ПРЕДИСЛОВИЕ

Не в том интерес, что мои, обычного человека,

представления о мире и жизни не менее богаты,

чем таковые выдающихся умов, а в том, что они

часто вернее великого множества суждений

                самых известных из них.

Может, покажется несколько странным, но одно из наиболее сильных детских впечатлений в возрасте, когда человек начинает пытаться думать и что-то соображать, связано у меня с самостоятельным прочтением первых книжек. Не содержанием, а показавшейся мне почти магической их безошибочностью. В жизни, я часто видел и слышал, люди делали не то, что надо, говорили не так, как думали: слова и мысли их представлялись мне сомнительными либо явно неправильными. В любой же попавшей в руки книжке все было абсолютно верным, стройным – ни одной пропущенной даже самой малой буковки или запятой. С таким божественным восприятием книги я прожил лет до 11—12, пока в задачнике по арифметике не обнаружил одну ошибку. Настолько тогда поразился, что раз десять разными способами решал злополучный пример и сверял мною полученное с помещенным, по тогдашним правилам, в конце задачника ответом, дабы утвердиться в столь не представляемом для меня издательском упущении.

За первым случаем последовали следующие. Дальше, по мере того как мы взрослели и тогдашняя жизнь обязывала нас, кроме нужного и полезного, обращать свой взор на массу политической и другой макулатуры, все поехало по закону геометрической прогрессии. Интерес мой с опечаток и типографских ошибок перешел на содержание, на суть авторской концепции, особо тогда, когда они касались тех вещей, что интересовали меня или, по крайней мере, к которым я был не совсем безразличен.

Так вполне естественно у меня выработалось критическое отношение к написанному слову, причем в плане не только отрицания, но и подтверждения собственных размышлений, что, как известно, доставляет нам особое удовольствие.

Приведенное ниже есть результат обработки сделанных мною в разное время заметок на полях прочитанных книг. Мне лично их кажущаяся ценность представляется в том, что они вне каких-либо политических и прочих веяний, вне моды, вне подчиненности чему-то заранее придуманному. В них, без всякой предвзятости, авторские мысли, навеянные моим, часто интуитивным, пониманием природы и человека.

Интуиция же, видимо, есть не только постижение истины без логического обоснования, основанное на опыте, чутье или нашей проницательности. Скорее нечто большее, это дух природы, оплодотворяющий мысль через информацию, накопленную и неким образом обработанную и приспособленную живой жизнью для указанного на нас воздействия. Мы буквально наполнены не только собственными знаниями и опытом, а, в неизмеримо большей степени, таковыми предшествующего нам живого мира. Как они попадают в сознание и как извлекаются, меня не интересует: достаточно факта тесноты идей и бесконечной их повторяемости. Лишь истинным открытиям суждено быть «первыми», с тем чтобы также, в конце концов, подвергнуться неизбежному повторению.

Я называю этот процесс интуитивным финализмом, вытекающим из предопределенных, естественно, не неким божеством, а природой, целей и законов жизни.

Доказательство тому, здесь приведенное, получено во многом на основе чисто личных впечатлений и мыслей, которые затем, иногда через многие годы, подтверждались либо жизнью, либо иным образом. Безусловно, среди соответствующего моим взглядам встречались и продолжают встречаться соображения противоположного звучания. Однако меня последние, не без исключения, мало смущали и не расстраивали, поскольку в подавляющем числе они исходили от людей, мною не очень уважаемых: лживых по природе политиков, разного рода «кабинетных» философов и публицистов, вдруг в переходный период взявших на вооружение прямо противоположное тому, что они звучно декламировали чуть не вчера при советской власти и что никак нельзя объяснить объективным и даже возрастным изменением их позиций.

Тем не менее и этот вывод я всегда подвергал определенному сомнению, до тех пор пока не получал подтверждения ему аналогичной точкой зрения, исходящей от заслуживающей доверия личности. И совсем исключал таковй, когда устанавливал, что подобного моему придерживаются явно мне импонирующие давно знакомые люди, особо те, кто всю жизнь занимался истинно полезным делом, а не заказным трубадурством.

ПОЛИТИКИ, РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ, ИХ ОКРУЖЕНИЕ

Маркс

О Карле Марксе у меня сложилось, должен признаться, достаточно поверхностное, но абсолютно негативное мнение еще в студенческие годы. Поверхностное потому, что трудов его тогда мы как следует не читали, чужой весомо-объективной оценки их не знали и руководствовались больше интуитивными соображениями и отдельными косвенными признаками. Например, своими впечатлениями от тех, кто «вколачивал» в нас его идеи, но не оставил при этом в сердцах и душах ни благодарности, ни восхищения, так естественно свойственных молодому возрасту и постоянно, помню, возникавших в сфере других наук и других встреч. Более того, все «те» были в наших глазах достаточно серыми и даже жалкими личностями, вынужденными, как нам казалось, некими обстоятельствами заниматься ненавистным делом и постоянно пребывать в состоянии начетчиков, не способных достойно и аргументировано ответить ни на один из «каверзных» задаваемых нами вопросов. Конечно же, подобное отношение не могло не переноситься на ими читаемое.

