ГНЕВ БОГА

Философский роман

(Виталий Матвеевич Конеев)

Посвящается Ангелу Ю.

Глава первая

Разгромленные остатки трёх римских легионов стремительно отступали по раскисшим от дождей дорогам в сторону Рейна…к границе, откуда всего две недели назад беспечные, сытые и уверенные в себе сотрясатели Вселенной под руководством Квинктилия Вара вторглись в земли германского племени батавов с целью грабежа и усмирения последних.

Поход обещал быть прогулкой. Да и какой римский солдат, изнурённый тяжёлой лагерной работой и убогим рационом, не мечтал о походах, когда и кормили хорошо, и была возможность отличиться, и, разумеется, что было более всего привлекательней, заполучить хорошеньких женщин.

Батавы медленно уходили, увлекая противника за собой в глухие массивы Тевтобургского леса, где трудно было развернуться повозкам, пройти коннице. Легионеры увязали в грязи, двигались друг за другом цепочками. Но вот всё чаще и чаще из-за ближайших деревьев начали выскакивать бородатые германцы, одетые в шкуры. Батавы обрушивали стремительные удары по растерянному противнику и, захватив десятка два пленных, исчезали, чтобы спустя несколько минут атаковать римлян в другом месте. Эти атаки непрерывно следовали одна за другой…день и ночь две недели, порождая страх в душах легионеров. И когда, наконец, Квинктилий Вар повернул, ослабленную потерями, армию назад, то отступление её вскоре перешло в паническое бегство. Были брошены все повозки, боевые орудия, скот.

Многодневный дождь сделал дороги труднопроходимыми. На пути движения армии батавы выкапывали волчьи ямы, куда попадали десятки солдат, перегораживали дороги завалами из срубленных деревьев, бросали под ноги идущих легионеров головы их товарищей, пробирались в середину отступающих колонн, чтобы неожиданно с рёвом и криком набрасываться на уставших и обезумевших римлян, многие их которых были не в силах сопротивляться.

Большая группа легионеров, состоявшая из центурионов и старослужащих солдат, тесным кольцом шла вокруг носилок, на которых лежал раненый Квинктилий Вар. Лицо легата было искажено гримасой страдания от чувства позора. Он держал в руке меч, готовый пронзить себя в любую секунду, но надежда спасти остатки легионов удерживала римлянина от этого поступка. Приподнявшись на носилках, он напряжённо вглядывался в глубину узкой извилистой дороги.Там, где-то совсем рядом кончался лес. А за ним тянулась широкая прирейнская долина, за рекой стояли вышки и посты римских пограничных отрядов. Когда ему показалось, что он увидел впереди меж густых ветвей деревьев далёкий блеск речной глади, на дорогу с двух сторон высыпали из леса сотни и сотни голубоглазых варваров. Свистнули стрелы. Одна из них впилась в грудь легата. Он, хрипя, сорвал с груди орден – знак командующего – и с трудом найдя в первом ряду группы легионеров того, кого искал, надсадно крикнул:

– Понтий Пилат!

На его крик обернулся юный трибун шестнадцати лет, покрытый грязью и кровью с головы до ног. Он бросился к носилкам. Квинктилий швырнул ему свой знак и указал на толпу батавов, которые впервые за многие дни, торжествуя, решили сразиться со своим врагом открыто – лицом к лицу.

Легат, кашляя кровью, прохрипел:

– Построй всех…трубач сбор…меня бросить!

И он со стоном, обхватив рукоятку меча двумя руками, пронзил своё сердце. Так умер патриций, судьба которого, казалось, была счастливой и завидной. В юности он был легатом в армиях Октавиана, а после окончания гражданской войны, в эпоху вечного мира, стал наместником провинции «Сирия» и вошёл в историю тем, что судил сыновей иудейского царя Ирода Великого. И вот бесславный конец здесь, в забытом богами болотистом краю холодной страны. Земная жизнь патриция кончилась.

По сигналу Пилата скрипуче заревели трубы, объявляя большой сбор и тем самым указывая, как своим солдатам, так и врагам, местонахождение ядра армии. Со всех сторон на сигнал трубачей бежали, пробивались сквозь заросли кустов, деревьев и ряды германцев, легионеры.

– Черепаху! Здесь! – громовым голосом прокричал Пилат, указывая окровавленным мечом на дорогу.

