Глава 1. Жизнь аула Хаккой

Давно в Чечне отгремели выстрелы и лязги большой войны, тридцать лет, как кончился имамат Шамиля. Уже многие годы этот прекрасный и суровый край, населённый гордыми и независимыми людьми, пребывал в относительном покое. Но земля эта, спокон веков жившая лишь своими законами, оставалась неподвластной никому. Хотя многие жители этой дивной земли и сложили шашки с винтовками, чтобы те непримиримо блестели на стенах, дожидаясь своего часа, или бездельно пылились в углах, всё же многие удальцы не находили покоя в мирной жизни.

Как раз к таким удальцам когда-то принадлежал один зажиточный горец. Его звали Асхаб, он был сыном Абдуррахмана, происходившим из тейпа Пхамтой, рождённым и прожившим всю жизнь в ауле Хаккой, что в горах на юге Чечни. В годы большой войны он на пару со своим отцом славился свирепостью в бою, но своевременно смирил огонь в сердце, обзавёлся семьёй и всего себя посвятил её прокормлению. К своим пятидесяти пяти годам помимо богатого боевого опыта он имел и зажиточное хозяйство: стадо овец в две сотни голов, десяток лошадей, мельницу и большую пасеку, в которой насчитывалось несколько сот ульев. Мёд его славился на всю окрестность. Но главное его богатство обреталось в сакле близ родового аула: драгоценная жена Зезаг, дочери Аймани, Асет и Медни.

На страже его богатства стояли сыновья: упрямый и своенравный Зелимхан восемнадцати лет, молчаливый и рассудительный Салман на год его младше, а ещё четырнадцатилетние близнецы – Хас-Магомед и Мансур, неотличимые как две капли воды, но совершенно разные по своей сути. Хас-Магомед был шаловлив, но ни одна его шалость не была направлена кому-нибудь во вред. Хаккоевские старики говорили, что он отличался от братьев и друзей угрюмою наружностью, непреклонной волей, любознательностью, гордостью и властолюбивым нравом. Во всякую погоду летом и зимой ходил с босыми ногами и с открытой грудью. Мансур – напротив, был уступчив и легкомыслен, но всячески старался подражать близнецу, который был старше на несколько минут.

Было лето, светало рано. С гор спускался приятный холодок, проникающий через окно в саклю. Асхаб проснулся рано, ещё до восхода солнца. Наружность его была мощно изваяна, черты лица, резкие и грубые, выдавали одновременно и величие, и суровость его души. Он разбудил сыновей, неспешно разостлал большой ковёр и когда первые лучи солнца пали на гладко вымазанную и чисто выбеленную стену, вместе они совершили намаз.

– Намаз двух людей, совершающих его вместе, лучше намаза одного человека, а намаз трёх людей лучше, чем намаз двух. И чем больше людей, тем это любимее Аллахом, – повторял Асхаб своим сыновьям по окончании. Те благодарно кивали.

Тем утром он должен был отправляться на ярмарку в соседний аул, продавать мёд со своей пасеки. Для перевозки и торговли ему нужны были помощники, и потому он взял старшего Зелимхана, не раз уже составлявшего компанию отцу, и среднего Салмана, которого уже следовало приобщать к семейному делу.

– С овцами справитесь? – спрашивал Асхаб, высокий, кряжистый и грузный, глядя из-под густых чёрных бровей на Хас-Магомеда и Мансура.

– Справимся, отец, – отвечал Хас-Магомед, покуда мысли Мансура витали где-то за окошком.

– Смотрите, если хоть одна пропадёт… – начал было отец, но нарочно не докончил, сверля младших сыновей ястребиным взором и демонстрируя свои огромные руки.

– Ни одна не пропадёт, даю слово, – обещал Хас-Магомед.

Асхаб кивнул и пошёл на улицу, запрягать волов. Горный воздух был по-утреннему чист и свеж. С домашнего порога аул и окрестности виделись ему, точно на ладони – тесно притулившиеся друг к другу сакли с глиняными трубами, курившими душистым кизячным дымом, минарет мечети, горные вершины, чей вид невольно манил к себе глаз своим простором и далёким, высоким небом. Издали эти возвышенности походили на ворота, меж которых выливалась речка, чтобы дальше сделать колено под крутой лесистой горой, оканчивавшейся утёсистым пиком.