Позднее, во времена наступившей гласности, когда на общество низверглась масса ранее ханжески запрещенной литературы, моя интуитивная оценка Маркса оказалась даже несколько приглаженной в сравнении с давно о нем написанном. Тем не менее, как бы в таком случае она ни совпадала с мнением других, сколь бы последних ни было много и как бы ни были они для меня авторитетны и уважаемы, – оставались определенные сомнения в правильности подобных суждений. Снять их можно было только при более глубоком ознакомлении с предметом и соответствующем его анализе. Я сделал это, и сделал не только в силу данного обстоятельства, но и, в какой-то мере, под воздействием недавно прочитанной безупречной критики Маркса графом Витте (о которой далее упомяну). Настолько безупречной, что по тем же соображениям она вызвала у меня желание немедленно подтвердить или отвергнуть окончательно как виттевский, так и свой собственный взгляд на Маркса. Я проштудировал его главный труд – «Капитал» и, уже без сомнений, вот к чему пришел.

Первое, что сразу бросается в глаза, начиная с предисловий к «Капиталу», – это безмерная, лишенная самой элементарной скромности, авторская амбициозность; притязания на «открытие экономического закона движения современного общества» и «большую научную строгость» сочинения; «последовательное проведение чисто теоретической точки зрения»; свою особую «поставленную на ноги» диалектику, которая в ее «рациональном виде внушает буржуазии и ее доктринерам-идеологам лишь злобу и ужас, так как в позитивное понимание существующего она включает в то же время понимание его отрицания, его необходимой гибели, каждую осуществленную форму она рассматривает в движении, следовательно, также и с ее преходящей стороны, она ни перед чем не преклоняется и по самому существу своему критична и революционна».

С чего же начинает весьма эрудированный, но не знающий настоящей жизни и оттого по-школьному мыслящий, диалектик свое учение?

Начинает он его со статичного отображения процессов производства и обмена товаров. Присваивает товару несколько придуманных им искусственных видов стоимости (потребительную, просто стоимость, как «созидающую субстанцию», прибавочную стоимость и разные еще их формы). Присоединяет в дополнение к ним абстрактный общественно полезный труд и прибавочный труд, по пути наделяя товар для большей таинственности качествами живого существа, полного «причуд, метафизических тонкостей и теологических ухищрений», и производит с названными категориями элементарные арифметические упражнения.

Но поскольку производство и товарное обращение исключительно динамичны, многофакторны и, кроме того, в огромной степени зависимы от людей со всеми их, настоящими, причудами (талантливостью, технической и организационной способностями, изобретательностью, хитростью и даже стройными ножками продавщицы), а сам абстрактный общественно полезный труд есть вещь в себе и вообще не поддается хотя бы какому-либо численному выражению, то автор вынужден заняться софистической игрой в цифры для получения желаемой прибавочной стоимости и доказательности тем самым ненавистной ему эксплуатации труда капиталом. Вот один из примеров, как это он делает, в моем кратчайшем изложении, но с полным сохранением авторской логики и связующих слов, определяющих смысл написанного.

1. Капиталист купил на рынке 10 фунтов хлопка, например, за 10 ш.

2. Предположим далее, что при переработке хлопка будет израсходовано веретен на 2 ш.

3. Отсюда стоимость средств производства, хлопка и веретен, равна 12 ш.

4. Если в течение часа перерабатывается 12/3 ф. хлопка в 12/3 ф. пряжи, то 10 ф. пряжи указывают на 6 впитанных рабочих часов. (Тут Маркс специально, для пущего затуманивания сути ввел дроби, однако надо ему отдать должное: в операциях умножения и сложения ошибок не допустил.)

5. При продаже рабочей силы предполагалось, что ее дневная стоимость равна 3 ш. и что в последних воплощено 6 рабочих часов.

6. Тем самым в общей стоимости продукта, этих 10 ф. пряжи овеществлено 21/2 рабочих дня: 2 дня содержится в хлопке и веретенах, 1/2 рабочего дня впитано во время процесса прядения.

7. В результате получилось, что стоимость продукта равна стоимости авансированного капитала и не произведено никакой прибавочной стоимости.

8. Но если 10 ф. хлопка впитали 6 рабочих часов и превратились в 10 ф. пряжи, то 20 ф. хлопка впитают 12 рабочих часов и превратятся в 20 ф. пряжи.