Легионеры быстро увеличивали собой колонну, что неподвижно стояла на дороге , укрытая словно единым панцирем огромными щитами, на которых солнце, выглянув из-за туч, засияло холодным блеском.

Батавы, при виде этого единого и всегда страшного своей плотностью тела, нерешительно остановились. Но те из них, кто был в конце толпы и ничего не видел, криками и толчками понуждали стоявших впереди собратьев к нападению на римлян. И всё более скучивались на одном месте. Из их рядов, расшвыривая по сторонам соплеменников, вышел вперёд рослый молодой германец. Потрясая копьём и взбадривая себя криками, он призывно махнул рукой своим товарищам и двинулся навстречу колонне римлян.

Понтий Пилат впился взглядом в батава и приказал трубачу дать сигнал «В бой!». И прикрывая щитом своё тело от секущих воздух стрел, с мечом в руке он бросился на батава.

Вся колонна пришла в движение. С лязгом и рёвом «Барра!» стуча изо всех сил мечами по панцирям и щитам, легионеры с разгона протаранили отряды германцев, раскидывая, топча и рубя всё вокруг. Дикий вой тысяч людей и звон металла огласили лес.

Понтий Пилат в несколько прыжков оказался перед рослым германцем. Тот, пугая, оскалил зубы, бросил копьё и сорвал с пояса топор, обрушил его на легата. Понтий принял топор на щит и, молниеносно шагнув вперёд, вонзил меч в грудь варвара – снизу вверх. Распрямляясь, Понтий сбросил обмякшее тело в сторону и, слыша рядом за спиной рёв и хрип своих легионеров, топот сотен ног, ворвался в гущу толпы врагов. Его душу распирал безумный гнев и жажда отплатить батавам смертью за понесённый позор, за то, что его армия была уничтожена не в открытом, честном бою, а с помощью трусливых, внезапных наскоков варваров, которые, по –мнению Пилата, были недостойны торжествовать победу над римским оружием.

Стремительный удар клоны наткнулся на толпу батавов. Впереди стоявшие германцы не выдержали натиск легионеров и попятились, тогда, как в задних рядах их сородичи рвались вперёд и давили, толкали соплеменников навстречу римлян. В этой дикой тесноте и толчее батавы не могли развернуться для удара копьём или длинным топором. Иные из них задыхались, сдавленные с двух сторон и становились лёгкой добычей для коротких римских мечей. Тот, кто запинался и падал, уже не был в силах подняться на ноги. Его немедленно втаптывали в грязь, которая была густо перемешана кровью и изрубленными останками людей.

Вой, звон и грохот металла стояли над дорогой. Со всех сторон к месту битвы сбегались всё новые и новые отряды германцев. Они окружили римлян и забрасывали их камнями, копьями, стрелами, но не в силах были ворваться в колонну, плотно закрытую щитами

В какой-то миг сражения Понтий, откинув прочь только что заколотого им батава, хотел переступить через него, но тот последним усилием воли вцепился зубами в щит трибуна и повис на нём, открыв римлянину его грудь. Пилат, отражая очередной удар, заметил, что чья-то сильная рука бросила в него копьё. Но он был не в силах закрыться щитом, не успевал вернуть назад свой меч. И уже считал себя погибшим, как внезапно копьё с громким сухим треском переломилось в воздухе, а его обломки тяжело ударили в грудь трибуна, словно толкнули. Он чуть отступил назад. И это короткое движение спасло Пилата от брошенного в него сбоку второго копья. Оно мелькнуло перед лицом трибуна, а мгновенье спустя, пронзило шею центуриона, который находился по левую сторону от Понтия.

Между тем, в голове колонны легионеры сломили сопротивление варваров, и те, по обыкновению своему, не имея ни выучки, ни дисциплины, начали разбегаться, давя друг друга.

Римляне, теряя убитых и раненых, помчались вперёд. А за ними по пятам бежали, завывая от ярости батавы.

И вот, наконец, за поворотом дороги, за плотной стеной деревьев показалась широкая прирейнская долина, по которой навстречу разбитой армии скакали отряды римской конницы.

Понтий Пилат осипшим голосом остановил своих солдат, построил в боевой порядок, в каре. Но батавы, огромной толпой выскочив из леса, при виде конницы не решились напасть на римлян, число которых едва ли превышало пятисот человек. Разгром сорокатысячной армии Квинктилия Вара был почти полным.

