Отзывы на книги автора «Вирджиния Вулф»

«Под моим окном сейчас цокают лошади; ухает сова; и я поэтому пишу чепуху». Вирджиния продолжает наблюдать, читать и писать; в этом вся она. Ивы опылены золотом, грушевые деревья подают надежды, а те два вяза продолжают радовать своим великолепием... красота, она ведь повсюду. Это то, что в ней восхищает: несмотря на трудности, она изо всех сил тщилась отвлечься от дурного и устремить всё своё внимание на такое простое, но при этом столь прекрасное, и пусть и не всегда, но довольно часто это вытаскивало её из лап той самой мглы – и дарило чудесные образы и сравнения. «У меня возникают те же ощущения, что и при чтении Шекспира. Нет, это и есть жизнь. Очень красивая жизнь». Гуляла ли она по равнинам, сидела ли с книгой у камина, разбирала ли почту, она всегда, всегда перебирала свои мысли; что-то просто её радовало, что-то давало пищу для размышлений, а что-то своим загадочным блеском как бы намекало: возможно, это сможет послужить основой для новой истории. «Какой полной жизнью я живу в своём воображении». Да, та самая повозка продолжала своё движение вперёд. В дневник Вирджиния заглядывала не сказать что часто, чаще всего этому способствовала скука, порой – желание отвлечься, да и просто хотелось оставить что-то для себя будущей. Но даже эти редкие набеги дают понять, как же она горела своим делом, и даже сложности не смогли притушить это пламя, её орудием было перо – и она не собиралась его отпускать. «Я пытаюсь остановить время. Тыкаю в него своим пером, чтобы зафиксировать на бумаге».

«Я позволяю своему перу бросаться на бумагу, как леопард, изголодавшийся по крови». Идеи не оставляли деву ни на минуту, и читать о том, как она писала, было занимательно. Тут было место всему: искрящееся вдохновение боролось со свинцовыми сомнениями, иногда она писала не останавливаясь, а иногда впадала в кризис («Перо заело, как какой-нибудь механизм», – опять же, как сказано!), перечитывая написанное, она считала себя то восхитительной, то ничтожной... Было много задумок, выстраивались планы, и она, несмотря ни на что, всё выпускала в сроки, ею же поставленные. Она любила все этапы создания книги, от рождения задумки до выхода готовой работы на бумаге, а это всегда восхищает – когда человек действительно любит свою работу, своё призвание. А это и правда было её призванием... «Но как же здорово мчаться вперёд на всех парах в порыве великого повествования!». Не меньше времени она уделяла рецензированию, которое было для неё как работой, так и тренировкой. Вообще, мне всегда всё равно, кто там что думает о книгах, которые я читаю. Мне это ещё привили в детстве, дескать, это совершенно не имеет никакого значения, это их мнение, не твоё, так чего за него цепляться. Но тут важно понимать: мир, в котором обреталась Вулф, был совершенно отличен от моего. Потому, пусть моё мнение и не всегда совпадало с мнением уважаемой, следить за её мыслями о прочитанном было интересно; да, то было хорошее “удобрение” для почвы её таланта. «Интересно, поможет ли мне Пруст сделать следующий шаг?».

«Она сохраняет таинственность. Напоминает дрессированного тюленя, который не знает, что есть инстинкт и интеллект», – типичное от Вирджинии Вулф. Её вдохновляли не только природа и книги, она “подпитывалась” и окружающими, потому она так обожала все эти чаепития, ужины и встречи, на которых любила не столько разговаривать – хотя и это тоже, – сколько смотреть. Когда более-менее разбираешься в английском обществе тех лет, читать все эти записи интересно, кого и чего здесь только нет. Интриги, отношения и ссоры, немного любви, капелька поддержки и море зависти. Писательница не была милой и дружелюбной, это надо понимать. Она вот понимала. «Она сказала мне, что я однажды поступила жестоко. Не помню уже, что я ответила – что-то дикое и случайное, полагаю, как и всегда в подобных обстоятельствах». Читать это было тяжело. Сплетни, зависть и прочие нападки не для меня, но вот эта черта характера, когда стоишь скалой и не желаешь прогибаться, мне знакома, и может потому я смотрела на многое сквозь пальцы. Надо учитывать и то, что она не сходила с тропы войны, ибо не только её враги, но и так называемые союзники всё ещё свято верили, что женщины на ступень ниже мужчин. У Вирджинии были близкие люди, но вот это «Как можно быть такой дурой, чтобы в кого-то верить?» играло ключевую роль в её жизни, потому что все эти знакомцы... и правда, стоило ли на них надеяться, тем паче учитывая, что они сами о ней говорили и писали? В том-то и дело. «Видите, как хорошо я всё помню и как рьяно обесцениваю это?».

