Не то чтобы Ника была равнодушна к удобствам – она с патологическим постоянством оказывалась в том самом кресле, куда мне хотелось сесть, – но предметы существовали для неё, только пока она ими пользовалась, а потом исчезали. Наверное, поэтому у неё не было практически ничего своего; я иногда думал, что именно такой тип и пытались вывести[37] коммунисты древности, не имея понятия, как будет выглядеть результат их усилий. С чужими чувствами она не считалась[38], но не из-за скверного склада характера[39], а оттого, что часто не догадывалась о существовании этих чувств. Когда она случайно разбила старинную сахарницу кузнецовского фарфора[40], стоявшую на шкафу, и я через час после этого неожиданно для себя дал ей пощёчину[41], Ника просто не поняла, за что её ударили, – она выскочила вон[42] и, когда я пришёл извиняться, молча отвернулась к стене. Для Ники сахарница была просто усеченным конусом из блестящего материала, набитым[43] бумажками; для меня – что-то вроде копилки[44], где хранились собранные за всю жизнь доказательства реальности бытия: страничка из давно не существующей записной книжки с телефоном, по которому я так и не позвонил; билет в «Иллюзион» с неоторванным контролем; маленькая фотография и несколько незаполненных аптечных рецептов. Мне было стыдно перед Никой, а извиняться было глупо; я не знал, что делать, и оттого говорил витиевато и путано[45]:
– Ника, не сердись. Хлам[46] имеет над человеком странную власть. Выкинуть какие-нибудь треснувшие очки означает признать, что целый мир, увиденный сквозь них, навсегда остаётся за спиной[47], или, наоборот, что то же самое, оказался впереди, в царстве надвигающегося небытия[48]… Ника, если б ты меня понимала… Обломки[49] прошлого становятся подобием[50] якорей, привязывающих душу к уже не существующему, из чего видно, что нет и того, что обычно понимают под душой, потому что…
Я из-под ладони глянул на неё и увидел, что она зевает[51]. Бог знает, о чём она думала, но мои слова не проникали в её маленькую красивую голову[52], с таким же успехом я мог бы говорить с диваном, на котором она сидела. В тот вечер я был с Никой особенно нежен, и всё же меня не покидало чувство[53], что мои руки, скользящие по её телу, не многим отличаются для неё от веток, которые касаются её боков во время наших совместных прогулок по лесу – тогда мы ещё ходили на прогулки вдвоём.