Сирота

Обычный летний день. Деревня у самого города живёт своей жизнью, мы, юные пионеры, стоим лагерем почти за околицей. Слышно, как перекликаются женщины, мычат коровы, блеют козы. Пионерский лагерь у нас похож на настоящий – с палатками, импровизированной кухней, кострищем. Сегодня моя очередь завтрак готовить, поэтому я поднимаюсь пораньше. Ну не только я, Васька ещё Сазонов, доброволец по разжиганию огня, потому что на нашу ораву готовить не так просто.

Мы сироты, поэтому умеем многое. Кто-то изначально из детского дома и не помнит другой жизни, кто-то, как я, были выловлены на улице. В детдоме лучше, чем в подворотне, – и поесть дают, и бьют меньше. Ну и одежда по погоде, а не «как повезёт». Мне не везло, поэтому, когда меня нашли, я уже и жить не хотела.

А в детдоме хорошо – тепло, кормят. Не так, чтобы прямо досыта, но еда всегда есть. И надеть есть что ещё, а как в пионерки вступила, так и еды стало больше, и одежда получше, и отношение… Вот сейчас я в платье с галстуком занимаюсь большим котлом, в который сначала воду налить надо – за ней в деревню переться, а потом и перловку засыпать. К работе я привычна, уяснила уже: чтобы кормили, надо работать, но в любом случае это не пытаться хлеб украсть или побираться.

Взяв ведро, иду в сторону деревни. Тут нас уже знают, поэтому враждебно не реагируют, понимают, что выбор места лагеря от нас никак не зависит. Язык, на котором говорят вокруг, – помесь белорусского и польского, но по мне хоть китайский, я его всё равно не понимаю, ну или через пень-колоду. Жарко сегодня, даже слишком жарко, да ещё и самолёты разлетались, непонятно с чего. Я провожаю взглядом проплывающие в вышине птицы, отчего-то летящие на восток. Значит, не война. Что бы в войну самолётам на востоке делать?

– Дзень добрый! – здороваюсь я с тётей Анной.

– Здравствуй, Маруся, – с мягким акцентом, но по-русски, отвечает мне эта женщина.

Пани Анна выглядит тощей кочергой в платье синего цвета; она так-то не злая, но сейчас говорит ласково, что меня пугает, конечно. Не любят они детей, да и русских в принципе, поэтому ласка в её голосе – это очень странно. Впрочем, со мной, наверное, ничего случиться не может. Для того, о чём все мужики думают, я маленькая ещё, так что не боюсь ничего.

Родилась я, по слухам, в тридцатом году, сейчас мне, значит, одиннадцать, хоть и выгляжу на девять максимум – очень голодное детство у меня было. Мамку я ещё как-то помню, а батю нет. Был ли он у меня? Трудно сказать… Мамку мусора повязали и на «чёрном вороне» увезли навсегда, а я сбежать сумела. Говорили тогда, врагом народа оказалась мамка, а меня бы сразу в лагерь законопатили, несмотря на мои тогдашние семь лет. Страшно было – просто жуть как! У энкаведе, говорят, лагеря для детей малых страшные: бьют каждый день, голодом морят и заставляют без всего ходить. Просто отнимают одежду, и всё. Страшно от таких рассказов… Потому я сбежала, а когда ловили, чужой фамилией называлась, оттого я остаюсь Марусей, но фамилия у меня Найдёнова, так директор детдома записал.

С трудом вытаскиваю из колодца ведро с водой, заливаю её в принесённое с собой. Надо бы с двумя вёдрами ходить, да не унесу я, потому плетусь с одним. Надо будет Ваську со вторым послать… Или самой сходить? Потом решу.

Места здесь очень красивые, несмотря на то что военных много в округе – до границы километров сто, может, и все двести, я не интересовалась. Военных действительно много, особенно в последнее время, и далеко не все по-русски говорят. Вона вчера слышала, как говорили совсем не по-нашенски, я даже к милиционеру подошла в деревне, а он говорит, что кино снимают.

