Владимир Дмитриевич Алейников. Родился в 1946 году. Поэт, писатель, переводчик, художник. Окончил искусствоведческое отделение истфака МГУ. Работал в экспедициях, в школе, в газете. Основатель и лидер легендарного содружества СМОГ. С 1965 года публиковался на Западе. Более четверти века тексты широко распространялись в самиздате. В восьмидесятых переводил поэзию народов СССР. Издаваться на родине стал в период перестройки. Автор многих книг стихов и прозы – воспоминаний о былой эпохе и своих современниках. Лауреат премии Андрея Белого. Член ПЕН-клуба. С 1991 года живёт в Москве и Коктебеле.

«Несвоевременность (не путать с несовременностью!) – признак большого поэта. Поэтому его – либо убить, либо замолчать. Как-нибудь сделать вид, что его нету. Это вполне биологическая функция общества. То есть происходит автоматически, без зазрения совести. Причина этого проста: мы не хотим отражаться в реальности и не хотим помнить. Сатиру мы любим, потому что в ней легко смеяться не над собой. Поэзию мы не любим точно так, как не любим природу и детей: слишком ответственно. Нам некогда. Некогда чувствовать, некогда помнить. Нам неудобно за самих себя, и тогда мы делаем вид, что нам скучно.

Владимир Алейников – великий русский поэт, более сорока пяти лет неустанно пашущий на ниве отечественного слова. Слава мира запечатлена в его стихах с такой силой, что нам легче всего отказать ему в той славе, которую раздаём сами, – в мирской.

Несуетность – признак большой работы. Её тоже удобно не замечать, чтобы не сравнивать со своей.

Пришла пора издать В. Алейникова так, чтобы всякий взявший книгу в руки заподозрил, кто это. Я вижу том, в жанре «Библиотеки поэта», с предисловием, раскрывающим масштаб и уникальность его творчества, с академическим комментарием, изданный не как сумма текстов, а как единая большая книга, представляющая собою художественную ценность сама по себе. Эта книга должна попасть по адресу – в руки подлинного читателя.

Алейников – это не человек, не тело, не член общества – это облако. Облако поэзии. Надо поймать его в переплёт.

Я счёл бы для себя честью написать о нём для этой книги. Я бы постарался исполнить это на уровне, достойном его поэзии.

Андрей БИТОВ

Было бы очень важно издать Владимира Алейникова – самого значительного из нас всех.

Я не знаю, что нужно сделать, чтобы опубликовать всё, что сделал Владимир Алейников. Он просто титан, я всегда тихо восхищаюсь, глядя на его вдохновенность, на то, как он работает не взирая на обстоятельства и окружение. Наверное, при жизни всё издать не удастся. Боюсь, что нужно умереть. Хотя бы на какое-то время. Или получить Гонкуровскую премию. О Нобелевской – не будем: она для политических игроков. Этим мы ведь никогда, слава Богу, не грешили.

Выглядят и читаются книги Владимира Алейникова чудесно. Действительно, манеру свою он изменил, стал писать прозрачнее, точней, но сколько во всём этом силы, ярости. Какое отменное зелье! В сих строках – ясно его различаю и радуюсь вдохновенности его. Говоря без всяких слюней и прикрас, всё его, всё наше мне по-прежнему ценно и близко. Считаю, что Владимир Алейников самый из нашей плеяды подлинный, глубокий и молодой.

Саша СОКОЛОВ

Владимир Алейников был центральной фигурой среди смогистов потому, что именно Алейникову более всех удалось воплотить изначальный пафос новой эстетики, больше других в ней самоопределиться.

Именно Алейников более всех своих товарищей зависим, «неотрываем» от своего времени (что, кстати говоря, делает ему честь).

Отличительной чертой смогистов и, в частности, Алейникова является великая вера в таинство поэзии, во всесильность её собственной, не поддающейся осмыслению, жизни. Гармония знает больше, чем тот, кто реализует её – вот несформулированный, но основополагающий тезис поэтической традиции, главным выразителем которой стал Алейников.

Поэзия Алейникова потому так стремится к бескрайнему звучанию, потому не ставит себе предела, что, в существе своём, заключает тайну единовременности всего сущего.

Владимир Алейников, вне всякого сомнения, самый одарённый поэт своей плеяды, а может быть, изначально, один из самых одарённых поэтов своего времени.