«И весь Лондон – Лондон, ты жемчужина из жемчужин и яшма из яшм – с его музыкой, разговорами, друзьями, видами, книгами, публикациями, чем-то центральным и необъяснимым...». Жизнь продолжала своё то медлительное, то стремительное движение. Всё шло к тому, что рано или поздно чета Вулф покинет пасторальную деревню и нагрянет в буйную столицу, и вот они здесь, дом приобретён, издательское дело процветает, у обоих дела идут замечательно... В дневниках много бытового и будничного, было бы странно, если бы обошлось без этого, но даже об этом Вирджиния умудрялась писать интересно. «Меня как будто охватывает ощущение поэтичности бытия». Посиделки с книгой и чаем у камина, посещение концертов и театров, непрекращающаяся ругань со слугами и дела семейные, – даже это обычное подпитывало её воображение, отовсюду она брала пищу для размышлений, отделяя золото от меди и постепенно выплавляя костяк своих историй; что это, если не талант во всём его великолепии?.. Писала она и о том, что творилось в мире, но делала это, как и раньше, вскользь, не хотела тратить на это свои чернила, а зачем, если всё это было слишком разочаровывающим. «Не могу описать свои чувства; это скорее гнев на бессмысленность происходящего и... нет, не безразличие, но ощущение, что ты уже знаешь, как всё будет», – и её хорошо понимаешь. К тому же, какое там переживать за внешнее, когда внутреннее то и дело сбоит... тротуар становился всё уже. «Почему жизнь так трагична и очень похожа на узкий тротуар над пропастью?».

«Я смотрю вниз – кружится голова... Спрашиваю себя, сумею ли вообще дойти до конца». Приступ мог выпустить когти в любой момент. Порой он длился несколько дней, порой – неделю, но иногда он продолжался несколько месяцев. В эти периоды она ничего не могла делать, даже брать в руки перо; мгла была слишком густой. «Все ужасы тёмного чулана моей болезни вновь вырвались на волю». Удивительно, что каждый раз она находила в себе силы вернуться к прежней жизни, и всё же подобное не может не оставлять рану, которая никогда не затянется, она будет то кровоточить, то побаливать, не давая о себе позабыть. «И всё же я больше не чувствую, что могу доверять себе». Она была очень ранимой. Хочется отметить, что я её не оправдываю. Но понимаю – это да. Её беспокоили вопросы возраста и известности, голова полнилась навязчивыми идеями, и всё это разрывало её изнутри, а ещё это стекло... Её реакция на приключившееся с племянницей несчастье была довольно показательной. Она смотрела на происходящее как бы со стороны, отмечая, что после всего, что произошло с ней самой, между ней и миром – стекло. Ей вообще не был чужд самоанализ, она признавала и дурные стороны своего характера, то есть она критиковала не только других, но и саму себя. За всем этим временами даже забываешь о её болезни, но она всегда была с ней, и это тоже стоит учитывать. Впрочем, она давала ей бой – и всё ради того, чтобы продолжать свою работу. Настоящая валькирия. «Я прошла ещё некоторое расстояние по тротуару, но не упала».

