@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Иллюстрация на обложке Кати Хлебниковой.

Деревенская молва ⁄ В.Д. Авдошин. – СПб.: Алетейя, 2025

© В.Д. Авдошин, 2025

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2025

Птицы и Крохин

Катапультируясь под зиму в деревню не по своей воле, первое время я очень страдал от того, что не имел знакомых в деревне, потому что раньше, в бытность здесь матери, я приезжал сюда только на выходные. Переходил через зеленый щавелевый лужок (бывшая картофельная бейка Смолевых, копавшаяся лошадью, её, раз Алексей вышел из колхоза, потом отрезали) и тут же – калиточка, лопата – и скорей копать, воду от реки таскать да в обратный путь собираться. Некогда знакомиться было. А теперь-то, выйдя на деревенскую улицу и идя по незнакомой, в сущности, деревне, я не мог и слова из себя выдавить. И конечно, как следствие – никакого слова не мог от других услышать.

И всё это продолжалось довольно долго и мучительно. А потому я взялся для первого случая общения высматривать, кто как из деревенских общается с птицами, чтобы не стоять на месте, а как-то двигаться навстречу деревенскому социуму.

Оказалось, на нашем краю деревни любителей птиц нет. Только в Нифонтовском доме, проданном и перестроенном новым старостой, висело несколько скворечников в молодых, хорошо взявшихся липах. Три или четыре домика, напоминающих птичью колонию. И роскошная двойка старых лип в самом начале коровьего брода с деревенской дороги к реке не могла остаться без внимания птиц. Это у дома Ушакова. И славно перебалтывались, лежа на терраске, Серега со своей Галиной, о том, что вот-де, прилетевшие скворцы что-то, оказывается, и от соловьев имеют в своем пении.

Далее по деревне опять нет птичника до самого дома Пузырева, предпрошлого старосты. Он беседовал с людьми, приходящими к нему как к старосте, а его жена Катя привечала птиц в царственной трапезной: на молодой березе с краю от дороги, как раз перед их окнами, висели пятилитровики, густо посыпанные семечками. Катя была поклонницей синиц и воробьев. Часто зимой она приговаривала им: «Что ж вы рассаду мне всю потоптали и повыдергали весной? Я ведь вас зимой кормлю и от голода спасаю, а вы мне такое делаете!»

И почти до самого конца деревни, до поворота, опять ничего. Только в одном месте слева, не доходя магазина, – огромная старая липа и на ней самодельный, большой, прямо хоть под сову или филина – скворечник. Старый, дряхлый, вызывающий тоскливые чувства от того, что здесь давно уже никто не живет.

А это был дом Лешака – так его звали по деревне. Он умел в детстве и в подростках прыгать на лыжах с трамплина на дальнем колхозном поле, выпендриваясь, конечно, перед санаторскими, которых в советское время всегда много было на лыжной прогулке. Мол, вот мы какие – деревенские, перед вами – городскими. А потом он окончил школу и пошел в армию. Но перед этим «спел свою лебединую песню»: сочинил свой скворечник и повесил его на липу.

А больше ничего интересного в его жизни не оказалось. Когда он пришел из армии, то работал и женился. Вернее его взяла в мужья одна женщина. Она занимала большой и серьезный пост в городе. А когда он вышел на пенсию, то у них смешно получилось: каждый поехал в свой дом в своей деревне. И эти деревни даже недалеко были, километров восемь, если пешком. И она даже приезжала за ним сюда и просила его поехать к ней жить, и говорила, что у нее там никого нет, дети выехали в город. Потом она ходила по деревне и рассказывала, что она просила его, а он не хочет ехать к ней в деревню, а хочет остаться в своей. А деревня знала, что он сильно пьет. Каждый день в магазин ходит и оттуда еле ноги приносит. И то не всегда. А то бывает и в канаве лежит. И деревня догадывалась, что большая начальница, сделавшая в городе карьеру, не смогла обиходить деревенского мужика. В конце жизни ему бутылка стала милее жены. И потому деревня молчала.

А если дойти до конца деревенской улицы по дачному пандусу (а откуда у деревни деньги? А дачники нашли!) и подняться на холм предков, тут, не доходя церкви, справа от дороги – самый лучший, ну, сказочный птичник.

Невозможно смотреть, как безмолвно, по очереди, птицы из разграничительной линии лип и акаций планируют вниз, к столу, заходят в восхитительный прозрачный павильон, схватывают зернышко, и также безмолвно возвращаются. А на их место слетают следующие.

А в середине села у «Крохина прогона» – аж десять скворечников и надпись на изгороди – «Здесь торгуют смертью». А сам Крохин в доме пришлый. Здесь жили две сестры, и одну из них он взял в жены. Это была его юношеская любовь.