Вот и наша поляна. Огонь Васька разжёг и делся уже куда-то, придётся всё самой делать. Я заливаю воду в котёл, тянусь за перловкой. Ещё, наверное, можно тушёнкой кашу сдобрить, но за тушёнкой к вожатому идти нужно, а он меня не любит, всё ударить норовит, но я же беспризорница, я и не таких видала. Так что он на меня замахивается и выпороть обещает, я ему в ответ мелкие пакости. Так и живём…

Посолить надо не забыть, а то, если невкусно будет, тумаков надают. Ребята, даже несмотря на пионерские правила, вполне могут, это я уже проходила. И бьют, бывает, так, что не пожалуешься, потому что только хуже будет. А ещё могут под подол крапивы насовать… В общем, лучше посолить вовремя. Солю воду, пробую – вроде бы нормально, потом ещё добавлю, наверное.

Издали доносится треск какой-то, я просто пожимаю плечами – мне-то что? У меня вон каша подходит, скоро вожатый поднимет всех, будет на зарядку строить. Потом умываться, вода-то в рукомойниках с вечера стоит, так что есть чем. Ну а там и завтрак, вот к завтраку должно быть всё готово, а не то мало мне не покажется. Ну да не в первый раз, да и каша себя хорошо ведёт, правда, мешать её мне трудно – маленькая я. Авось не подгорит…

Мамку когда забрали, я убежала. Далеко убежала, так что и не нашли, а там на поезде товарном уехала аж в Белоруссию. Года два скиталась, а там меня и выловили, аккурат в Жлобине… Только так я и узнала, как местность-то зовётся. Платье моё тряпицей стало к тому времени, а бельё… ладно, прошло и прошло. Не заболела же, значит, всё хорошо. Особенно хорошо, что не знают о мамке.

Вот и каша готова, можно будить, но вожатый чего-то разоспался, надо бы глянуть… Или камнем ему в палатку запустить? Пойду, загляну, чего он спит, когда вставать пора.

Я подхожу к вожатской палатке и тут понимаю, чего он разоспался. Уговорил-таки Машку, ну или заставил. И то, и другое быть может, но я теперь туда не полезу. Поймёт, что я знаю, – бежать придётся, так что иду обратно к котлу, меня тут не было. Машка-то уже взрослая, но дурная, ничего, кроме треска по мотивам газет, не знает. Так что её проблема.

Я пробую кашу, вспоминая, что надо опять идти за водой – для чая. Вздыхаю, гашу огонь и берусь за ведро. Надо топать в деревню. Почему-то мне кажется, военные опять чего-то творят… или гроза идёт? Смотрю на небо – ни облачка. Значит, точно не гроза, а что тогда? Может, полез немец и наши по ним как раз могучим ударом? Ну полез и полез, мне-то что.

***

В обед я снова иду за водой, потому что дежурная. Вот что странно: девчата обычно парами дежурят, а я одна. Получается, вожатый меня прямо так сильно не любит? Ну да бог ему судья, или энкаведе, что ближе. Я захожу в деревню, сразу замечая, жители изменились. Некоторые смотрят на меня со злостью, некоторые с каким-то предвкушением, от которого страшно становится, а пани Анна…

– Маруся, иди сюда! – зовёт она меня к себе в дом.

Это очень странно, потому что местные жители нас недолюбливают, но я иду – терять мне нечего, максимум побьют, так не в первый раз уже. Пани Анна заводит меня в дом, усаживает на стул, и всё это молча. Комната у неё большая, светлая, образа в красном углу висят, и ещё тарелка репродуктора имеется. Стол застелен ажурной скатертью, чуть поодаль виднеется кровать с ходиками над ней. Они сейчас полдень с чем-то показывают.

– Передали, что будет важное сообщение, – показывает на репродуктор пани Анна. – Послушай, а потом поговорим.

Она произносит слова совсем без акцента, отчего я удивляюсь, но несильно. Кто её знает, отчего так? Я, например, не знаю и особо знать не хочу. Меньше знаешь… В общем, понятно… В этот самый момент пани Анна, подойдя к стене, чем-то щёлкает, и из репродуктора доносится сигнал «Слушайте все». Хорошо я этот сигнал знаю, он каждое утро у нас вместо будильника. И вот сразу после сигнала начинается речь, которую я не сразу даже понимаю.