«А теперь, ради всего святого, дайте мне почитать», – чисто моё настроение. Сложно выразить словами, как же сильно мне нравятся дневники этой дамы. Как и в случае с первым томом, читала второй – и не могла остановиться, как не могу сейчас прекратить писать о прочитанном, хотя казалось бы, что тут обсуждать, да и по духу мне это всё чуждо, так отчего же так задело? А кто знает... Тон повествования несколько изменился, чувствовалось, что Вирджинии стало более комфортно вести дневник, она перестала загонять себя в рамки, и как это было поэтично! Писалось-то об обыденном, но... «Явилась мадам Гравэ, которая оставила после себя лишь руины вечера», «С ним легко и спокойно, он трепетный как голубянка», «Она была весела и разговорчива, как сойка в лучах солнца», – ну как тут не зачитаться, великолепные сравнения. Это та книга, с которой хочется сидеть возле камина с чашкой кофе и читать «с наслаждением, умиротворённо, подолгу», к тому же имеется просто блестящий перевод с многочисленными сносками, где и об упомянутых людях всё рассказано, и всё остальное разъяснено. Это действительно вечное, как и её книги, не просто «узоры из красивых слов», а нечто более глубокое, рассказывающее историю жизни столь незаурядной личности и того, чем она жила и что её окружало. Да, тротуар и правда становится для неё всё уже, и те два вяза... да что уж там говорить. Но сейчас об этом думать совсем не хочется. Лучше пойти прогуляться... «Я собиралась написать о смерти, но, как обычно, ворвалась жизнь».

«Комната после чая – это, безусловно, маленький участок света посреди глубокой тьмы», – именно поэтому Вирджиния Вулф решила, что это время идеально подходит для интимной беседы с дневником, ибо когда ещё изливать сердечное, как не после чашечки горячего и ароматного чая, когда на душе так тепло и хорошо? Красивая тетрадь с прекрасной бумагой, удобное перо, вихрь мыслей и чувств... Стиль постоянно менялся, она то с тщанием описывала любую мелочь, то пропадала на долгое время, но она продолжала писать, при этом постоянно спрашивая у самой себя: а чего, собственно, она хочет добиться от этих исписанных страниц. «Каким бы я хотела видеть свой дневник?.. Чем-то вроде покрывала крупной вязки, но не неряшливым, а настолько эластичным, чтобы оно могло укутать любую пришедшую мне в голову мысль, серьёзную, незначительную или прекрасную», – это служит лучшим описанием того, что у неё в итоге получилось. Помимо всего прочего, это ещё была и работа над своим стилем, она терзала Слово, дабы добиться от него истинного послушания и красоты: «Я должна бить точно в цель и не тратить на выбор слов, своих стрел, больше времени, чем требуется для обмакивания пера в чернила». Перечитывая написанное и подмечая определённый прогресс, она предавалась далёким, но таким приятным мечтаниям: лет через тридцать она обязательно составит из этих дневников свою автобиографию. Не составила... Но эти страницы, одухотворённые грёзами, остались.

«Я выпила чаю и побрела в темноте на вокзал, придумывая фразы и случаи, о которых можно было бы написать. Полагаю, именно так люди и пропадают», – грёзы и иллюзии играли в жизни писательницы особую, очень важную роль, и это, пожалуй, одно из немногочисленных открытий сего писания, после которого ту же «Ночь и день» начинаешь воспринимать несколько иначе. Бралась я за дневник в первую очередь потому, что хотела узреть писательскую жизнь со всеми её течениями, да вот только о самом писательстве здесь сказано не особо много, но разочарованию места нет, ибо были они – книги. О, как Вирджиния любила читать! Практически ни одна запись не обходилась без упоминания той или иной книги, и любой книгочей, который не может и дня прожить без чтения, узрит в этих эмоциональных излияниях себя: «Страсть к книгам разгорается от малейшей искры». Она тратила на покупку изданий последние деньги и нисколько об этом не жалела, она постоянно раздумывала о прочитанном и черпала вдохновение, и именно поэтому ей так нравилось писать рецензии, благодаря чему она к тому же улучшала своё собственное мастерство. Не со всеми её категорическими мнениями я была согласна, более того, некоторые вызывали у меня неприятие, но как иначе, у каждого ведь своё видение прекрасного, в этом-то и заключается вся прелесть искусства в целом (с этим, правда, она могла бы поспорить, да ещё как). Как бы то ни было, она любила своё дело и посвящала ему всю себя без остатка. Бумага, перо, книги... И так без конца.

