Предуведомление соавтора

Предлагаемая книга написана на основе материалов, хранившихся на трех дискетах, принадлежавших покойному моему соседу по даче – подполковнику ****ву. Использование информации с дискет по полному усмотрению автора настоящих строк и отсутствие на титульном листе фамилии ****ва соответствует последней воле -покойного и согласовано с его вдовой.

Считаю необходимым сказать несколько слов о своем соавторе.

Подполковник, насколько мне, человеку от армии далекому, известно – звание особое. Приставка “под-”, похоже, порождает у носящих на погонах две звезды чувство некоей неполноценности, переходящей в жажду как-то самоутвердиться и самовыразиться. Если же становится ясно, что подполковничья ушанка никогда не смениться полковничьей папахой на лысеющей голове своего владельца – упомянутая жажда может принять самые необычные формы.

Может – но обычно не принимает, заливаемая и утоляемая спиртными напитками в трудно представимых для гражданского человека количествах. Но ****в был подполковником необычным, можно сказать уникальным – совершенно не употреблявшим алкоголь и никотин. По-моему, этот странный факт был как-то связан с происхождением ****ва из семьи со старообрядческими традициями – семьи, полностью утратившей веру, но сохранившей некоторые привычки (вернее, в данном случае, – отсутствие оных).

И – утолять жажду самовыражения подполковнику пришлось за клавиатурой раритетного 286-го компьютера. Результатом явилась незаконченная, но неимоверно раздутая рукопись объемом около тридцати пяти авторских листов. Очевидно, весьма далекому от литературы ****ву опус сей представлялся романом. Однако написан он был в форме растянутой до бесконечности лекции, читаемой неким преподавателем неким “господам кадетам”. (Насколько мне известно, преподаванием в возрождаемых ныне кадетских корпусах ****в никогда не занимался.)

Не имея ничего против людей в погонах, я признаю их необходимость – разумеется, при условии полной открытости военного ведомства и неусыпного контроля над ним демократической общественности. Поэтому безжалостное урезание мною из не лишенной занимательности истории многочисленных казарменных баек и тупых солдафонских шуточек никакой антиармейской направленности не несет – все эти не имеющие литературной ценности плоды военной мысли затрудняли восприятие похороненного под ними рассказа подполковника ****ва.

Также мною изменена форма примечаний, неизменно начинавшихся словами “Даю вводную…”, “Довожу…”, “Информирую…”. Удалены чрезмерно перегружающие текст местоимения “я”, обращения “господа кадеты” и постоянные упоминания о звучащей трубе. Сокращена примерно в пять раз эротическая сцена в третьей части, переходящая за грань откровенной порнографии. И – убран подзаголовок “Поэма о Воинах” – явно претенциозный и необоснованно ставящий прозаический текст подполковника ****ва на один уровень с бессмертной поэмой Гоголя.

В остальном – текст подполковника оставлен без изменений и только ****в ответственен за все ошибки, неточности и искажения фактов на нижеследующих страницах.

Соавтор.

Алене – к которой хочется возвращаться.

Андрею – стоящему в том же строю.

Всем Воинам – павшим и нет.

Павшим – в первую очередь.

Пролог

При Петрищенке это было, да…

В каком году? Э-э, милай, у нас года все друг на дружку похожие… У нас года-то ведь как считают? До войны да после войны, при Сухареве да при Петрищенке… Но не так давно было.

Парень тут у нас жил, Санька Сорин. Не сильно молодой, лет тридцать ему было, когда это стряслось… Но неженатый. По Машке все сох, дочке бухгалтерской – у нас, в Парме, познакомились, на танцульках. У Саньки тетка тут жила, гостил… А Маша-то девка с разбором, опять же учиться хотела, столиц повидать – ей муж с города нужон был, а не мазута с буксира… Но Санька на нее запал – страсть. За сорок верст к ней гонялся, из Усть-Кулома. Ну да ему-то проще – речник, хоть раз в неделю, да мимо плывет… Тогда поселки-то в верховьях еще живы были, много по Кулому плавали… А сейчас… Но ладно, я про другое рассказать-то хотел.

Началось все, как пароходство на…нулось. Да нет, пароходы не потонули… При-ва-ти-зи-ро-ва-ли. За ваучеры,… Чубайса… через… и обратно…

Ну и все, отплавались… По Кулому, в смысле… По Печоре-то ничего, там и грузов, и людей хватает, а у нас угол медвежий, к верховой какой деревушке горючки-то сожжешь – а там один пассажир да сумка с письмами. Невыгодно.