– …Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города¹… – говорит спокойный, уверенный голос, но мне отчего-то становится зябко.

Я слушаю эту речь, стараясь вернуть уверенность в том, что наши быстро прогонят врага, но при этом вспоминаю взгляды жителей деревни, осознавая, что они ждут немцев, значит, могут предать. Вопрос только в одном: мне-то что делать? Надо нашим рассказать, обязательно надо, потому что в город же возвращаться придётся.

– Немец силён, – когда заканчивается речь, говорит мне пани Анна. – Очень силён, потому вам уходить надо, кто знает…

– Да, – тихо отвечаю ей. – Но мне могут не поверить…

– Тогда уходи сама, – качает она головой. – Я бы взяла тебя, но это опасно именно для тебя, поэтому просто иди на восток, поняла меня?

– Поняла, – киваю я, тяжело вздохнув.

Я осознаю очень хорошо: мне могут не поверить, особенно этот, вожатый, но что-то сделать я должна. Вспоминаются мои скитания, что неожиданно успокаивает. Я размышляю: возможно, придётся именно убегать, а это значит, надо хлеба с собой взять, колбасы, сыра… Небольшая котомка у меня есть, сама сшила, когда готовилась к побегу из детдома.

Я возвращаюсь обратно с водой, решив сначала собрать котомку, а потом уже говорить о войне. Очень уж пани Анна обеспокоенной выглядит, наверное, знает что-то такое, что мне неведомо. Что же, бережёного и бог бережёт. Лесом меня не напугать, дорогами тоже, значит, буду пробираться на восток. Глядишь, и доберусь. Ну это если не поверят, а если поверят, то хлеб лишним в пути не будет.

Закончив с приготовлением обеда, ухожу в палатку, чтобы собраться в дорогу. Сменной одежды у меня немного, но есть, а весь рюкзак таскать будет неудобно, это я просто знаю, потому что опыт есть. Ну вот, пока тихий час, я и собираюсь, лишь затем задумавшись: если взять котомку сразу с собой, то догадаются, а если не брать… Кто знает, поэтому я решаю припрятать её в лесу недалече.

Я понимаю, конечно, что уже настроена на побег, и другого варианта не рассматриваю. Наверное, это предчувствие или ещё что-то в таком роде, но задумываться я не люблю, поэтому действую по плану. Лесок у нас с севера. Он не сильно густой, но он есть. Вот тут я и прячу свои припасы меж корней дерева какого-то. Не знаю, какого, не разбираюсь я в них; знаю, какие ягоды можно, а какие нельзя, а вот в деревьях…

И вот я подхожу к о чём-то задумавшемуся вожатому, смолящему папиросу. Дым мне, конечно, неприятен, но сейчас проблема совсем в другом. Я не хочу, чтобы остальные услышали, запаниковать же могут, потому подхожу до окончания тихого часа. Зря я так, конечно, ведь знала же, как он ко мне относится.

– Чего тебе, Найдёнова? – интересуется он, раздражённо глядя на меня.

– Я в деревне радио слышала, – сообщаю ему. – Немцы напали. Сказали, что Отечественная война началась.

Я не успеваю даже договорить, как меня сбивает с ног сильная оплеуха. Я падаю на землю, да так, что у меня перед глазами темнеет.

– Ты лжёшь! – выкрикивает вожатый. – Лжёшь! Провокаторша! Паникёрша! – он бьёт меня ногой, потом что-то свистит, заставляя меня кричать от боли. – Молчать, сволочь! Вражина!

Он бьёт меня, а я откатываюсь в сторону, а потом… наверное, я убегаю, потому что обнаруживаю себя у самого леса. Оглянувшись, вижу, как ребята запрыгивают на обезумевшего вожатого, а он машет ремнём во все стороны. Вот, оказывается, чем он меня… Гад проклятый… Я всхлипываю от боли, потому что со всей силы же бил, а потом… Потом решаю не возвращаться.