«С радостью вернулись домой к чаю, а теперь, как обычно, сидим в окружении книг, бумаги и чернил и будем так сидеть до самой ночи», – заниматься и дальше любимым делом учёной деве помогал её крайне удачный союз с Леонардом Вулфом. Слово “муж” не может в полной мере передать то, кем был для неё этот человек, тут более уместно слово “партнёр”, до того крепкой опорой они были друг для друга во всём, в том числе и в рабочих вопросах. Конечно, не обходилось и без ссор – «обычно я взрываюсь, а он тлеет», – но они происходили чаще всего из-за того, что он переживал о здоровье своей супруги, ибо знал как на неё влияют в эмоциональном плане светские вечера, которые она так обожала посещать. О, эти рауты. Друзей и приятелей у Вирджинии было очень много, но какие это были отношения... «Слушать их – всё равно что читать „Крэнфорд”», – лучше и не скажешь. Казалось, эти люди только и знали что сплетничать, и право, это было утомительно даже читать, не то что воображать. Все эти наполненные желчью, завистью и сарказмом речи в адрес близких людей вызывали дискомфорт, а уж про составленные писательницей портреты её любимых людей я и вовсе молчу. И хоть они и не могли от всей души радоваться успехам других, всё-таки они были зависимы от своего круга. «Я должна снова пожаловаться на то, что люди мне не пишут. Я им не пишу, но они-то чего?», – и правда... Да, такое понять сложно, но надо учитывать тот факт, что они были творцами, а это говорит о многом, если не обо всём.

То, какие имена проскакивали в записях, порой ошеломляло; казалось, дама вела знакомство чуть ли не со всей Великобританией, что на первый взгляд может показаться преувеличением, но нет, знакомые у неё и впрямь были везде. И то было время перемен. Рассекающие небо цеппелины, оглушительный звук горна, несущий погибель лунный свет... Хорошо было передано то, как чувствуют себя люди во время войны, и отношение к ней писательницы было очевидным. Посещая пострадавших знакомых в больнице, она, наблюдая за искалеченными молодыми людьми, раздумывала о том, как человек вообще может сотворить подобное с другим человеком. «Причина, по которой легко убить другого, вероятно, заключается в следующем: человек ленится подумать и представить, что значит для него чужая жизнь». Подслушанные разговоры горожан, в которых было так много оголтелой кровожадности, политики с их грязными играми, цели которых были столь очевидны, газеты с их всеохватывающей пропагандой, сжирающей неудобную правду... И, конечно, долгожданное окончание ненавистной войны, которая, увы, так ничему и не научила. Понимаешь Вирджинию, когда она вновь и вновь теряла веру в человечество, ибо всё это было слишком омерзительно, какими бы прекрасными словами это ни маскировалось. Понимаешь, пусть и не принимаешь, и то, почему она через много лет решится на страшное... Услышав приближающийся рёв очередного людского безумия, она просто-напросто не выдержит.

Но до этого ещё далеко. Пока что она была вся в работе, творчестве и мечтах, ведь всё плохое закончилось, впереди маячило лишь безусловное счастье, озарённое любовью и успехом. Что же она вообще из себя представляла, Вирджиния Вулф, писательница, талант которой начали признавать? Она была почитательницей природы, и её любование зеленью и цветами, бабочками и птицами вызывало большой отклик. Её волновали самые обычные жизненные проблемы: поиск дома, дрязги со слугами, отношения с семьёй и друзьями. Она любила гулять в парках и садах и просто обожала сидеть под деревом и читать хорошую книгу. Без чая, конечно, никуда. Она была резкой и порой даже грубой, критиковала всё что только можно, но сама при этом была чрезвычайно ранимой, и часто, очень часто ругала других людей за то, что было в ней самой. И ещё она страдала. Если читать дневник без имеющегося груза знаний о её жизни, может показаться, что она была в полном порядке, но это не так, «туманы в душе» постоянно захватывали её в свои беспощадные тиски. «Мой разум, отвлечённый тревогой или чем-то ещё от освоения чистых листов бумаги, похож на заблудившегося ребёнка; я брожу по дому, сажусь на нижнюю ступеньку лестницы и плачу». Но, несмотря на время от времени охватывающие её уныние, тревогу и подавленность, она всё равно делала то, что в итоге стало её истинным призванием. В этом, пожалуй, и заключается вся суть этой чертовски сильной, талантливой и потрясающей женщины.

