из нас, увидев впереди пологий заливчик. И лишь лодка зашипела носом о песчаное дно, все торопливо повыскакивали из неё.

А девчонки опять прикинулись взрослыми, «забоялись лесной глуши» – остались на своих скамейках. От этого мы расхрабрились ещё больше, отчаянно кинулись в сумеречную чащу и долго продирались наугад, пока не очутились на широкой поляне-посадке. Среди ровных погодков-сосенок, склонив к бело-атласным стеблям покорные головы, дремали подснежники, но не все – иные открыто и просто глядели на нас золотыми венчиками-глазами из фиолетовых или голубых лепестков. Их было много, вся посадка, и мы рвали их, рвали, будто воровали у ночи. Когда левая рука уже не обхватывала тугой пучок серебристых стеблей, каждый осторожно клал цветы на блеклую прошлогоднюю траву или на мох и рвал снова… И вот у каждого из нас по голубой охапке сырых тяжёлых подснежников.

– Всё отдадим девчонкам, – сказал кто-то за моей спиной, когда мы, уклоняясь от сосновых лап, бережно несли свои драгоценные ноши к лодке. Ему никто не ответил.

Мои цветы достались нашей общей и тайной избраннице – светловолосой однокласснице с голубыми, совсем взрослыми глазами, из-за которых, наверное, она и казалась нам красивее всех. Как-то само собой получилось, что и в лодке мы уселись с ней рядом, лицом к лицу. Она прижала цветы к груди, уткнулась в них и, встряхнув мягкими рассыпчатыми волосами, тихо из глубины выдохнула:

– Ах, какие голубышки! – и долго исподлобья глядела на меня. Я готов был выпрыгнуть из лодки. Но мы уже плыли. А она, будто ничего не замечая, выбрала один из подснежников и низом, тайно ото всех, протянула его мне. Я взял холодный стебелек и… засунул его в карман пиджака, всем своим существом стараясь не помять его и казаться безразличным.

Но всё вокруг было новое, голубое! Туман, вода, наши подснежники и её глаза! И страшно и, казалось, уже греховно сейчас, в сумерках, было с ними встречаться. Но как было не встречаться!

Никто теперь не раскачивал лодку. Сидевший на вёслах грёб как-то особенно деликатно, без брызг, и все мы будто враз повзрослели, стали степеннее, умнее. Ещё загадочнее и мельче переливалась под носом лодки вода, звучнее падали с вёсел капли, а за лесом всё вздыхал легко и вольно пароход. Вот он мягко, певуче загудел, осторожно, будто пробуя и боясь потревожить туманную тишину, но всё упруже, гуще и под конец осмелел – несколько раз отрывисто дёрнул. Как большая мягкокрылая птица, таинственно и долго металось по отсыревшим лесам эхо, оно будто заблудилось в плотном тумане, никак не могло выбраться на простор, снова к воде. А мы так и сидели, ошеломлённые этой звучностью, необъятностью лесов. Казалось, и плыть больше некуда, да и незачем: мы были будто бы в центре земли, всей этой необъятно-раздольной жизни и в то же время – дома. С особой, повышенной остротой чуялась окружающая нас на многие вёрсты ночь…

«А ведь скоро уезжать! Последний класс…» – совсем неожиданно вспомнилось мне. Но удивительно, почему-то не шевельнулось в груди сожаления, предчувствия прощальной тоски… Я только умом подумал так, а душа моя помимо воли всё ещё полнилась этой весенней лёгкостью, туманной далью. Виделись мне на сумеречных полянах голубые семьи подснежников, их дикий и чистый сон, а по разливам – стаи уток, вернувшихся наконец домой из каких-то дальних душно-парных стран. «Вот сейчас они отдыхают по холодным заливам, по затопленным ложбинам лугов… Над ними дремотно склонились ивы, ольхи, черёмухи – всё, всё успокоилось и до рассветного часа не шелохнётся, расслабившись в этой туманной неге. Только пароходы будут всю ночь осторожно пробираться сквозь густые туманные замесы, будут всё монотоннее, глуше шлёпать плицами, будто засыпать на ходу и вскрикивать спросонок – полошить ночь и себя, словно бы желая ещё раз убедиться, наяву ли, не приснилась ли эта величавая звучность земли…»

Теперь и посёлка того нет, и лодки давно те истлели, развеялись в прах. Но сколько раз, мысленно уносясь в тот далёкий вечер, спрашивал я себя: так что же тогда было? Что за чудо заставило нас благоговейно утихнуть и по-иному, шире взглянуть вокруг и на самих себя? Как назвать это, ведь есть же какое-то слово, кроме того, что запало в моё сознание? Не знаю, возможно, у каждого это слово своё и понимает его каждый по-своему. Может быть. Но в одно я верю всегда: и озеро, и сырой запах бора, прохлада той ночи и согревающая голубизна близких глаз – всё, всё это слилось воедино и осталось каждому из нас навсегда, на всю жизнь, как общее, неразменное счастье. И то широкое раздольное эхо, звучным голубым кольцом опоясавшее ночную землю, в середине которой мы были, – оно будто незримо заключало нас в сладкий плен вместе с озером и лесами, приобщало нас к влажному дыханию той ночи – извечному, всегда согласному дыханию родной земли и неба.