9. Поскольку 6 дополнительных часов рабочий трудился (по Марксу) без оплаты, то получается, что 27 ш. авансированного капитала превратились в 30 ш. Они принесли прибавочную стоимость в 3 ш.

«Наконец фокус удался. Деньги превратились в капитал!» – восклицает автор. Удивительная неосознанная способность человека иногда передать против своего желания то, что есть на самом деле, или, думая одно, отразить совсем другое. Маркс этим восклицанием хотел вложить «фокус» в уста капиталиста, а фактически дал однозначную и сверхкраткую оценку своим арифметическим упражнениям, в частности, да и всему, пожалуй, труду в целом. Но вернемся к тексту.

Не будем критиковать автора за корявость и трудную читаемость приведенных тут девяти фраз, хотя их можно было изложить в три раза толковее и в два раза короче. Главная наша критика заключается в другом. В «Капитале» подобных вычислений десятки, если не сотни, и все они построены на абсолютно произвольном, для получения нужного результата, численном назначении исходных величин. А дабы затемнить такой произвол, они (вычисления) переплетены с не имеющими никакой смысловой ценности бесконечными малосодержательными пояснениями, разъяснениями и разного сорта тавтологиями, когда какой-нибудь факт сперва излагается с одного бока, затем с другого и вдобавок еще в обе стороны с его средины.

Приведенным выше вычислительным упражнениям, например, предшествуют разные пояснения на 150-ти страницах, которые вполне можно было бы изложить на каких-нибудь 5-ти листах, да и сами эти фразы разделены между собой подобным же количеством совсем пустой породы. Так, после первых двух, на целой странице нам назидательно излагается, что «если количество золота в 12 ш. составляет продукт 24 рабочих часов, или двух рабочих дней, то из этого прежде всего следует, что в пряже овеществлены 2 рабочих дня», что «рабочее время, необходимое для изготовления хлопка, заключено в пряже», что «точно так же «обстоит дело с рабочим временем, необходимым для производства того количества веретен, без снашивания или потребления которого хлопок не может быть превращен в пряжу», что «если бы капиталисту пришла фантазия применять золотые веретена вместо железных, то в стоимость пряжи входил бы, тем не менее, лишь общественно необходимый труд, т.е. рабочее время, необходимое для производства железных веретен»… Такого же характера весьма пространные писания приведены и между остальными фразами.

А вот промежуток перед двумя последними автор заполняет чуть ли не целым романом. Тут и «смущенность капиталиста» тем, что «стоимость продукта равна стоимости авансированного капитала» и что последняя не увеличилась и не произвела прибавочной стоимости. Что «цена 10 ф. пряжи равна 15 ш., и 15-ть же шиллингов были израсходованы на товарном рынке на элементы созидания продукта… на факторы процесса труда» и т. д. Пока, наконец, не оказывается, что капиталист «просто дурачил нас всеми жалобами», и давно, еще покупая рабочую силу, знал, что «для поддержания жизни рабочего в течение 24 часов достаточно половины рабочего дня» и опять и т. д. и т. п. в том же духе. Теперь представьте себе, как среди этого леса пустословия добраться до основы и убедиться, что она также пуста.

Но Маркс настроен на величие своего труда и потому излагает материал в религиозно-мистической манере, придавая товару, его движению и придуманным категориям товарного обращения почти божественные функции. В дополнение к отмеченному, товар у него не нормальный продукт человеческой деятельности, а «гражданин мира», обладает «загадочным мистическим характером», умеет сам «бегать, выступать, достигать, выпадать и превращаться», а все процессы, совершаемые с товаром, исполнены каких-то «противоречий, двойственности, фетишизма и тайны». Тем не менее, несмотря на столь мощное религиозное прикрытие, Маркс, под давлением, видимо, критики или вновь им чего-то прочитанного, чего-то дополнительно придуманного, в некий момент своего сочинительства ощущает очевидную некорректность написанного. Ему, как любому автору, не хочется перерабатывать сделанное, и придумывается оригинальный выход из создавшегося положения.

Он делает невинное примечание, вроде: «Для того чтобы понять производство прибавочной стоимости, и притом только на основе уже достигнутых результатов нашего анализа, необходимо отметить следующее». Или: «В следующей главе мы увидим, что этот закон имеет значение лишь для той формы прибавочной стоимости, которую мы рассматривали до сих пор». Или: «На базисе товарного обмена предполагалось, что капиталист и рабочий противостоят друг другу как свободные личности, как независимые товаровладельцы». Ну и что? А то, что теперь то же самое, после каждого очередного примечания, начинает выписываться в других главах с учетом новых факторов.