Бурая пыль дорожки, уже раскалённая солнцем, взвивалась под колёсами гружёной арбы. Волы шли мерно, Асхаб правил ими умело. На дороге из села Асхабу с сыновьями встречались знакомые женщины с корзинами на головах, закутанные и покрытые, здоровались с ними сдержанно – лишь поднятием руки, а те опускали глаза. Через две версты встретился и добрый приятель Бехо, и сердечно поприветствовал соседа и юношей:

– Ас-саляму алейкум уа-рахматуллахи уа-баракятух!¹

– Уа алейкум ас-салям уа-рахматуллахи уа-баракятух!² – ответил Асхаб, остановив волов. То же повторил и Зелимхан. Салману же, как несовершеннолетнему, полагалось пока молчать.

– Как ты, дорогой мой брат? – спросил Бехо, обращаясь к Асхабу.

– Аль-Хамду лиЛлях, всё хорошо, а ты как поживаешь?

– Аль-Хамду лиЛлях³, все в доме здоровы. На ярмарку?

– В Шатой, – утвердительно наклонил голову Асхаб, оглаживая густую с проседью бороду.

– А отара?

– Хас-Магомед и Мансур будут пасти.

– Тогда прощайся с отарой, – рассмеялся Бехо. – Хоть медку мне отложи на дорожку.

– Всё, что не уйдёт с прилавка – твоё, – улыбаясь, проговорил Асхаб.

– Баркалла⁴! – смеялся Бехо. – Мне как всегда достанутся объедки! Ну, доброй дороги!

– До вечера, брат! – крикнул Асхаб. Арба тронулась дальше.

Хас-Магомед и Мансур тем временем вели отару овец по старой тропинке, вытоптанной ещё при их прадедушке. Она забирала в гору, где ширились лесные просеки, глубокие лога, покосы сочной густой травы, и пестрели цветы. Те места были особенно любимы овцами, и потому Асхаб велел сыновьям пасти скот именно там, где юношам следить за ним было проще всего.

Хас-Магомед шёл с ярлыгой⁵ в руке, осторожно вглядываясь своими быстрыми чёрными глазами в морду всякой овцы, боясь не досчитаться. Пересчитывал он их чуть ли не каждую минуту, под сердцем у него всё время ныло от тревоги и боязни упустить хоть одну. И подогревало эту тревогу раздражение, которое всю дорогу разжигал в нём брат-близнец; Мансур всё время отвлекался, хватал палку или ветку, валявшуюся на пути, и то и дело размахивал ею, взрезая воздух, добиваясь звучного свиста. Когда «бои на палках» наскучили ему, Мансур стал клянчить ярлыгу у Хас-Магомеда.

– Отстань, – отмахивался от него брат.

– Ну да-ай! – просил Мансур.

– Не дам. Не заслужил, – грубо отвечал Хас-Магомед.

– А ты заслужил?

– Заслужил, – гордо поднял голову Хас-Магомед.

– Это чем же? – ехидно улыбался Мансур.

– Я делом занят, а не бегаю кругом, как болван.

– Сам болван!

– Молчать! – грозно насупился Хас-Магомед. – От тебя хлопот ещё больше, чем от этих овец!

На время непоседливый Мансур затих, но когда они поднялись к пастбищу, выпалил:

– Хас-Магомед, давай поборемся!

– Отстань, – бурчал брат.

– Ты боишься бороться со мной, потому что знаешь – я сильнее!

– Нет, – угрюмо отвечал Хас-Магомед.

– Называл меня болваном, а сам – трусишка! – корчил рожи и тыкал пальцем Мансур, раззадоривая брата.

– Я не трус, – бормотал Хас-Магомед, силясь не замечать Мансура, потому что он мешал очередному пересчёту овец.

– Трусишка, трусишка! Трус! – повторял Мансур, кружа вокруг брата.