Короче, из тех посудин, что в Усть-Куломе числились – какие на Ижму перегнали, какие на Усу. А самое старье, рухлядь списанную – распродали по дешевке. Плавайте сами, как знаете. Две “Зари” водометных – те хоть на ходу были – леспромхоз взял, работяг возить на дальние участки. Райкопторг бывший тоже кое-что прибрал, что как-то плавало…

Ну Санька и купил корыто, самое завалящее, на берегу два года ржавевшее… Подзанял и купил. Катер восьмиместный, “Тайга”. Намаялся с ним – страсть… Старый, дрявый, что можно – свинчено… А что нельзя – с мясом выдрано.

Долго Санька возился – все своими руками, по винтику, по гаечке… Но сделал – игрушка! Покрасил – сверкает, белый с синим, а на бортах, буквами большими красными: “МАША”. Название, значит. Раньше-то только номер посудине полагался…

И первым делом – к нам. То есть к Машке, понятно. Я так думаю, показать – что он теперь не футы-нуты… Предприниматель. Капитан. Судовладелец. И будущее впереди имеет…

Не знаю, до чего они дотолковались тем вечером, врать не буду… Но замуж она за него не пошла… Может от ворот поворот дала, может подождать-подумать просила… Не знаю.

А утром Санька на берег выходит, глядь – катер какая-то падла изгадила. Не то чтоб сильно, но… неприятно очень. Короче, намалевали на борту, после МАША, черной краской – ЦЕЛКА. Такими же буквами здоровенными. На другом – то же самое. С намеком, значит. Дескать, не обломится. И наши-то парнишки за ней бегали, ну и подстарались ночью…

Ух, он вскипел! Да пойди, найди… Всем по списку морду не набьешь. Выпросил скорей краски белой баночку, замазал. Только вот черные буквы все равно проступали, особливо если чуть подальше отойти. Так и отплавал первый рейс на “МАШЕ-ЦЕЛКЕ”…

Потом, ясное дело, отскоблил до металла, заново выкрасил – но название прикипело. Намертво. Так и говорили:

«На чем в город-то едешь?»

«Да на “Целке”…»

За глаза, понятно. Так-то Саньку уважали. Да и цены не ломил, как другие… Думаю, не получилось бы все равно из него буржуя, не тот человек был…

Но это все присказка, запевка…

Ты давай, наливай, не стесняйся. Под рыбку… Рыба-то, она посуху не ходит… И-эх, хороша… Научились в городе водку делать, раньше-то такой сучок воркутинского разлива к нам завозили…

А Санька-то? Санька…

На другое лето было… Рыбалили мы с друганами на Синей Курье – это верст тридцать выше. Место укромное – чир, сижок попадается, да и лососка с моря порой доходит… Нут’ты сказал… Чир – это рыба такая, темнота ты столичная… Заверну с собой пару малосольных – пальчики оближешь.

Ну, короче, поставили сети, сидим на берегу, поглядываем… Рыбнадзор туда редко суется, но все же… День сидим, другой, рыбу солим.

Вдруг: стрекочет по реке. Снизу. Что за гости? А это “Маша-Целка” против течения идет. Рисковый был парень Санька. И фартовый – там чуть ниже по реке перекат, Ольгин Крест. Летом – непроходимый. Камни как клыки торчат. А которые не торчат – те еще хуже. Мы и то дюральки берегом, бечевой протащили… А то не днище вспорешь, так шпонку с винта срубишь всенепременно… Но Санька – проскочил. На “Тайге”! Как? – сам до сих пор удивляюсь…

Ну, пальнули в воздух, машем – причаливай, дескать. Саньке завсегда рады – рыбки с собой дать, разузнать, что на реке творится…

Причалил. С ним четверо, городские. Эск-пи-ди-ция. В Усть-Куломе Саньку наняли. Да нет, не геологи… Кончились у нас геологи, давно не шляются… А как эти обозвались – не помню. Что-то мудреное…

Один пожилой, типа профессор. Нет, профессором они его не звали, все по имени-отчеству, но глянешь – натуральный профессор. Очки, борода, трубка – все как положено. Двое других, мужик с бабой, при нем как бы… и не то чтоб просто к нему с уважением – поддакивают да в рот заглядывают.

