ГЛАВНОЕ

(вместо предисловия)

Из подворотни стремительно вышла дама, одетая по старой моде, в турнюре и шляпке с вуалеткой. Вышла – и остановилась так же внезапно, как появилась. Постояла несколько минут, оглядывая улицу так, словно видела её впервые, потом кивнула и устремилась вправо.

Она бы вовсе не обратила на себя нашего внимания – мало ли в Москве старух, верных моде «своего» времени? Но эта дама, глядя прямо перед собой, на ходу вела непрерывный диалог с невидимым собеседником. Она бормотала и жестикулировала, иногда останавливалась и произносила вполголоса страстные монологи. Если случалось, что в поле её зрения попадало знакомое лицо, она замолкала на полуслове и церемонно его приветствовала. Каждый из тех, кого она удостоила своим вниманием, отвечал ей вежливым поклоном, интересовался здоровьем, на что она неизменно отвечала: «Благодарю вас, слава Богу!» – и даже могла, в свой черёд, расспросить о домочадцах, и надо сказать, что, несмотря на видимую странность, никогда не путалась в именах и обстоятельствах. Но в какой-то миг лицо её вновь принимало отрешённое выражение, взгляд устремлялся поверх головы собеседника, дама медленно оборачивалась, словно застигнутая внезапной мыслью, и продолжала свой путь. Покинутый ею знакомец как ни в чём не бывало возвращался к своим делам, а если торопиться ему было некуда, мог проводить её грустным или слегка насмешливым взглядом, покачивая головой и вздыхая.

Похоже, никто из здешних обитателей не обращал на неё внимания более, нежели на других прохожих. И только человек, оказавшийся в этом месте случайно или мимоходом, опасливо косился на чуднýю старуху и на всякий случай обходил её стороной. Местные же называли её Еленой Васильевной и считали кто сумасшедшей, кто просто чудачкой. Если бы не её манера рассуждать вслух, она могла бы считаться вполне безобидной. Всем было известно, что проживает она в маленькой, чистенькой и уютной квартирке, которую для неё уже много лет снимает некий Возицын, называющий себя её родственником. На какие средства живёт Елена Васильевна, для всех было загадкой – вполне могло быть, что их обеспечивает всё тот же родственник, хотя он отнюдь не выглядел Крёзом. О её возрасте среди соседей также не было согласного мнения. Старожилы уверяли, что ей никак не может быть менее сорока пяти, а скорее даже все пятьдесят. Но дама сохраняла осанку и грацию молодой женщины, а выражение её лица оставляло по себе впечатление юной уязвимости и привычного лукавства хорошенькой женщины.

Если это позволяла погода, Елена Васильевна каждый день проделывала один и тот же маршрут: она не любила изменять своим привычкам. Однажды кто-то из соседей полюбопытствовал, куда может так деловито ходить эта странная женщина. Проводив её раз-другой, выяснили, что ходит она всегда в одно и то же место, а именно в парк, в котором садится на одну и ту же скамейку, если та бывает свободна. Если же этой скамейке случится быть занятой, Елена Васильевна станет кружить по аллеям до той поры, пока скамейка не освободится, и сядет на неё с видом полного удовлетворения. Достигнув цели своей прогулки, она замолкала и просто сидела неподвижно, сложив на коленях маленькие руки в лайковых перчатках и рассеянно глядя по сторонам. Этот факт, разумеется, быстро стал известен всем, кого он мог заинтересовать, и Елену Васильевну оставили в покое. Она возвращалась спустя час или два, смотря по погоде, посещала на обратном пути булочную и зеленную лавку, иногда кондитерскую или аптеку.

А между тем если бы соседям Елены Васильевны хватило терпения, то они узнали бы прелюбопытную вещь. Дело в том, что постоянство её привычек имело причину более основательную, нежели повреждённый рассудок. Не всегда на своей скамейке сиживала она в одиночестве. Бывали дни, когда, немного времени спустя, рядом с ней присаживался господин преклонных лет, тщательно одетый, с аккуратной седой бородкой. Неторопливо и степенно, опираясь на трость, он приближался с противоположного края этого парка и, поравнявшись со скамейкой, легонько, не глядя на даму, притрогивался к краю своего котелка, после чего, всё так же молча, занимал свободный край скамейки по правую руку от Елены Васильевны. Оставалось, впрочем, неясно, связывают ли этих двоих какие-то отношения, или же это обычное для такого места шапочное знакомство, так как всё это время, бывало, что и час кряду, они сидели молча, казалось, вовсе не замечая друг друга, занятые каждый своими мыслями.

Господин всегда уходил первым, сделав неопределённый жест в сторону дамы, который мог бы сойти и за поклон. Он удалялся, не оборачиваясь, по той же аллее, по которой пришёл, и как только его прямой силуэт исчезал за поворотом, поднималась и Елена Васильевна. Оправив на себе платье, она вскидывала голову и с первым же шагом возобновляла прерванный монолог, в котором отчётливо можно было расслышать только одно слово и только потому, что на нём она всегда возвышала голос и вскидывала вверх указательный палец, а иногда даже останавливалась.

– Это главное! Видите ли, что самое главное…

Глава первая. ЛЯЛЯ

Ляля сошла с поезда и несколько минут постояла на деревянном перроне, вдыхая густой загородный воздух. Шум поезда уже затихал вдали, когда в станционных дверях показался Никита, старый Алпатьевский кучер и, увидев барышню, стянул с плешивой головы картуз. Ляля улыбнулась, Никита ответил ей своей щербатой улыбкой и устремился за её чемоданами.