Глава вторая

РИМ

В большой комнате на полу десятка два мальчиков в возрасте от пяти до шести лет оживлённо, группами играли в камешки, кости и орехи. Дети отчаянно спорили, болтали и толкались. Между ними неторопливо передвигался на коленах сухонький старик с блаженной улыбкой на лице. Он внимательно слушал разговоры детей, а чтобы лучше слышать, приставлял руки к своим ушам и хихикал. Иногда, сев на скрещённые ноги, доставал из пояса туники горбушку чёрствого хлеба и с удовольствием, причмокивая губами, закусывал. Это был Божественный Август Октавиан, принцепс, властитель Вселенной.

Дверь комнаты осторожно открылась. И в неё, никем не замеченным, тяжело вошёл широкоплечий высокий римлянин с необычайно красивым лицом, но грубым и злым. Увидев Августа, который сидел на корточках перед группой малышей и с весёлым видом подслушивал их разговоры, вошедший мужчина пожал плечами. Тихо буркнул:

– Совсем спятил старик.

Дети, почувствовав злую волю, начали затихать. Август обернулся и нахмурился, торопливо сунул ломоть хлеба в пояс и негромко, но так, чтобы римлянин его понял, сказал:

– Бедный римский народ. В какие он попадёт медвежьи челюсти.

Август быстро встал на ноги и, взъерошенный, сердитый, подступил к вошедшему римлянину, который при виде его взгляда, словно поражённый, сделал шаг назад и опустил взгляд вниз. Он засопел и дрыгнул ногой. Лицо Августа смягчилось.

– Перестань дрыгать ногами. Ты знаешь: я это не люблю.

Август был раздосадован не внезапным появлением своего пасынка Тиберия, который имел право входить к нему в любое время дня, а тем своим чувством страха, что возникал у него в душе при виде властного облика наследника. Его тяжёлая поступь, медленный поворот головы, пронизывающий взгляд и голос, даже тихий, заставляющий умолкнуть говорунов – всё это возмущало принцепса . Ему, семидесятилетнему старику, было стыдно перед самим собой за то, что он не мог скрыть своего страха перед этим грозным полководцем. Август вперил в Тиберия взгляд, который, как он считал – и это подтверждали многие его друзья – был подобен молнии.

Тиберий, увидев перед собой низкорослого отца с вытаращенными глазами, в старой тоге, вскрикнул и, словно ослеплённый, закрылся широкими ладонями и отступил назад. Душа Августа ещё более смягчилась. И, тем не менее, он, стараясь возбудить в себе гнев, визгливо закричал, указывая пальцем на крупный нос полководца:

– Ну, вот, милый Тиберий! Как ты появился со своим угрюмым лицом, так сразу испортил моё настроение!

– Отец, где же мне взять другое лицо?– почтительно склоняя голову и опуская взгляд вниз, тихо спросил пасынок.

– Тебя не любит народ. Тебя боятся члены Правительства, а что произойдёт после моей смерти? – Август внезапно умолк и, думая уже о другом, быстро прошёл по комнате, с мучительным стоном заламывая руки. – О, боги, я предвижу новую затяжную войну между римским народом. – Он стремительно глянул на пасынка. – Тебя не поддержат германские легионы, а восточные – поднимут бунт. А Правительство, едва ты покинешь Рим, изберёт принцепсом Агриппу Постума. О! Я несчастный отец!

Агриппа Постум был внуком Августа, который купил его у своего зятя, что часто практиковалось в те годы, и усыновил, сделав его, по сути, наследником. Однако наследник, возмужав, прославился на весь Рим низким, диким и необузданным нравом, а развратом повторил свою мать Юлию. Тяжело страдая из-за своих детей, принцепс отправил обоих в ссылку. А когда сенаторы пришли к нему и, преклонив колена, начали умолять его простить Юлию, он в ярости крикнул:

– Я вам желаю таких же дочерей, жён и сестёр, как моя дочь Юлия! – и выгнал всех вон.

Теперь он чувствовал себя слабым и больным, как никогда. Его мучил страх, что он мог умереть внезапно, хотя мечтал о лёгкой, внезапной смерти. Август боялся, что не успеет внушить Тиберию нужные для управления государством мысли, предостеречь, указать.