Когда рассеялся дым сиюминутных впечатлений, выяснилось, что уже в наше время Владимир Алейников пресуществил в своём творчестве весь тот, казалось бы вполне свободный от его влияния, культурный феномен, который связан в нашем представлении с тем, что собственно называлось СМОГом.

Александр ВЕЛИЧАНСКИЙ

Поэтика Владимира Алейникова – не в малых частностях и дремлющем эвклидовом пространстве, одномерном доэнштейновском времени. Лицевые события века для поэта наполнены его собственным присутствием – это смятенный и встревоженный мир, где поколениями обжитая почва коробится и вздыхает от неслыханных потрясений, где воображаемое и действительное, обгоняя друг друга, смешиваются так, что одно невозможно отделить от другого. Это пронзительный документ времени, где терпкие шестидесятые годы, ночные разговоры на кухне за чаем и вином восстановили «слово», стёршееся профанной речью тоталитарного газетного монолога. «Слово» Алейникова, полное смыслов, перекрёсток, где встречаются Пушкин, Аполлинер, Мандельштам и Хлебников, чувствительная мембрана, которое не только фиксирует, но и рождает, зыбкое и трепетное, выходящее за свои собственные пределы, вобравшее в себя запахи полыни крымских степей, шелест переделкинского леса, щемящие мелодии украинских песен и прозрачные серенады Моцарта в стенах московской консерватории – где красота вечного и мимолётного сливаются и каждая частица пережитого не отходит в прошлое, но становится живой точкой бесконечной вселенной.

Виталий ПАЦЮКОВ

«Восприятья ли смято лицо…»

 
Восприятья ли смято лицо,
Лихолетья ли скрыта личина,
Благодатью ли стала кручина —
Поднимись на крыльцо,
 
 
Поднимись на крыльцо и взгляни
В эту глубь роковую,
Где бредут вкруговую
Все, кто сны населяли и дни,
 
 
Все, кто пели когда-то о том,
Что свеча не сгорала,
Все, кто жили как в гуще аврала
С огоньком и гуртом,
 
 
Все, кто были когда-то людьми,
Но легендами стали,
Чтоб сквозь век прорастали
Их слова, – всех, как есть, их прими,
 
 
Всех, как есть, их пойми,
Несуразных, прекрасных,
Ясный свет для потомков пристрастных
Из ладоней их молча возьми.
 

«К золотым ведёт островам…»

 
К золотым ведёт островам
Свет нежданный луны в апреле —
Ближе к тайне, к заветной цели,
К этим выдышанным словам.
 
 
Наполняет желанный гул
Сонмы раковин – и в пустотах
Стынет эхо, звеня в высотах,
Если каждый давно уснул.
 
 
Может, жемчуг в ладони мал,
Может, водорослями вьётся
Чьё-то прошлое, – как споётся
Тем, чьим песням простор внимал?
 
 
Тем, чьи судьбы разброд ломал,
Бред корёжил, тоска крутила,
Стали отзывом лишь светила.
Смолы, скалы, солёный вал.
 
 
Смели попросту быть собой,
Смыли кровь, заживили раны, —
То-то плещет светло и странно
Морем вылущенный прибой.
 
 
Стали близкими тем, кого
Не доищешься в этой шири,
В небе пристальном этом, в мире,
Продлевающем душ родство.
 

«Средиземной горечи блажь…»

 
Средиземной горечи блажь,
Роскошь южная, брешь в стене,
За которой встаёт мираж,
Чтобы родственным быть вполне.
 
 
Желоба, хоботки мостков,
Сырь и ржавь, рукава канав,
За которыми брег таков,
Что не бросит, впотьмах слиняв.
 
 
Где-то сваи гурьбой свело
Чувство стадное – там причал
Смотрит в воду – и так светло,
Что об этом петух кричал.
 
 
Кто-то любит, упрям и сед,
Одиночество и покой,
На песке оставляя след,
Чтобы тронуть его рукой.
 
 
Что-то в дымке растёт, само
По себе, – черноморский вал
Тянет что-нибудь, как письмо,
О котором давно знавал.
 
 
Киммерийской нежности весть
Бриз крепчающий донесёт —
И подумаешь: так и есть!
Снова ранит – и вдруг спасёт.
 

«И столькое было давно по плечу…»

 
И столькое было давно по плечу,
Что равного днесь и не знаю —
Но я разбираться