Сразу хочу заявить, что все слухи о моем пребывании на Корсике под Рождество 1768 года, где я якобы познакомился с некой Летицией Рамолино, ставшей в августе 1769 года матерью и породившей на свет Наполеона Бонапарта, который ныне известная фигура во Франции, являются злостным вымыслом.

Из записок барона фон Мюнхгаузена от 20 марта 1796 года

Пародийный портрет барона Мюнхгаузена работы Гюстава Доре к книге Рудольфа Распе «Приключения барона Мюнхаузена»

В оформлении обложки использован портрет Иеронима Карла Фридриха барона фон Мюнхгаузена работы художника Г. Брукнера (1752)

Оригинал портрета утрачен во время Второй мировой войны

Годы моей жизни подходят к концу, и это одна из причин, которая побуждает меня взяться за перо – вместе со мной не должна уйти в могилу великая тайна, которую я много лет храню в своем сердце. Но даже и теперь, усаживаясь за эти мемуары, я испытываю сомнения: вправе ли я предать сию тайну бумаге, хотя мои записки и будут лежать под спудом, оставаясь до поры до времени недоступными для общества. Я должен быть крайне осмотрителен, потому что откровения, готовые излиться с кончика моего пера, не то что сегодня, но и через сто лет способны вызвать мировые потрясения, о последствиях которых я даже боюсь помыслить.

Но я не обману твоих ожиданий, мой терпеливый читатель, как не обманывал никогда моих слушателей. Настанет час – и эти записки, которые я захороню для будущих поколений, увидят свет, правда восторжествует и многие непонятные вещи станут ясны как божий день. Все откроется, каждому будет воздано по заслугам, и барон фон Мюнхгаузен наконец займет подобающее ему место в истории.

Но не будем забегать вперед. Пока что я сижу в нерешительности над чистым листом бумаги, страшась доверить ему те тайны, что жгут мою память. Терпение, терпение, терпение…

Помимо названных выше обстоятельств меня побуждает взяться за перо и необходимость окоротить неких господ, всевозможных писак, всяких безродныхРудольфов Распе и Готфридов Бюргеров, тяжбами с которыми отравлены долгие годы моей жизни. Они тоже получат по делам своим. Мои мемуары станут им достойным ответом (хотя я и не доживу до торжества справедливости, не увижу собственными глазами, как лжецы прилюдно будут названы лжецами, а герои и праведники будут возведены на подобающее им место в истории), и со временем они будут так же осмеяны перед потомством, как ныне осмелились осмеять меня. А потому я желаю им долгих лет, чтобы они дожили до выхода в свет этих правдивых записок^[1].

Иероним Карл Фридрих

барон фон Мюнхгаузен,

20 января 1796 г.

Судьбоносное письмо

Сегодня 20 апреля 1796 года. Я сижу в кабинете своего родового замка в Боденвердере, что в Нижней Саксонии, передо мною чистый лист бумаги, и я размышляю: с чего мне начать мои мемуары. С детских лет? Со смерти моего батюшки, которая случилась, когда мне было четыре года отроду? Нет, не буду уделять слишком много места моей скромной персоне, а начну с того судьбоносного события, которое положило начало моей умопомрачительной карьере. Как это нередко бывает, толчком к великому стало происшествие малозаметное. Это было даже не происшествие, а письмо, которое я прочел ноябрьским утром 1737 года в замке Вольфенбюттеля, где Его милость герцог Карл любезно показал мне сие послание, сыгравшую столь важную роль не только в моей жизни, но, без малейшего преувеличения, и в судьбах мира. (Ах, барон, не торопи события, всему свое время, а настанет ли время рассказать о том, что жжет твое сердце, пока еще не дано знать ни тебе и никому другому. Молчание золото, как говорится в русской пословице. Поэтому я пока замкну уста во всем, что касается деликатной части моей истории.) Впрочем, с годами я проникся уверенностью, что само Провидение водило рукой несчастного, писавшего это послание.

Итак, письмо, которое мне позволил прочесть Его милость:

Любезный мой брат Карл,

все никак не могу привыкнуть к тому, что после смерти нашего батюшки должен называть тебя, ныне владетельного герцогаБрауншвейга-Вольфенбюттеля-Беверна, «Ваша милость». Надеюсь, ты простишь мне эту вольность – мы ведь почти двадцать лет с младенчества прожили душа в душу и бок о бок.

Спешу передать тебе привет из далекой (от тебя, но не от меня) России, где я пребываю вот уже четыре года (ах, как быстро летит время!). Ты прекрасно осведомлен о матримониальной подоплеке моего приезда сюда, но пока суд да дело, я веду жизнь вояки, которая вовсе мне не по нутру. Однако ради будущих благ можно и потерпеть.

Средь издержек, которые мне приходится выносить, военные тяготы – представь меня в шатре главнокомандующего, в окружении послушных офицеров, и ты поймешь, что иногда я, с моим характером сибарита, сжимаю зубы и в нетерпении жду беззаботного будущего, когда полки будут ходить в атаку мановениеммоего пальца, но мне для сего не придется выходить за двери моего не по-брауншвейгски роскошного дворца. А дворцы в России действительно отличаются роскошью, не свойственной нашим родовым замкам. Их богатство и расточительность не чета нашей скудности и экономности.