А четвертая… Я сперва подумал, не с ними, не с профессором. Решил, грешным делом, что отсох Санька наконец от Машки, порадовался за него было – вон какую кралю отхватил… Э-э-эх…

Ан нет, тоже в эск-пи-ди-ции. Сколько прошло, а как живая перед глазами… Молодая, лет двадцать… Блондинка… Нет, ты пойми, не белобрысая – блондинка! Как… ну я не знаю, как… Э, не сказать… Видеть надо. И глаза – синие. Много я глаз у людей видел, всех цветов, и голубых тоже… Но таких…

Я и тогда не молоденький был, но, знаешь, что-то внутри ворохнулось… А Санька… не знаю… так на нее глядел. Да нет, не влюбленно. А словно… Как будто что-то видит он в ней, другим незаметное. Видит – и понять не может – что… Или поверить…

Даже имя ее я запомнил, остальные-то из головы вылетели. Странное имя, редкое – Адель…

Знаешь, я только потом понял, что меня так в ней зацепило. Яркая! Ну, как… Вот, если в ящике цвета перекрутить лишку, то люди на экране не совсем как в жизни, а… В общем, такая и была… И волосы, и глаза… одежда тоже… Ну хорошо, волосы, понимаю, и покрасить можно… А глаза? Окстись, какие на хрен линзы… Говорю тебе – натуральные глаза, синие…

Ну ладно, вылезли они, потолковали с нами… Дело к вечеру, решили дальше не трогаться, все равно Санек хотел через полчаса место для ночевки приискивать…

Как положено – костер, уха, водочка. Профессор не крепкий попался – разомлел, понесло… Лапши навешал – ларек макаронный открывать можно. Будто в верховьях Кулома, чуть вдаль от берега, деревня есть нежилая. Староверы жили, кержаки. Сектанты. Не знаю, никогда про такую не слышал… Если и была, видать, давно слишком все повымерли.

Ну а они туда добираются, чтобы… Не знаю, долго он распинался, но я тогда поддавши был, мало что запомнил… Помню, говорил профессор, что секта та была маленькая, только в той деревушке и жили… И верили они в… черт, во что-то такое странное они верили… Не помню, и потом, через неделю, вспомнить не мог… Как обрезало… Но что-то профессор там найти интересное рассчитывал, что от кержаков осталось… И для науки своей крайне важное…

А девушка эта, Адель… Сидела, молчала. Улыбалась рассказу профессорскому… Так улыбалась, что я сразу догадался, в чем тут дело. Тогда считал, что догадался…

Э-э, смекаю, брат профессор, знаем мы твою науку… По красным углам решил пошариться, иконками разжиться… У кержаков-то их много бывает, и старинных, иные староверы новых, после Петра писаных, и не признают вовсе… Хер ты, а не профессор, думаю, даром что в очках и с бородою… Пьян я был под конец сильно.

Ну, утром – уплыли. Те трое так в каюте и дрыхли, Санька – у штурвала… А девушка, Адель – на корме стоит. Волосы ветерок треплет; увидела, что я на берег вышел – махнула мне… Даже не махнула – вот так вот рукой сделала… Не знаешь, что у городских жест такой значит? Вот, и никто не знает… Не то перекрестила по-странному, не то… Может, тоже из староверов была?

А я, как дурак, на берегу стою, вслед ей смотрю… В немалых ведь годах уже был, а как мальчишка тогда одеревенел…

Знать бы, как все повернется… схватил бы карабин – и с ними… Э-э-эх…

Что потом-то было? Что было… Отчиняй третью, на трезвую голову не могу я про это…

Дальше… Дальше они уплыли, мы остались… Рыбу ловим.

На пятый день со мной неприятность вышла. Конкретная и жизненная. Мои-то кореша вдвоем на “Прогрессе” в Парму двинули – рыбу свезти, поднакопилось, да продуктов с выпивкой захватить… А я значит на хозяйстве остался. Сижу один, дело привычное. На «казАнке» сети поплыл проверять – мужики только на другой день вернуться должны были… Ну и…

Рыбинспектор новый подкрался, Гнатюк… Не из наших, пришлый. Сволочь та еще… Не знаю уж, за что его из ментовки поперли, но не за лишнюю обходительность с урканами, это точно… К рыбохране притерся… И давай мести по-новому. Мужик – косая сажень, кулаки как арбузы – в одиночку в рейды ходил, гнида несговорчивая…

Про все наши с ним войны рассказывать – это еще ящик казенной усидеть надо. Состоялся у нас разговор в тот день нехороший, нервный. На повышенных тонах… и не только тонах…

Кончилось чем: сижу я в «казанке» посередь реки – сетей нет, мотора нет, весел нет. Ничего нет. Вдали моторка Гнатюка затихает.

