В корпус Глеб возвращался уже в полной темноте. В фонарях плясали бледно-жёлтые языки масляного пламени, на площадях горели костры, сложенные из обломков брёвен (остатки разрушенных недавним наводнением кораблей и домов) – погреться запоздалому прохожему в сильный мороз. Цокали копыта по мёрзлой заснеженной мостовой, фаэтон покачивало на булыжниках брусчатки, кучера покачивало в такт.

У въезда на Исаакиевский мост Невзорович повернулся лицом к Кароляку, который зябко кутался в меховую полость.

– Спасибо, – серьёзно сказал Глеб. – Очень интересные и приятные люди.

– Особенно пани Мария и панна Цели́на? – поддел Габриэль.

– Не без того, – согласился Невзорович смущённо и весело. – Но и пан Олешкевич… и другие…

– То ли ещё будет, дружище, то ли ещё будет, – загадочно пообещал Габриэль.

2

Котёнок был худой и неприглядный. Короткая серая в тёмную полоску шерсть свалялась и торчала клочьями, прикрывая там и сям небольшие пятнышки лишая. Он жался в углу парадного, крупно дрожал (в парадном было холодно – печи, должно быть, были не топлены с утра), глядел на людей круглыми испуганными глазами и пискляво мяукал.

– Опять подкинули, – сказал Габриэль, остановившись перед лестницей. В голосе его послышалась усмешка, и Глеб, тоже остановившись, посмотрел сначала на котёнка – сочувственно, потом на Кароляка – удивлённо, не понимая насмешки в его словах.

– Опять? – переспросил он.

– Поймёшь, – немногословно ответил Габриэль, поднимаясь на одну ступеньку. – Идём, чего остановился?

– А котёнок как же? – мигнул Невзорович в недоумении.

– Не беспокойся, о нём найдётся кому позаботиться, – сказал Габриэль всё с той же улыбкой, которая, между тем, нравилась Глебу всё меньше и меньше. Но он тут же задавил в себе это мгновенное чувство – пан Адам отзывался о Кароляке хорошо, значит, его, Глеба, впечатления – дело десятое. Наносное. То, что должно исчезнуть при дальнейшем знакомстве.

По лестнице поднимались не спеша.

– Мы не позвонили в дверь, – вспомнил вдруг Глеб, приостанавливаясь на очередной ступеньке, но Кароляк только отмахнулся:

– Не надо. Пан Юзеф не любит церемоний и всегда настаивает, чтобы заходили попросту.

– Пан Юзеф – интересный человек, – сказал Глеб задумчиво, вспоминая знакомство с Олешкевичем в салоне Марии Шимановской.

– Чрезвычайно, – охотно согласился Габриэль, и на этот раз в его улыбки не было ни тени насмешки, так не нравившейся Невзоровичу. – Ты, наверное, не слышал, но он предсказал наводнение, то самое, время которого ты со своими друзьями-москалями совершили столько подвигов.

Насмешка проснулась опять, но на этот раз она была незлая, и Глеб не стал обижаться. Да и к чему – не хотел же ведь Габриэль на самом деле посмеяться над ним или его оскорбить. Не с чего же?

– Каким образом? – несколько оторопело спросил Глеб, пытаясь догнать широко шагавшего со ступеньки на ступеньку Габриэля. Тот в ответ только молча пожал плечами – должно быть, и сам не знал, каким образом Олешкевичу удалось такое.

В бельэтаже Кароляк остановился перед тяжёлой даже на вид дверью в квартиру, поджидая чуть отставшего от него Невзоровича и предупредил вполголоса:

– Только ничему не удивляйся… так надо.

– Чему? – не понял Невзорович.

– Поймёшь, – опять сказал Кароляк, отворяя дверь. Мелодично звякнул колокольчик, Глеб перешагнул порог вслед за Габриэлем и оказался в просторной прихожей с арабской росписью на белёных стенах.

И едва не зажал нос.

