Как быстро идет время, как ошарашивающе быстро оно уходит… И самое печальное в том, что ход его с каждым годом ускоряется. Если раньше ты не замечал, как исчезает день, неделя, то теперь точно так же не успеваешь считать проносящиеся сквозь тебя годы… Ты, конечно, бодришься, еще без опаски смотришь в зеркало, иногда даже находишь в собственном изображении нечто утешительное, но если раньше твои прелести просто бросались в глаза и ты не знал, на чем остановиться, то теперь их приходится изрядно поискать… Когда-то в глазах встречных девушек ты видел если не восторг, то хоть какое-то к себе отношение – недовольство, интерес, насмешку, а сейчас они просто не видят тебя в упор. О девичьей насмешке ты можешь лишь мечтать, как о чем-то несбыточном, а если и смотрит на тебя с загадочным любопытством, так это начальство – прикидывает, не созрел ли ты для той работы, для этого задания, достаточно ли ты уже мудр, чтобы пренебречь собственным мнением, пожертвовать достоинством, достаточно ли уже предан, чтобы он без риска мог накинуть тебе трешку к зарплате, помянуть добрым словом в приказе, похлопать по плечу при опальном сотруднике, для которого подобные начальственные ласки есть предмет сладостных вожделений…

Такие примерно мысли вяло проплывали в голове Ксенофонтова, когда он однажды засиделся в редакции, сочиняя вольнодумную статью о многолетних мытарствах жителей коммунальной квартиры на улице Красной. Он описал утренние очереди в туалет, вечернюю толчею на кухне, мимолетные ссоры, затяжные склоки, описал душные вываривания белья, пьяные торжества в одной комнате, когда в других балдеют, рожают, умирают. Все описал Ксенофонтов, но проникнуться болью и страданиями коммунальщиков, как бывало, не мог, да и не хотел. Может быть, возросшее мастерство позволяло ему добиться читательского сочувствия, самому оставаясь холодным, если не равнодушным, а возможно, дело было в другом – всенародная борьба с пьянством привела к тому, что из продажи исчезло пиво, а человека, которого видели с бутылкой, сразу определяли в алкоголики и немедля начинали собирать документы для помещения его в лечебно-трудовой профилакторий на предмет излечения от опасного заболевания. Поэтому встретиться с Зайцевым, как прежде легко и беззаботно, он уже не мог, да и Зайцев не хотел рисковать службой. Пить же пиво, таясь, заперев дверь и забравшись под одеяло, а потом жевать мятную жвачку, убивая в себе священный пивной дух…

Нет, это не встреча, это не пиво. А без общения с близким человеком откуда взяться легкости, искреннему сочувствию, беззаботной шалости…

Ксенофонтов вздохнул, сложил исписанные листки, поставил на них графин с водой, чтобы случайный сквозняк не унес его труды в форточку, и уже направился было к выходу… Да зазвонил телефон. Нет, он не бросился к нему, как в юные годы, когда от каждого звонка он ждал радостных приключений и прекрасных встреч, он лишь оглянулся и продолжал смотреть на телефон с усталой озадаченностью, а когда наконец решил взять трубку, тот замолчал сам по себе. Ксенофонтов направился к двери, но опять раздался звонок.

– Слушаю, – сказал Ксенофонтов, механически пробегая глазами по только что созданным строкам.

– Это хорошо! – прозвучал в трубке бодрый голос.

– Зайцев? – протянул Ксенофонтов. – Неужели ты?

– А что, тебе еще кто-то звонит?

– Никто, старик! Только ты! Клянусь.

– У тебя как сегодня?

– Ты о чем?

– Время? Силы? Умственные способности?

– Могу поделиться, – Ксенофонтов боялся поверить, что все это кому-то понадобилось.

– Тогда дуй ко мне, машина будет у редакции через десять минут.

Услышав короткие гудки, Ксенофонтов положил трубку. На лице его блуждала неопределенная