В борту дуршлаг, водичка внутрь как из душа сочится – гусиной дробью, гад, засандалил. Ситуация… Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…

Да нет, потонуть-то лодка не могла, у «казанки» поплавки пенопластом набитые, но… Но несет меня прямиком на Ольгин Крест. На перекат. На камушки. Не то чтобы совсем близко – но делать что-то надо.

А что делать? Ладошками не отгребешься… А вода сам знаешь, какая у нас даже летом – вплавь не сунешься, судорога хватанет – и корми рыбешек, отдавай долг за всех их родственниц съеденных… Дела… Хоть фуфайку снимай и ставь вместо паруса…

Слышу: тарахтит! Гнатюк, гад, возвращается? Нет, сверху… Смотрю: “Машка-Целка”! Ну слава Николаю-угоднику, не судьба потонуть нонче… Вовремя Санек подоспел, поживу еще…

“Машка” все ближе… Кричу, руками машу – ноль внимания. Чешет по прямой с той же скоростью. Уснули, что ли? Да только как чувствую, что не уснули… Нехорошо мне, брат, стало… Муторно…

А “Целка” прямо на меня рассекает… Ну, не совсем на меня, чуть в стороне пройти должна, метрах так в пяти… Но мне что пять метров, что пять километров – не подплывешь, не перепрыгнешь… А подбирать меня, похоже, так никто и не собирается…

Ладно… Вспомнил, что кошка у меня осталась, какой сети на дне нашаривал… Размотал скорей шнур, бросаю… Зацепил… Потом думал часто – зря. Авось не потонул бы как-нибудь, уцепился бы уж за лодку разбитую… Зато сны бы эти поганые не видел…

Эх, наливай, нет моих сил все это вспоминать трезвому…

Лучше бы там…

Ну ладно… “Машка” плывет, я на буксире. Не кричу больше, понимаешь? Не тянет звать их что-то… Подтянул я «казанку» к катеру, шнуром привязал, запрыгнул к ним… К ним… На корме – никого. В рубку голову сую – пусто. Нет Саньки… Рычаг газа на фиксаторе стоит, на среднем ходу… А по носу, совсем рядом, барашки белые взбухают – Крест!

Я скоком за штурвал, удивляться некогда – разворачиваю, газ на полный… Едва успел. Отвел катер подальше от переката – в каюту… И, знаешь, уже готов был, что там увижу… Разное видывал, и знаю, как из-за поллитры глотки режут, а уж за иконы старые… Не они первые, бывали тут всякие любители, и бывало с ними всякое… Думаю: лишь бы не Саньку. А про Адель, странное дело, не вспомнил… Хоть и зацепила она меня крепенько.

Короче, влез я каюту, ко всему готовый… Думал, что ко всему… Зря думал…

Никого. Совсем никого. Ни живых, ни мертвых. Крови нет, икон не видно… Я назад, там напротив рубки отсек крошечный – гальюн, значит. Ручку рву – заперто! Изнутри заперто! Мать твою, вот вы где… Как я эту дверцу в один момент голыми руками разпиздрячил – сам не знаю. И кого я там найти думал – тоже не знаю, и двоим не вбиться, не то что пятерым… Ополоумел…

Но там и одного не было. И не спрашивай, как он там заперся и куда потом просочился – в слив, что за борт ведет, едва кулак просунешь…

Мутно мне стало, чувствую – штормит, ноги косятся… Да какое за борт попрыгали… Эт'те не «Боинг», автопилотов нету… Чуть выше излучина… Поворот, понял?! Если б у штурвала там никого не было, до меня “Машка” никак бы не доплыла – в берег ушла бы… А как из-за поворота выскочила – тут уж я с “Целки” глаз не спускал! Отвернулся, говоришь? На секунду? Ага… И они в ту секунду залпом за борт, все пятеро. И с камнями на шее… А один затем руку в сортир снизу просунул – дверь запереть…

Снова в каюту, смотрю внимательно, понять пытаюсь… Хотя знаю… нет, не знаю, чувствую – ничего и никогда тут не поймешь… На столике там – бутылочка коньяка, плоская такая, махонькая… стопочки-наперстки налиты, четыре штуки… пепельница… Бычков в ней нет, пепел только, но… дым вот… Знаешь, я никогда не курил, нюх хороший… Чувствую – дым табачный не застарелый. Совсем свежий дым, чуть не горячий…