По всей квартире слоями густо плавал острый запах, тот самый, который так поразил Глеба в салоне Шимановской – так пахло тогда от Олешкевича, но сейчас запах был гораздо сильнее. Глеб покосился на Габриэля, но лицо приятеля было невозмутимым, хоть и нос сам по себе, против воли, чуть морщился – запах Кароляку был неприятен, но явно привычен.

И тут Глеб догадался.

Котёнок!

Но сказать он ничего не успел.

Отворилась дверь в боковушку, и в прихожей возникла женщина – ширококостная, тучная и низкорослая, в неряшливо перевязанном под грудью салопе¹⁰ и потрёпанном переднике, с несколькими седыми волосками над верхней губой и тёмно-малиновой бородавкой на полной левой щеке.

Экономка?

– А, пан Гавриил – приветливо протянула она по-русски хриплым, почти мужским голосом. – Добро пожаловать, добро пожаловать. И незнакомый панич…

Экономка вопросительно уставилась на Глеба водянисто-голубыми глазами, одновременно ухитрившись принять сброшенную Кароляком ей на руки крылатку.

– Здравствуй, Фёкла, – приветливо сказал Габриэль, привычно поморщившись, впрочем, на «Гавриила». – Это пан Глеб, из наших же, теперь, должно быть, станет бывать здесь не редко, и наверняка и без меня даже. Дома ль господин?

– Да, дома, работает с самого утра, – охотно откликнулась Фёкла, принимая шинель с плеч Невзоровича. – Но если кто придёт, велел немедля ставить самовар…

– Никого нет ещё? – осведомился Габриэль почти по-хозяйски. Впрочем, по нему было видно, что он в этом доме не впервые и чувствует себя действительно, как дома.

– Да пока что вы первые, господа, – охотно отвечала Фёкла.

На пороге боковушки за её спиной возникло сразу три кошки – серая, чёрная и трёхшерстная, уселись на пол с обеих сторон порога и уставились на гостей – требовательно и внимательно. Ну да, так и есть, – уверился Глеб. – Пристанище кошек, вот откуда такой запах. Ничуть не удивлюсь, если тут помимо этих трёх кошек (всё-таки кошек, а не котов!) есть ещё три-четыре, да ещё и котов пара штук. Кароляк, заметив, куда смотрит Глеб, усмехнулся опять всё той же усмешкой и сказал экономке, кривя губы:

– Фёкла, там на лестнице, в парадном, котёнка подбросили…

– Охти мне! – всплеснула руками экономка, заметалась, пристраивая крылатку и шинель гостей на обшарпанную вешалку в углу. – Да вы проходите, господа, проходите, барин ждёт.

И почти тут же вынырнула за дверь на лестницу. Трёхшёрстная кошка выскочила следом, а к серой и чёрной на пороге добавилась ещё одна, дымчатая, одноглазая, вцепилась золотистым глазом в приятелей.

– И много в этом доме кошек? – спросил Глеб, покачивая головой.

– Двенадцать, – пренебрежительно фыркнул Габриэль, словно сказал: «Экая глупость!». – Постоянных – двенадцать, а так и больше бывает. Видишь вот сам – подкинули опять котёнка. Поражаюсь, как его Шимановская принимает – она кошек терпеть не может, и кошачьего запаха не выносит…

Он решительно толкнул ещё одну боковую дверь, напротив той, что вела в комнату Фёклы (Глеб успел заметить, что из прихожей, помимо этой двери вела ещё одна, высокая двустворчатая, крашенная светло-голубой краской, с медными ярко начищенными ручками в форме львиных голов на филенках), и шагнул через порог в просторную светлую комнату:

– Дзень добжи, пане Юзеф!

Глеб шагнул следом и остановился около порога, поражённый новой обонятельной гаммой и внутренним видом комнаты. В густой насыщенный гамме запах кошек мешался с запахами масляной краски и скипидара. Там и сям по полупустому залу с голыми белёными стенами были разбросаны обрывки картона и сломанные кисти, у низкого подоконника, за которым виднелся широкий проспект, лежала разбитая палитра, вымазанная краской в такой небывалой радужной смеси, что рябило в глазах. В углу стояли, наваленные друг на друга грудой холсты в подрамниках.