– А ну отстань, говорю! Не мешай, не то оба получим от отца! – покраснел Хас-Магомед. Он содрогался от одной лишь этой мысли.

– Ты просто боишься, что поборю тебя! Боишься, боишься!

– Как ты мне надоел, – злостно переводя дыхание, проговорил Хас-Магомед.

– Боишься, боишься! – продолжал без остановки Мансур. – Трусишка, трусишка! Боишься, боишься!

– Сейчас я тебе этой палкой по башке ударю, если не умолкнешь! – сжал со всей силы ярлыгу в руке Хас-Магомед, будучи уже доведён близнецом до бешенства.

– Давай бороться! – зазывал его Мансур, уже изрядно запыхавшийся, но не теряющий задора. – Давай, давай! Или ты боишься?

– Я не боюсь! – прерывающимся голосом пророкотал Хас-Магомед, отбросил ярлыгу в сторону, наскочил на Мансура и повалил на спину, прижав к земле. Тот вцепился брату в грудь, перекинул через себя и резко вскочил на ноги. Хас-Магомед кувыркнулся, вспрыгнул и через секунду нырнул в ноги близнеца, вновь опрокинув того наземь. Крепко обнявшись, они перекатывались по земле, валяя один другого в пыли, покуда не скатились вниз по склону.

– Ну и дурак же ты, – хохотал Хас-Магомед, поднимаясь с брата. – Разве ж это борьба?

– Ты боролся нечестно, – обиженно проговорил Мансур, стряхивая с одежды пыль.

Хас-Магомед сиял, он очень любил побеждать. Однако довольная улыбка скоро сошла с его румяного от борьбы лица – он вспомнил про овец и бросился опрометью вверх по склону, на пастбище.

– Да никуда не денутся твои овцы! – кричал ему вслед Мансур, лениво отряхиваясь.

Сердце Хас-Магомеда отчего-то тревожно заныло с ещё большей силой, чем прежде. Он почувствовал, что в его отсутствие с овцами что-то приключилось.

Асхаб, Зелимхан и Салман вернулись на заходе солнца истомлённые и несговорчивые. Судя по облегчению арбы, торговля прошла удачно. Разгрузили оставшийся мёд, спрятали в кладовую, распрягли волов и отправились в дом. Вошли в саклю, их встретила мать семейства Зезаг и сёстры – все были одеты в молитвенные платья, значит, уже совершили вечерний намаз. Муж с женой ласково поприветствовали друг друга, затем Асхаб спросил Зезаг:

– Хас-Магомед и Мансур с овцами уже вернулись?

– Ещё нет, – ответила Зезаг.

– Ясно. Ужин готов?

– Всё готово, садитесь, когда посчитаете нужным.

– Сперва возблагодарим Аллаха за плодотворную поездку, – сказал Асхаб и кивком головы позвал сыновей за собой.

После омовения постелили ковёр и совершили намаз. Только после этого, без всякой спешки, прошли к столу и, произнеся «Бисмиллях⁶», приступили к еде. Ужин представлял собою набор простых, но сытных блюд. На тарелках дымилась жижиг-галнаш⁷, а рядом – черемша, побеги горного лука. Ели спокойно, хотя и были голодны с дороги.

Спустя некоторое время под окнами зашумело. Раздались шаги. Асхаб оставил еду и приподнялся на скамье. В дверях уже стояли Хас-Магомед и Мансур, не решаясь переступить порог. В глазах и движениях близнецов читалась тревога. Асхаб понял, случилось что-то нехорошее.

– Проходите, садитесь за стол, рассказывайте, – невозмутимо произнёс Асхаб, приглашая сыновей.

– Потеряли, – сразу признался Хас-Магомед, пряча дрожащие руки от отца. – Не досчитались четырёх. Всю округу оббежали, нет их.

Асхаб не смотрел на сына, молчал, будто ждал чего-то ещё.

– Это я виноват, не доглядел, – закончил Хас-Магомед, умолчав о легкомысленном поведении Мансура, которое привело к потере овец. Мансур держался отстранённо, не проронил ни слова от страха перед отцом и внутренне благодарил брата за то, что тот взял слово.