Сначала его, деревенского, послали в армию на Дальний Восток. Сдерживать японскую границу. Потом самолетами, ничего не говоря, сверхсрочников послали на Берлин. Вроде подавлять какое-то немецкое восстание против советской власти. Готовились стрелять, начищали оружие, а когда привезли – Александрплатц завалена трупами, распорядились без них. Вот так залетают деревенские в самое пекло международной жизни. Ну что тут скажешь? Опять сели на самолеты и вернулись к себе.

– Приход с армии не помню отчетливо, потому что – это ж деревня! Где мой дом стоит! Каждый хочет служивого угостить и распить бутылочку. Сидят тут в деревне, кроме коровьего стада по утрам ничего не видят, а ты, считай, – весь мир посмотрел. И в Японии был, и в Германии. Мне и позавидовать можно.

Да, говорю, можно. Только японского языка я не знаю. Шуткую так. Знаю, что нужно идти куда-то работать и жениться. А куда идти и с кем жить – еще даже и неизвестно. Вот тебе и весь мир посмотрел. Куда идти и с кем жить – не известно, а она, дорогуша, всегда рядом. Ну, бутылочка, я имею в виду. Для деревенских – это дело привычное. Куда идти работать – не знаю, с кем жить – еще не знаю, а что подружку свою, бутылочку, не брошу – знаю твердо. Ну, по деревне удивлялись, что в зиму я с электрички без шапки и с отмороженными руками пришел, потому что выпил лишнего.

Потом жена умерла. Как это бывает?! Чем-то с ней жил, а помнится только, что люди говорят – «Так у тебя жена умерла!» А я думаю – и правда, у меня жена умерла. Надо мне какую ни то женщину подсмотреть в деревне да предложение ей сделать. Только вот какую? Сразу еще не скажешь самому себе – какую. А тут вдруг соседка через дорогу напротив говорит:

– Не можешь ли ты мне починить терраску? Там еще и по дому кое-что, но это мелочи. Мне главное – терраску.

Я думаю – хороший случай посвататься. Сделаю ей, постараюсь, авось в просьбице замуж за меня выйти не откажет Она ж тоже одинокая.

Ну и правда, выложился. Хорошо получилось. Не стыдно было при том предлагать замужество. А она сказала: «Сделал ты хорошо, но я люблю только своего сына и никого другого. Так что деньги я тебе заплачу, а любви с меня не требуй. Об этом уговора не было».

Сорвалась и уехала в город. Больше я ее не видел. Тогда я стал долго думать, что мне делать. И решил завести десять скворечников. Во имя своей любви. Поставить их на высокие шесты и пусть скворцы поют каждую весну. Первоначально о моей любви, а потом и просто о любви.

А потом мне это надоело. Да, вот так! Надоело! Не любит тебя никто и не любит! А они все поют о любви и поют! Дай-ка, думаю, и я себя полюблю. А в деревне самая большая любовь к себе – это иметь деньги. И взялся я за единственное дело, которое ни при каких обстоятельствах в русской деревне не умирает. Тем более что в нашей деревне Рома прикрыл свой железный магазинчик. Ну, закончил и закончил, это его дело. А я – начну. И вместо того, чтобы одаривать женщину любовью, раз она отказала, буду мстить всем пьяницам и жить припеваючи. Нагоню я паленой водки и стану продавать».

Про всех, кого он споил, я не знаю. Ходил к Крохину Юрок с малой улицы (он тоже был в советской армии и видел Берлин в 1953 году) и Федя, брадобрей Геринга, который собирался купить дачу молдавского Виталия. Про Геринга, может, он болтал, а свою «немочку» гонял блистательно. Одному ему выпивать было тошно, и жена ругалась, так что он втирался к моей матери и распивал у нее.

Споил Крохин своей паленой водкой козлятника за железной дорогой. Его очень жаль. Это же такой образ мировой литературы – козопас, который все про деревню помнит. Его нельзя спаивать, он должен следующему и следующему поколению передать всю историю деревни. А он его споил.

Встанет козлятник ни свет, ни заря, выгонит своих козочек к Большой Истре, попасет их до обеда – и домой. Пока бабка их доит, он, тяжело передвигая свои валенки в галошах, идет к Крохину. И оба, стервецы, знают, что это паленая водка, что и обычную пить нельзя, а эту уж и тем более, но некому возразить и вступиться. Поэтому на загородке Крохина стали появляться нелицеприятные высказывания. Мол, такой ты растакой, ты меня уморил. А Крохин их не закрашивал и продолжал гнать свою водку, думая: «Не я к вам хожу, а вы ко мне. Так что это ваше дело, а не мое».

А потом деревня осталась без коз козлятника и без паленой водки Крохина. Приехала его дочь как-то по весне, закрасила краской все проклятия ему, мертвому. Не выбрасывать же дачу. И на воротах повесила знак своей жизни – большой ковер, картину Шишкина «Медведи в лесу». Ее мы в школе все проходили на уроках рисования. Проходил и я, но никогда не думал, о чем она. Всегда мне казалось, что она – о солнечном утре в лесу. А сейчас я увидел, что это о вчерашней буре, которая перевернула и переломала гигантскую сосну и вывернула ее с корнем.