ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Пролог

В ночь Самайна вся деревня собралась на опушке леса вдали от тёмных приземистых изб и дрожащих на резвом осеннем ветру амбаров.

Ещё на закате девицы запалили круг из пяти костров, а замужние бабы неспешно прошлись вдоль леса, протягивая от дерева к дереву нити с железными подвесками. На подвески шло всё – ключи, подковы, девичьи лунницы, кольца и наконечники стрел. Главное, чтобы железные. Главное, чтобы добротно кованые.

Нити опоясывали всю границу леса – ни деревца нельзя было пропустить.

Только в эту ночь железа едва хватило. Деревенский кузнец сгинул в лесах ещё две зимы назад, а научить никого не успел.

Вот и берегли железные его творения, как зеницу ока, но всё ж понимали, что к следующему Самайну на все деревья подвесок может и не хватит.

Когда ночь вступала в свои права, все жители – от младенцев, до дряхлых старцев – собирались в круге из костров. С собой не брали ни браги, ни хлеба, только колодезную воду. Мужики садились прямо на землю, спиной к спине, а бабы вставали кольцом вокруг них.

Самайн всегда приходит с шелестом листьев, глухим громом и острой грозой. Замолкает лес, навострив свои ветви, прислушиваясь к отзвукам древней, как сам мир, силы.

И мужики деревенские замолкали…

…Когда женщины начинали петь.

Пели все. Кто как мог. Дитяти, только выползшие из колыбели, подвывали. Девчонки постарше тянули песню птичьими голосами, то и дело, цепляясь за материнские юбки. Девицы простоволосые и замужние бабы пели чисто, звонко, чтоб голоса их отдавались в далёких, видневшихся за деревьями вершинах гор. Сгорбленные старухи хрипели, и им вторили своим плачем новорождённые малютки.

Женщины пели до зари, а мужчины сидели у их ног, вверяя в руки матерей, жён и дочерей свои жизни.

Никто не смел, прервать Песнь. Никто не смел, выйти за круг из костров. И никто не ожидал увидеть на заре человека, ковыляющего из леса со свёртком в руках.

Чужак.

Слово сорняком выросло на устах каждого, кто провёл ночь в огненном круге.

Чужак, что сорвал нити с подвесками, не заметив их.

Чужак, что едва не прервал Песнь. И прервал бы, приди он на пару мгновений раньше.

Чужак, на руках у которого в свёртке из свалявшейся ветоши спал младенец.

Так Локка, кузнец, и дочь его Рогнеда, пришли в деревню.

Так начался последний куплет Песни.

Староста

Староста устало вздохнул и опрокинул в себя кружку добротного эля. В их деревне такого отродясь не делали, а тут чужак северный принёс целый бурдюк.

– Это откуда добро такое? – спросил староста, смотря снизу вверх на незваного гостя.

Смотреть иначе на него было нельзя – чужак был выше любого из деревенских мужиков на целую голову, а старосты – так и на две.

– С родины моей, добрый человек, – отвечал северянин с жёстким рычащим говором.

– А родина твоя где? – прищурился староста.

– За морем, добрый человек. Там, где льды – колыбели, а корабли со змеиными носами режут волны.

Староста хмыкнул, садясь на скамью у накрытого стола. Гостю сесть не предложил.

Свёрток на руках чужака зашевелился, и в полутёмной избе сверкнули голубые, как те самые льды, глаза.

– Это что у тебя? Сын что ли?

Лицо северянина вмиг потеряло напряженную суровость, и он бережно поправил ветошь, укрывая ребёнка.

– Дочь.

– А мать где? – спросил староста, и чуть не отпрянул от взгляда, брошенного на него чужаком.

– Нет, матери, – холодно ответил северянин, пятясь, будто собираясь уйти.

– Э, ты постой, – староста махнул рукой своей жене, до того сидевшей в кутном углу, и дородная женщина быстро поставила на стол ещё одну тарелку. – Садись, поешь. Дитятю можешь жёнке моей отдать, она своего кормит, и на твою молока хватит.