Среди совсем уж смешных неудобств, которые выпали на мою долю, представь себе, – увы, увы! – утрата двух пажей, которых я привез с собой. Они были ловкие и услужливые ребята, но один из них пал под Очаковым, сраженный шальной турецкой пулей, а другой, бедняга, объелся какой-то местной пищей – тут в ходу такие неудобоваримые деликатесы, как «соленые грибочки», – и скончался желудочной коликой. Как ты прекрасно можешь себе представить, брать в пажи кого-либо из местных недорослей я не желаю – они все как на подбор или ленивы, или глупы без меры. А потому прошу тебя, любезный брат (ах, простите, я должен сказать «Ваша милость») подыскать мне двух пажей и отправить как можно скорее, хоть на следующий день по получении моего послания, в Санкт-Петербург. Подбери кого-нибудь из баронских сыночков – они еще не утратили рыцарский дух, представлений о чести и вассальном долге.

Рассчитываю на твою помощь.

Твой любящий брат Антон Ульрих.

Если мой любезный читатель не осведомлен о «матримониальной подоплеке» и о «надежде на будущие блага», упомянутые в письме, то позволю себе ввести его в курс событий, в водоворот которых оказался вовлечен и я. Водоворот этот в скором времени должен был снести несчастного герцога Антона Ульриха с вершин власти в самое жалкое и низменное положение. Бедный герцог стал игрушкой в руках судьбы, той самой судьбы, которая вела меня, и той, которая ждала Российскую империю.

Императрица российская Анна Иоанновна, племянница Петра Первого, не имея собственных детей, была крайне озабочена вопросом престолонаследия (в то время мне это, конечно, не было известно – я пишу о тех событиях и обстоятельствах с высоты моих сегодняшних знаний и опыта), а потому затребовала к себе Анну, дочь своей родной сестры Екатерины Иоанновны, имевшей дочь от Карла Леопольда, герцога Мекленбург-Шверинского, приходившуюся ей, естественно, племянницей. Брак Екатерины и Карла, как говорят, был несчастливым, а потому Екатерина вместе с четырехлетней дочерью вернулась в Россию в 1722 году, где одно время даже рассматривалась как возможная претендентка на российский престол.

Однако судьба сложилась иначе, и на престоле оказалась ее младшая сестра, бездетная Анна Иоанновна, которая и назначила со временем своей престолонаследницей племянницу – в православии принявшую имя Анна, а от рождения звавшуюся Елизавета Катерина Кристина.

Герцог Антон Ульрих был еще в 1733 году вытребован императрицей в Россию как предполагающийся супруг наследницы, в каковом качестве он и пребывал, исполняя некоторые государственные функции, о которых читатель уже осведомлен, прочтя предпосланное сей исторической справке письмо.

Да простит меня читатель за это историческое отступление, но боюсь, что без него было бы непонятно дальнейшее мое повествование, в котором, дай бог, не останется неясностей, ежели будет мне суждено довести его до конца и судьба не распорядится иначе.

Итак, герцог Брауншвейга-Вольфенбюттеля-Беверна Карл направил меня в далекую Россию к своему брату, которого тогда ждало блистательное будущее, а потому я с радостью ухватился за протянутый мне самой судьбой перст и в тот же день собрался в дорогу, не дожидаясь напарника – второго пажа, о котором писал герцог из России.

Я, однако, не стал спешить, решив по пути познакомиться с германскими землями, а случится – и с их владетельными хозяевами. Мы, Мюнхгаузены, – род знатный, многие сочтут за честь сидеть с нами за одним столом, но, конечно, на короткое знакомство с королем, скажем, Пруссии рассчитывать мне не приходилось. А потому в Берлине я не задержался – лишь заночевал на постоялом дворе, а на следующее утро тронулся дальше.

Путь мой лежал через Штеттин и Западную Пруссию в Кенигсберг, а там, как мне уже было известно, открывались необъятные просторы Российской империи. Я хоть и торопился в эту неизвестную и соблазнительную страну, но душа моя при виде старинных германских городков и замков тянулась к ним. Я знакомился с хозяевами, набирался впечатлений. Иногда сердился. Иногда смеялся.

Некая маленькая немецкая принцесса лет восьми при виде меня топнула ножкой и сказала своей матушке:

– И не такой уж он красавец, этот ваш барон!

Мы с ее матушкой рассмеялись.

– Беги в сад, озорница, – сказала ей матушка. – Видали вы ее – от горшка два вершка, а уже о женихах думает.

В другом замке юная герцогиня строила мне глазки и, видимо, не разделила бы мнения маленькой принцессы насчет моей внешности.

В третьем я даже задержался на лишний день, потому что дочь хозяина, статная красавица, так румянилась, кидая на меня томные взоры, что я чуть было не наделал глупостей, которые имели бы для меня, для нее и для всего мира непоправимые последствия… Мне с лихвой хватило подобных глупостей в дальнейшей жизни.

Дорога или судьба вели меня – не знаю, но путь мой был предопределен, как и та миссия, о которой в то время не догадывались ни я, ни герцог Карл, ни Его милость герцог Антон Ульрих… Но здесь я должен замкнуть уста, потому что долг мой в том, чтобы хранить молчание и тайну, о которой некому сообщить миру, кроме меня. Впрочем, та же злодейка-судьба заставляет меня, с одной стороны, жаждать этого шанса разомкнуть уста и поведать о некоторых обстоятельствах моей жизни, но, с другой стороны, я понимаю, каким образом может быть дана мне эта свобода и не хочу приобретать ее столь дорогой ценой.

Не буду более останавливаться на моем пути до границы Российской империи. Скажу лишь, что был он много короче, чем тот путь, что проделал я от границы до Петербурга, где ждал меня Его милость.