Мастерская художника, – понял Невзорович.

Сам хозяин во всём этом хаосе, где не было почти никакой мебели, крове небольшой козетки в углу, был даже не сразу заметен. Но когда Глеб его увидел, то удивился, как не заметил его сразу.

Середину комнаты занимал высокий мольберт с взгромождённым на него большим холстом тыльной стороной к двери, в которую вошли Невзорович и Кароляк. Из-за мольберта на скрип двери (петли скрипнули довольно громко, видно было, что в доме художника давно не смазывали дверей – Глеб мгновенно вспомнил, что и входная дверь из парадного тоже скрипнула, и тоже достаточно заметно, но он почему-то не обратил на это внимания, озадаченный загадкой котёнка) выглянул Олешкевич – в домашнем халате и турецких бабушах, на голове сбит набок плоский чёрный берет, из-под которого торчат всклокоченные волосы. Видно было, что художник гостей не ждал, но Кароляка это не смутило ни на мгновение. Олешкевича, впрочем, тоже.

– А! – радостно воскликнул он, отшвыривая в сторону измазанную краской кисть – от неё на паркете осталось размазанное ультрамариновое пятно. – Габриэль! Глеб! Добро пожаловать!

– Что-то пишете, пан Юзеф? – полюбопытствовал Невзорович, попытавшись заглянуть за мольберт, но Олешкевич торопливо закинул холст непрозрачной занавесью:

– Потом, потом! – засмеялся он хрипловато и весело. – Вот закончу, тогда – добро пожаловать, смотрите, ругайте, хвалите, критикуйте и любуйтесь – как вам это будет угодно. А пока что – прошу в гостиную!

Гостиная Олешкевича была ненамного богаче, чем мастерская – два потрёпанных дивана, козетка и глубокое кресло и несколько стульев с выгнутыми спинками и подлокотниками,, потускнелая шёлковая обивка стен, когда-то малахитово-зелёная, а теперь выцветшая и бледная. Из закопчённого камина с чуть погнутой решёткой ощутимо тянуло дымом, но теплом и не пахло. Должно быть, художник что-то в нём жёг – определённо не дрова. Бумаги какие-нибудь, сумрачно подумал Глеб, оглядываясь по сторонам. Рядом с камином громоздилось английское бюро с откидной столешницей, запертое на ключ, наверху которого высился мраморный бюст Наполеона. На бледном зелёном шёлке стен ещё можно было заметить следы старинной позолоты, вензеля и сплетения золотистых полос. За покрытыми инеем стёклами высоких окон угадывался укутанный в снеговые шубы небольшой сад – по соседству с доходным домом стоял чей-то особняк. В отворённую форточку ощутимо тянуло морозом, но ни Глеб, ни Габриэль и не подумали её притворить – так хоть каким-то образом можно было ослабить запах красок и кошек.

Кароляк упал в кресло, закинул ногу на ногу.

– Что, брат, не ждал такого? – весело и чуть развязно спросил он. – Небогато живёт в Петербурге наш брат литвин да поляк, небогато…

Невзорович смущённо покосился в сторону двери – не услышал бы хозяин. Проводив гостей в зал, Олешкевич снова исчез в мастерской – обещал, что скоро присоединится к ним.

– Брось, – понял Глеба Кароляк. – Он не слышит. А и услышит, так не обидится. На правду не обижаются…

– Но даже в этом случае не стоит никого обижать этой правдой, – раздался от порога незнакомый голос. Вздрогнув, Глеб обернулся к дверям, отметив про себя, что на этот раз не скрипнула ни одна петля. То ли на эту дверь масла всё-таки достало, то ли человек, который сейчас стоял в дверях, умел перемещаться и отворять двери бесшумно.

Мужчина.