«Это просто божественное удовольствие – приходить с прогулки, пить чай у камина, а потом читать и читать», – именно так я себя чувствовала все эти дождливые апрельские дни, что провела в компании этой книги; доставать её и браться за чтение было истинным наслаждением, это было сродни общению пусть и не с простым, но умным и интересным человеком. Лондон того времени ощущался прямо-таки живым благодаря метким заметкам о происходящем, красочным описаниям и едким упоминаниям тех или иных личностей, сказы о погоде были очень живописными (very british, определённо), приведённые диалоги смешили своим остроумием, а эти описания! «Он будто присыпан землёй и сам жёсткий словно грунт – практически видишь, как из его головы прорастают щавель и крапива, а мысли скрипят от ржавчины», «У них на двоих был примерно мозг одного кролика средних размеров», «Своим видом она как будто постоянно говорит: „Теперь все палубы отмыты и готовы к действиям”, – а действий всё нет», – да, порой она была слишком колючей, но вот такой была Вирджиния Вулф, что тут ещё сказать. Меня как почитательницу этой женщины и её наследия этот полный и превосходный перевод её дневников с многочисленными пометками и уточнениями чрезвычайно порадовал, эти «обрывки разговоров, сшитые в целый ковёр» таят в себе целую кладезь мыслей, взглядов и знаний по-настоящему великой личности, о которых хочется думать и сейчас, хоть и минул почти полный век. Хотя, что такое время...

«Люблю, когда новый год начинается с тёплых дружеских встреч», – подобное чувство захлестнуло и меня после прочтения третьего тома дневников, потому что очередная встреча с Вирджинией – это именно то, что нужно; и будто и не было этих месяцев разлуки... Пусть тон и остался прежним, в деве чувствовались значительные перемены, её жизнь складывалась как никогда хорошо: книги писались и издавались, влияние укреплялось и возрастало, в материальном плане тоже всё было отлично, и, что самое главное, появилась уверенность, что у неё всё получится. «Эта мысль засела в голове – она искрится и манит». Следить за полётом её воображения было как всегда увлекательно; когда её фантазия расправит крылья?.. Прогулки, встречи, разговоры. Она смотрела и слушала, впитывала всё узнанное, и мотылёк трепыхался всё яростнее и яростнее (о, эти блестящие метафоры, про спелую грушу тоже было очень хорошо). Впрочем, несмотря на явный успех её терзали и сомнения, настроение постоянно менялось, и пусть она несколько раз и отметила, что «правда в том, что писать – это глубокое удовольствие, а быть прочитанным – поверхностное», один плохой отзыв мог разбить её вдребезги (а эта история со шляпкой... тоже показательно). Но раз за разом она собиралась и вновь устремлялась вперёд, перо ведь, в конце концов, само себя не распишет. Как и раньше, записи в дневнике были спонтанными, ни о какой регулярности не было и речи, но зато каждая из них была такой... искренней, цельной, точной? Сложно подобрать верное слово, тем паче учитывая многоликость поднимаемых ею тем. Она просто творила. Даже здесь. «Я попытаюсь, пока пальцы не замёрзли, а мысли не устремились к камину, записать здесь всё, что смогу вспомнить...».