Было ещё раннее утро, солнце только поднялось над кромкой леса и принялось сушить росу, которая поднималась над лугами слоистым туманом. Ляле захотелось пройтись. Она отправила Никиту с багажом вперёд и велела передать барыне, что поспеет к чаю. До Алпатьева было не больше двух вёрст с четвертью, если идти полем.

Ляля только что закончила высшие женские курсы в Москве и теперь казалась себе невероятно опытной и искушённой взрослой женщиной. Шагая хорошо знакомой дорогой, она испытывала радость узнавания и не без гордости размышляла о том, каким наивным ребёнком покинула родные места. В этом году она не приехала даже на Рождество, отговорившись тем, что надо готовиться к экзаменам.

На самом деле она переживала страстный роман с Яворским, модным беллетристом, с которым познакомилась на вечере у сокурсницы. Яворский был у всех на устах, но главным образом у Наташи, которой доводился крёстным. Наташа Семиярцева, сентиментальная институтка, взялась замолвить за подругу слово и показала Яворскому Лялины стихи. Яворский, холеный и утончённо-богемный, одетый с тщательно продуманной небрежностью, очаровал Лялю – и был очарован в свой черёд её свежестью и блеском слегка восточных карих глаз, придававших её облику налёт диковатой экзотики. «Почему бы и нет?.. Почему и нет…» – пробормотал он, уходя от Семиярцевых, и положил при первой возможности сблизиться с этой русалкой. К тому же его крестница, дочь университетского товарища, предоставила для этого удобный повод.

Лялины стихи Яворского не впечатлили – в отличие от их автора, и, будучи заинтересован в продолжении знакомства, он назначил ей встречу, сдержанно хвалил и советовал попробовать себя в прозе.

Когда две недели спустя она принесла ему свой первый рассказ, Яворскому ничего другого не оставалось, как упасть к её ногам. Собственно, он был к этому готов, независимо от результатов её опыта. Покорённая его лоском, немного скандальной славой и выказываемым ей восторгом, Ляля почти не противилась и неделю спустя со сладким ужасом отдалась ему в собственной квартирке, которую снимала уже третий год в одном из закоулков Арбата.

Зима пролетела в незаметно в любовных восторгах, бурных ссорах и страстных примирениях. К весне Яворский остыл к Лялиным чарам. Она слишком быстро училась, и скоро от её пленительной чистоты и неискушённости не осталось и следа. Ляля заняла своё место в череде его женщин, истеричек, притворщиц и лгуний. К тому же она становилась слишком требовательной. Он неосторожно способствовал публикации её первого рассказа, который, по правде говоря, приняли в журнал только ради его авторитета. Но Ляля сочла свой дебют верным доказательством таланта и была полна решимости продолжать. Однако Яворский уже утратил к ней интерес, и настал день, когда он без обиняков объявил ей своё мнение относительно её творений. Оскорблённое авторское самолюбие стало удобным поводом для разрыва, Яворский радовался, что так удачно отделался от наскучившей любовницы, а Ляля под предлогом простуды на две недели заперлась дома, где, безутешно рыдая, строчила своему кумиру письма, в которых оскорблённое чувство перемежалось с униженными мольбами о прощении. Так и не дождавшись ответа, она преисполнилась мрачной решимостью и, осунувшаяся, с лихорадочным сухим блеском во впалых глазах, вернулась на лекции.

Она продолжала ревниво следить за литературными успехами Яворского, будучи не в силах отказать себе в этом мрачном удовольствии, и однажды, купив свежий журнал, прочла о себе. Разумеется, автор изменил имена, но, хотя он писал от третьего лица, Ляля со стыдом и яростью узнавала подробности их короткого романа, который в его пересказе выглядел едва ли не водевилем. Она провела ночь, шагая из угла в угол и бормоча сакраментальное: «Дура, вот дура!» – и весь следующий день мучилась жестокой мигренью.

А на третий день её приятель тиснул в газете, где подвизался внештатным сотрудником, Лялину жёлчную и безжалостную рецензию на последний рассказ Яворского. И хотя газета была средней руки, но праздная публика покупала её весьма охотно – ради светских новостей и театральных сплетен, которые здесь высокопарно именовались обзорами.

Разумеется, рецензия вышла под псевдонимом, и Ляля в ней тщательно избегала всего, что могло выдать её личное знакомство с автором. Но в том, что касалось литературных достоинств опуса, она не оставила камня на камне, обратив былые откровенности Яворского о собратьях по перу против него же самого.

Это была сладкая месть! Придав лицу сочувственное выражение, Ляля выслушивала сетования подруги на негодяя-рецензента и на то, какую досаду причинила эта «грязная писанина» Наташиному любимцу. А некоторое время спустя к Ляле постучал давешний приятель и передал приглашение редактора. Так Ляля стала литературным критиком.

– Тебе бы замуж, Лялечка! – вздохнула за чаем мать, которая с самого приезда пристально наблюдала за дочкой.

– Замуж? – Ляля недобро усмехнулась. – Для чего?

– Курсы – это, конечно, хорошо, но как бы тебе не стать одной из этих старых дев, ненавидящих весь белый свет. Ведь они пренесчастные создания, милая!

– А ты, мама? Ты счастлива?

Мать улыбнулась и задумалась, глядя в тёмное окно.

«Как мама поглупела! – подумала Ляля, глядя на мать. – Да и как было не поглупеть, когда её жизнь начисто лишена высших интересов!»