Он с глубоким вздохом посмотрел на пасынка, который стоял посередине комнаты с каменным выражением лица, и, театрально вскинув над головой руки, воскликнул:

– Ну, что ж! Пускай правит! Тем чаще римский народ будет вспоминать мою мягкость и доброту!

Он взял под руку Тиберия и начал прогуливаться с ним по комнате.

– Слушай меня внимательно, милый Тиберий.

– Я весь внимание, отец.

Август, рассеянно глядя перед собой, вынул из пояса горбушку и с удовольствием закусил

– Вчера я возвращался из царской курии в носилках. Съел ломоть хлеба и несколько ягод толстокожего винограда. И этим был сыт весь день…– Он потёр лоб и поморщился…– Да…этот Агриппа…мне донесли сенаторы…я ведь недавно болел…Так вот сенаторы в дни моей болезни…я знаю их имена…но пускай им простят боги…немедленно отправились к Постуму. И в разговоре с ним обращались к нему «государь».

Тиберий вздрогнул. Всё поплыло у него перед глазами. Он уже мысленно видел толпы ликующей, ленивой и развратной черни, которая несла на плечах своего любимца – пьяницу и бездельника Агриппу. И так будет. И это несмотря на то, что Тиберий после каждого возвращения из похода осыпал милостями город, а денежные раздачи превосходили во много раз те, что позволяли себе иные полководцы. И, тем не менее, народ не любил его.

Тиберий яростно ударил себя в грудь кулаком.

– О, неблагодарная чернь!

Август остановил его нетерпеливым жестом руки.

– Есть единственный выход, и я хорошо подумал о нём, пока ты находился в Иллирике…– Он выдержал длинную паузу и жёстко сказал: – Ты прикажешь убить Агриппу, едва я умру… в день моей смерти. А ныне пускай живёт.

На глазах принцепса заблестели слёзы. Он любил своих детей, глубоко страдал и каждый день выслушивал гонцов, которые прибывали из мест, где находились его дети. Расспрашивал гонцов с величайшей подробностью об их жизни. Но, считая и весьма справедливо, что его поведению подражал народ, не прощал детей.

– Я сделаю так, как ты велишь, отец.

– Ну, и хватит об этом!

Август глубоко вздохнул и, по-прежнему не обращая внимания на мальчиков, которые сгрудились в углу комнаты, улыбнулся и протянул руки к полководцу.

– А теперь, милый Тиберий, обними и поцелуй меня. Я здорово соскучился по тебе за эти годы. Я часто видел во сне…– Он заметил на руке Тиберия длинный, узловатый шрам, ощупал его и взволнованно воскликнул: – Тебе грозила опасность?!

– Нет, отец.

– Как же ты получил эту рану?

– Панонийцы окружили мои легионы в горной теснине. Мы стояли в ней двое суток без сна…

– И что дальше?

Тиберий жестоко ответил, чеканя слова:

– Мы разбили их!

– И это весь рассказ?

– Что ты хочешь услышать, отец?

– Как ты был ранен?

– Мне пришлось встать впереди легионов и принять первым удар варваров.

– Ага…– с мягкостью во взгляде принцепс осмотрел лицо полководца.– Вижу, у тебя лицо усталое. Ты, наверное, домой не заходил?

– Нет.

– Сразу после Иллирика ты пришёл ко мне?

– Да, отец.

– И, наверное, не ел?

– У меня не было времени. Я скакал на коне, не останавливаясь, от Брундизия.

– Хорошо. Сходи домой и возвращайся, как можно быстрей.

Тиберий по двум причинам торопился в Рим. Находясь в лагере, он получил известие от матери Ливии о том, что среди друзей Августа всё чаще шли разговоры о нём, Тиберии, как о полководце, который замыслил отложиться от Рима и только, мол, поэтому он затягивал окончание войны и не спешил на призыв принцепса вернуться домой. Тиберий хорошо помнил: за что погиб восемнадцать лет назад его старший брат Друз, командующий германскими легионами. Друз, не таясь, высказывал мысли, что при первой же возможности он восстановит прежний государственный строй. Он мечтал о республике. Август, подозревая Друза в измене, приказал ему покинуть провинцию «Германия» и верные ему легионы, и так как Друз медлил, отравил его ядом.

Вторая причина болью отразилась в душе Тиберия. Его бывшая жена Агриппина вот-вот должна была оставить Рим, чтобы навсегда уехать в далёкую восточную провинцию к своему супругу.