«И вот я снова мчусь в привычном старом вихре писательства наперекор времени». Как же она любила своё дело. Несмотря на внутренние сомнения (зачем, мол, вообще писать, если есть Шекспир), сыплющуюся критику (её, понимаешь, никто не будет читать через десять лет... как же этот мсье заблуждался) и бурные настроения («Я, как обычно, поле битвы эмоций», – в этом вся она), она постоянно, даже во время болезни, размышляла о том, что и как написать; казалось, в ней всегда билась какая-то призрачная идея, которую нужно было поймать за хвост и облечь в словесное: «Ум подобен собаке, которая ходит кругами и ищет, где бы ей улечься. Так что дайте мне новые омерзительные идеи, и я уж как-нибудь выстелю себе из них ложе», – эта цитата, это же великолепие в чистом виде! Как её не цитировать... Стоит отметить, как же всё удачно сложилось: она была безмерно талантлива, могла сама публиковаться и контролировать весь процесс, к тому же, что немаловажно для того времени, у неё был не просто муж, а партнёр, во всём её поддерживающий, так что да, несмотря на все трудности и метания она продолжала терзать слово и искрить идеями, тщась добиться совершенства, не забывая при этом и про чтение, статьи и рецензирование («Ему нужны все до последнего оттенки окраса бабочек», – с какой силой меня очаровали эти её слова про Пруста, прекрасное). Очень подкупало то, что она рассказывала и о непростых моментах, когда, например, ей было невыносимо прорабатывать текст, или он ей вовсе казался дурным, или её охватывали терзания... И когда она видела, каким успехом пользовалась каждая из её книг, я радовалась вместе с ней. Право, она это заслужила. «Одна волна за другой. Ничего лишнего. Вот так».

«Началась болтовня-трескотня, словно ощипанные куры кудахтали на старом дворе», – типичное от Вирджинии. Обычно меня подобное отвращает, но не в данном случае, уж больно наблюдения дивы – тут она именно что дива, туман шампанского, все дела – были яркими и острыми, как она описывала некоторых известных личностей, сколько новых штрихов добавилось к их портретам! Про её окружение тоже были любопытно написано, вечеринки как в романах Джейн Остин, разговоры как в пьесах Антона Чехова, невозможное просто количество чаепитий и званых ужинов, разговоры, разговоры, разговоры, и описания всех этих сценок, пронзённые как восторгом, так и возмущением (более всего запомнится, пожалуй, визит к Томасу Харди и – внезапно – её дичайшее раздражение от свекрови, фраза «а потом все удивляются, что женщины не пишут стихов» теперь всегда будет ассоциироваться с таким типом женщин, которые и сами несчастны, и других душат, узнаваемое). Однако, кроме интереса к этому ничего более не испытываешь, ну такие вот в этих кругах были отношения. Но – Вита. Великолепная, яркая, сияющая. Куда без лучика света... И всё равно на первом месте всегда был Леонард. Опять же, подобное вообразить сложно, да вот нужно ли это вообще делать? «С ним возможно всё», – вот в чём дело. Это была их жизнь, и они были бесконечно счастливы, дух привязанности и уважения крепчал с каждым годом их супружества, а посему всё прочее вообще не имеет никакого значения. Всё-таки это величайший дар – найти такого вот своего человека. Ну а остальные... Как говорится, «такова человеческая натура, а я не люблю её, если только она не промаринована искусством».

«Что ж, вернёмся к реальной жизни. Где мы сейчас?». Пока книги покупались, а идеи разветвлялись, супруги Вулф крепчали в своём положении и обретали уверенность. Кто бы что ни говорил, но быть материально обеспеченным и ни в чём не нуждаться чертовски здорово, сразу чувствуешь себя легче и свободнее; вот машина, которая сэкономит уйму времени, вот дом, который можно обустроить как душе угодно, вот возможность в любой момент пойти и купить всё что хочешь... Бытового было много, но даже это читать было интересно, чего только стоит долгоиграющая драма с Нелли, в отношении неё и слуг в целом Вирджиния показывала ярчайший просто снобизм, но при всех этих своих резких дневниковых рассуждениях она всё не могла решиться её уволить, ведь пятнадцать лет уже вместе, да и операцию только перенесла, куда ж она пойдёт!.. Ох, что ты с этим будешь делать. Вообще, описание всех этих деталей отлично показывает, какой она была на самом деле, потому это и не кажется чем-то лишним, ну и понимаешь ведь её желание украсить своё жилище и закупиться хорошей одеждой, это те мелочи, которые пусть и не первостепенны, но играют свою роль, благодаря им чувствуешь себя спокойнее и увереннее. Волнений, конечно, тоже было предостаточно, но сейчас вспоминаются не столько они, сколько описываемые планы, задумки и цели, коих всегда хватало, те самые «маленькие волны жизни, которые раскачивают нас вверх-вниз». Мир тем временем гудел и менялся, вечно что-то происходило, кто-то бастовал, кто-то – умирал... Но – то красочное и меланхоличное описание затмения всё равно отвлекло вообще от всего, и, наверное, это к лучшему. «Жизнь – водопад, лавина, поток; всё вместе».

