Древнее зло оказалось иным. Оно было злом не в смысле бирки, а в смысле самой своей природы, где не оставалось ничего, кроме зла. Оно внушало ужас не своими атрибутами, а напрямую. Страшное в этом зле было страшным настолько, что не позволяло говорить или думать о себе. Его можно было лишь созерцать.