Высокого роста, кудрявые тёмно-каштановые волосы, прямой нос с чуть заметной горбинкой, бакенбарды, русский светло-серый мундир, эполеты чернёного серебра с двумя небольшими звёздочками в середине. Коллежский асессор? Майор? Пожалуй, всё-таки статский, коллежский асессор, – решил про себя Глеб, разглядывая незнакомца, – военных он давно привык распознавать.

Вновь прибывший был явно старше обоих, и Габриэля, и Глеба, хотя и ненамного – лет двадцать пять ему, пожалуй, было.

– Баа! – неприятным тоном провозгласил Кароляк при виде незнакомца, но с места встать не спешил. – Пан Юзеф!..

Сначала Глеб предположил, что приять зовёт Олешкевича, который отчего-то задерживался, но тут же понял, что Кароляк обращается к незнакомцу. Ещё один пан Юзеф? – молча удивился Невзорович, не сводя с незнакомца глаз.

– Осип Антонович, – въедливо поправил тот. – Зови уж так… а то твой юный друг (он чуть склонил голову в сторону Невзоровича) ещё станет на первых порах путать меня с нашим дорогим хозяином, а я для этого талантом не вышел, увы…

По-польски он, несмотря на русское имя и отчество, говорил отлично, сразу было видно, что язык он знает с рождения.

Глеб чуть улыбнулся. Юзеф-Осип Антонович ему понравился, несмотря на неприкрытую антипатию к нему Кароляка.

– Всё в Феликса Броньского играть продолжаешь? – неприязненно сказал Габриэль, вцепившись пальцами в подлокотники кресла – вот-вот казалось, пальцы Кароляка прорвут муар обивки, и из-под неё полезут грязные внутренности кресла. Незнакомец чуть дёрнул уголком рта. Должно быть, эта история с двумя мундирами слонимского подпрефекта, которые тот переодевал когда власть в городе менялась с русской на французскую или обратно, была известна и ему. Как и успевал-то? – восхитился в своё время Глеб, услышав рассказ об этом от отца. Небось в запасе с собой таскал, как увидит, что власть меняется, так в нужник и бежал переодеваться, на ходу меняя шляпу! – Долго так собираешься переодеваться? На двух стульях не усидишь, всё равно выбрать придётся…

– Я, как ты наверное, заметил, не переодеваюсь, – медленно проговорил Осип Антонович. – Моя служба всегда одинакова… давно выбрал.

Глеб только вертел головой от одного к другому, пытаясь понять, о чём говорит его приятель и этот неизвестный гость Олешкевича. Тут, на счастье, в дверях появился хозяин – теперь он уже выглядел вполне презентабельно – в серо-голубом сюртуке и тёмно-серых панталонах, причёсанный и побритый – и не скажешь, что всего четверть часа назад волосы дыбом стояли.

– Осип Антонович! – восторженно воскликнул он, увидев незнакомца. – Душа моя, да что ж вы стоите? А вы что же, Габриэль, даже не представили нашего юного друга и пана Осипа?

Невзорович перевёл дух – при появлении Олешкевича Кароляк чуть расслабился, выпустил подлокотники, хотя острые желваки по-прежнему ходили по его челюсти. А Глеб уже начал опасаться, что разговор вот-вот закончится дракой, а то и того хуже – дуэлью. В воздухе ощутимо пахло серьёзной ссорой.

– Пан Габриэль, немедленно прекратите ссориться с нашим дорогим коллежским асессором (Глеб почувствовал удовлетворение – угадал!). Прошу, Осип Антонович, знакомьтесь, Глеб Невзорович из Литвы, шляхтич герба Порай. Глеб, это Юзеф Эммануэль Пржецлавский, или как он больше предпочитает – Осип Антонович Пржецлавский, шляхтич герба Глаубич Слонимского повята…

Неудивительно, что Габриэль пытался уколоть Пржецлавского именем Броньского – слонимский подпрефект был земляком петербургского коллежского асессора, – подумал Глеб, раскланиваясь с Пржецлавским. А Олешкевич продолжал:

– Он служит при русском министерстве иностранных дел секретарём.

«Дипломат», – была первая мысль. А за ней и вторая: «Почти шпион».

3