«Как будто волна боли захлёстывает сердце...». Волны, волны, волны. Пусть писательница и переживала свой самый лучший отрезок жизни, со здоровьем дела обстояли не так хорошо, болезнь продолжала время от времени набрасываться, и предугадать момент нападения было невозможно. «Пульсирующая боль в затылке, как будто грызут крысы; один или два приступа страха; а ещё усталость всего тела, оно лежало словно мятый халат», – то, как в этом томе она анализировала эти мрачные периоды, меня поразило, как и эти хлёсткие описания её состояния, читаешь «мой разум словно десна, из которой вырвали больной зуб», и пусть и не понимаешь, но хотя бы примерно представляешь. Вирджиния делала всё для того, чтобы устоять. «Бери и делай, что можешь. Меня не выбьет из седла эта неуправляемая и ненадёжная скотина-жизнь, заезженная моей же собственной странной и сложной нервной системой», – но всё равно выбивала... Учитывая время, сложно сказать, могли ли ей вообще помочь, но она не сдавалась, даже в те периоды, когда она только и могла что лежать в кровати, она, наблюдая за игрой солнечного света, делала что?.. да, она думала о работе. Работа, вот что раз за разом вытаскивало из этого “озера печали” – «Господи, какое же оно глубокое!», – она тянулась к ней, тянулась к своим ещё ненаписанным книгам, к нереализованным идеям (сколько их у неё было... и сколько она не претворила в жизнь). Как бы то ни было, она, несмотря на эту бездну, наслаждалась жизнью, и пускай этого было недостаточно – в случае с подобными заболеваниями этого никогда не бывает достаточно, – она была счастлива, и это именно то, что хочется запомнить. «Древний диск бытия остывает, но это лишь начало, а потом и я стану холодной и серебристой, как луна».

«По мере того, как я пишу, на всё это опускается тень прошлого – оно становится грустным, красивым, незабываемым». Как же здорово было провести эти дни в компании этой женщины, живой, остроумной и ранимой... настоящей. Вирджиния Вулф была, безусловно, сложным человеком, но при этом она настолько великолепна, что читать её одно удовольствие. «Никогда не знаешь, какое из увядших воспоминаний оживит весь букет», «Каковы мои чувства? Мрачный ноябрьский туман; огни потускнели и затухли», «Не успело лето разгореться, как сразу превратилось в пепел», – как же поэтично она могла написать о самом простом, я постоянно цеплялась взглядом – сердцем – за ту или иную фразу и млела, цитировать всё это и цитировать, будь то смешное «встряхнулась как ретривер» (представила), философское «сколько же всего происходит с человеком между супом и десертом» (и правда) или жизненное «но мне не нужны люди, я хочу одиночества и в Рим» (а почему бы, собственно, и нет...). И всё-таки нет ничего удивительного в том, что она до сих является мощной вдохновительницей. Её мысли про независимость очень мне отзывались, и не во всех этих купленных вещичках дело, это всего лишь вещи, дело тут в самом чувстве, что ты можешь всё и никто над тобой не стоит, ибо «старость будет сносной, только если есть прочный фундамент, а не одни лишь сплетни, пирожные и претензии на сочувствие», ну и те самые её слова про свою комнату – «Моя комната – крепость», – отсюда всё идёт, и нужно за это бороться. Очень всё это вдохновляет, конечно. Ну а теперь – вперёд. «Наступает зима; задёрни шторы, разожги камин и приступай к работе».