От беды койки поднял, под ними глянул, где спасжилеты хранятся… Что, что… А ничего! Жилеты есть, трупов нету… Зато опускаю койку, и… нашел кое-что – в спинке воткнутое… не знаю что… шабер? – не шабер, на финку тоже не похож… старинная штучка, из серебра вроде как… Причем воткнут глубоко, по самую крестовину… в интересном таком месте… Нут-ка, подвинься… да в эту сторону, покажу на спинке стула… Во! Акурат сюда… Смекаешь? Как раз напротив сердца… Только сердца нет… И крови не капли… Ничего нет… Хотел я коньяку глотнуть, чуть взбодриться… Не могу! Прикинь? Не могу себя заставить – ни к бутыльку, ни к стопкам прикоснуться… Нет, ты представил? Я – и выпить не могу?!

Ну что… Больше на этой скорлупке искать их негде… И чувствую я – не получится у меня этот корабль-призрак в Парму привести… И даже к берегу в Курье причалить – не получится… Страшно… За штурвал сесть страшно, за ручку газа взяться страшно… Только что, у переката, не побоялся по запалу – а сейчас не могу… Головой верчу как заведенный – все кажется, кто-то сзади…

Короче, заглушил я мотор, прихватил багор на корме – и в «казанку»… Ножом по шнуру полоснул – пускай “Маша-Целка” своим ходом в Парму плывет… Без меня как-нибудь… Не доплыла – напоролась на каменюгу как раз на Ольгином Кресте и затонула чуть ниже…

А я кое-как багром до берега добултыхал… В палатку – и весь остаток водки за раз и того… Кореша вернулись – лежу, мычу, ничего не рассказываю… И потом не рассказал. Никому…

Что дальше? Искали их, не нашли. Никого из пятерых не нашли. Я, когда в верховьях бывал, думал иногда: разыскать, где Санька причаливал, должны были следы какие остаться… И попробовать до деревушки той добраться – может, прояснится что? Пару раз за этим нарочно туда ездил, да с дороги возвращался – не мог… Как вспомню – разворачиваю дюральку – и по газам…

Марья, Маша-то, замуж вскоре вышла… За городского, из Питера – но корни с наших мест имел… Ну и… Там у вас и живут, дите вроде у них… Не знаю, сюда не наведывались.

Вот и вся сказка, хочешь верь, хочешь нет… Конец бутылке, конец истории… Пора и на боковую, мне рано утром сети снимать… Да нет, тут стоят, недалече… В Синюю Курью я больше ни ногой, хоть место и рыбное…

Что? Ишь ты… Догадлив, однако… Х-хе… Да, было дело… Не только багор я с “Машки-Целки” прихватил, не только…

Ладно, уговорил… Подожди, сейчас… Подальше держу, мало ли… Ну на, смотри… Серебро? Старинная штучка, продать бы ее, но… Не могу расстаться… Знаешь, если б не она… Подумал бы, что пьяный в палатке провалялся, что привиделось все…

Никому ее не показывал. Никогда. И не рассказывал никому. А знаешь, почему тебе рассказал? И показал? Нет, брат, не за водку твою, не за культурное обращение, нет…

Глаза у тебя такие же. Те же самые, что мне пять лет снятся. И взмах тот снится, и “Машка” вдали исчезающая…

Вот так вот Адель и смотрела… Именно так… Не смотри так, будь другом. Не надо. Не смо…

* * *

Старшина Косаргин никакого криминала не обнаружил – пил Гаврилыч крепко, все знали. Хоть и глотал что казенную, что первач, как воду, без видимых глазу последствий – но свой-то организм ни твердой походкой, ни уверенной речью не обманешь… А вчера, похоже, усидел три поллитровки в одиночку за вечер – и не выдержал мотор у старого браконьера.

Доктор Волин, с большим трудом извлеченный из участковой больницы и из недельного запоя, явился в обнимку с трехлитровкой разведенного медицинского и вписал недрогнувшей рукой в нужную графу: сердечная недостаточность. Недрогнувшей – это выражаясь фигурально. Кисть тряслась, как на вибростенде, почерк был самый “медицинский” – нечитаемый.

Отыскав в спартански обставленной халупе документы умершего, Косаргин удивился дважды. Сначала возрасту, потом имени – Гаврилыч оказалось не отчеством, как много лет все вокруг считали – скорее, образованным от имени прозвищем. Звали покойного Гавриил.

Вскрытия не проводили.

Небольшой старинный кинжал в доме Гаврилыча не нашли.

Да и не искали.