Чужак вернулся к столу, с трудом умещая себя на узкой скамье. В избе он был, как ястреб, забравшийся в скворечник.

Дочку северянин не отдал, только переложил на сгиб локтя.

И, прежде чем поесть самому, достал из сумки чистый платок, смочил в кувшине с молоком и протянул его ребёнку.

Девочка быстро прижала платок к губам. В избе раздалось тихое сопение, с которым малютка стала сосать с платка молоко.

Староста видел, что младенец был голоден. Его собственный сын с таким же остервенением набрасывался на грудь матери, только перед этим ещё и орал, как резаный.

Эта же девочка с момента прихода чужака на поляну, не издала ни звука.

– Спокойная она у тебя, – с неловким добродушием прокряхтел староста.

Чужак ничего не ответил, только впился зубами в ломоть хлеба, смазанный салом.

Староста покачал головой, но трапезу гостя больше не прерывал – дождался, пока тот, доест, допьёт, и только потом продолжил:

– Ты сам то кто будешь, родимый? Вояка али ремёсла какие знаешь?

– Кузнец я, – просто отвечал северянин.

– И хороший кузнец?

– Пока никто не жаловался.

– А хвалили?

– Похвала дёшево стоит. Дороже то, что битвы моими мечами выигрывали. Землю моими мотыгами вспарывали. Жёнам мои безделушки дарили.

Староста поджал губы. Он хотел улыбнуться. Ему нравился этот чужак с малюткой. Но холодящее шею предчувствие мешало ему побрататься с гостем. Чуйка отчего-то уберегала. А она старосту ещё ни разу не подводила.

–Чего ж ты там не остался, раз спрос на твоё ремесло был?

Северянин посмотрел на старосту с прямотой и болью, затаившейся где-то на обратной стороне его голубых, как у дочери, глаз.

– Спрос был. Да только тем, кто спрашивал, я бы за все злата мира больше ни подковы не выковал.

Молча смотрели друг на друга чужак и староста. Говорили глазами, которые врать не умеют. Наконец, староста не выдержал, заговорил и сам удивился, что за слова вырвались из его рта:

– Кузнец нам тут нужен.

Чужак неловко подвинулся, словно останавливая себя от преждевременной радости. Ясно было, что дальше этой деревни он бы до зимы никуда не дошёл.

Староста о сказанном не жалел. Подвески для Самайна – дело важное, но и землю вспахивать, и кобыл подковывать всегда нужно. Два года без кузнеца – это и так слишком долго, посему отказываться от подарка судьбы было негоже.

– Дом дадим с кузней, где прежний умелец жил. Баб у нас много хороших – найдёшь себе нову жёнку, – поймав предупреждающий взгляд чужака, староста быстро добавил: – А коли не захочешь, так всё равно будет, кому дитятю твою бабским премудростям научить. Да и спрос на ремесло есть, у нас железо любят, а тех, кто его ковать умеет, уважают.

Северянин коротко кивнул, так, что староста понял: говорить тот без дела не любит. За него наковальня да молот лучше скажут.

– Как звать то тебя, я запамятовал? – спросил староста спустя мгновения тяжёлого молчания.

– А я и не говорил, – пророкотал северянин, и старосте показалось, что в уголке его губ, словно выточенных их камня, промелькнула озорная улыбка. – Локка меня звать. Локка, сын Норда.

И старосте невдомёк было, что Нордом величали родину чужака, так что представился тот просто Локкой, сыном Севера.

– Что ж Локка, отоспишься тут на полатях сегодня. Дочку всё-таки бабе отдай, отогреет её, простыни чистые найдёт. А назавтра я тебя в дом отведу обживаться.

Локка кивнул.

Перед сном попросил у жены старосты чистых простыней да нагретой воды. Сам дочку отогрел, укутал и, не выпуская младенца из рук, улёгся в три погибели на полатях.

Той ночью в избе плакал сын старосты. Надрывно, капризно.

А дочь кузнеца только иногда открывала свои голубые глаза и пристально, молча, смотрела в темноту, словно видела там больше, чем остальные.