Асхаб выдержал долгую паузу, после чего вновь пригласил сыновей к столу. Те переступили порог, но к столу подойти не решились. Отец вздохнул и промолвил:

– Ты честен и открыто признаёшь свою вину, Хас-Магомед. Это намного важнее овец. Проходите же и садитесь ужинать. День был длинный, вам надо поесть.

– Как? – возмутился старший, Зелимхан, хорошо помнящий отцовскую порку. – И всё? Они овец загубили, а ты их не накажешь?

– Нет, – коротко ответил Асхаб, одобрительно глядя на Хас-Магомеда. – Не накажу.

– Меня ты и за меньшие проступки казнил! – вскочил из-за стола Зелимхан. – И мне признание никогда не служило откупом!

– Тебе в их возрасте я и не доверял овец, – ответил Асхаб. – Сядь.

– Сяду, отец, но Хас-Магомед должен понести наказание!

– Это ещё почему? – удивился отец. – Почему ты считаешь, что виноват он, а не Мансур? Ведь он молчит и не сказал бы мне всей правды, а Хас-Магомед прежде всего проявил уважение ко мне.

– Он старше Мансура! – ответил Зелимхан.

– На несколько минут, – усмехнулся Асхаб, не любящий, когда сыновья ему перечат, но, всё же, он хотел выслушать и Зелимхана.

– Сначала накажи его, а потом я признаю, что ты одинаково справедлив ко всем нам!

– Я вижу, что между вами назрела неприязнь, – задумчиво проговорил Асхаб. – Так бывает у братьев. Но если ты не прекратишь говорить поперёк меня, то берегись. Выясните свои вопросы после, а сейчас пора ужинать.

– Накажи его! – повторил старший сын.

– Сядь, – огрызнулся Хас-Магомед. – Слушай, что тебе отец говорит!

– Молчи, малявка! – крикнул Зелимхан.

– Не повышать голос в доме, – стукнул кулаком по столу отец. Однако он понимал, что сыновья вошли в тот возраст, когда обуздать их нрав тяжелее всего.

– Сам без мозгов, ещё и меня судишь! – рыкнул Хас-Магомед.

– Я старше, а тебе надо знать своё место и слушать, что старшие говорят! – ещё больше разгорячился Зелимхан.

– Если бы уважал тебя, то слушал!

– У тебя нет выбора, ты должен и будешь меня слушать!

– Не буду! – топнул ногой младший. – Ты мне – не пример, сам без мозгов, ещё и меня учишь!

– Что ты сказал?! – вскинулся старший брат.

– Ну, подойди сюда, а то тебя из-за стола плохо слышно! – ухмыльнулся младший.

– Сейчас подойду! – засучил рукава Зелимхан, поднимаясь из-за стола.

– Мальчики, не надо!.. – хотела было вмешаться Зезаг, но Асхаб остановил мать семейства, решив, что сыновьям давно пора выяснить всё между собой.

– Выйдите на улицу, – сказал им отец.

Но уже было поздно. Вспыхнула суматоха: у всех сердце упало, особенно у матери. Бросились друг на друга, точно дикие, размахивая кулаками куда попало, поднялась ругань и настоящая драка. На обоих братьях не было человеческого образа, бились беспощадно, опрокидывая один другого, катая по полу, осыпая ударами.

– Разними, разними их! – умоляла Зезаг.

– Сами одумаются, – тихо произнёс Асхаб, мрачно сведя брови. Он уже решал, кого из них накажет первым.

– Убьют же друг друга! – почти плакала мать.

– Не убьют, – отстранил её отец. – Не позволю.

Вскоре на обоих братьях уже не было ни одного живого места – всё синяки и ссадины. В какой-то момент Зелимхан зашатался, и Хас-Магомед, воспользовавшись этим, кинулся на него, сбил с ног, повалил и стал бить с ещё большей жестокостью, уже в нос и в зубы. Зелимхан стал беспомощен, лежал с окровавленным лицом.