Мужские забавы

Сплавная контора расширялась: за Селезнями, в верховьях Двины, леспромхоз начал валить лес, и теперь ежедневно катера тащили вниз по реке плоты. Изгибающиеся, словно живые, эти огромные ленты привлекали мальчишек возможностью прокатиться от остатков моста (в этом месте катера шли на самом малом, чуть быстрее, чем течение, и с особой осторожностью) до изогнутой песчаной косы, городского пляжа на другом конце города. За косой, в устье небольшого ручья, и базировалась сплавная контора, занимая все больше и больше места прибывающими катерами.

Пацанов с плотов гоняли матросы, боясь, что те могут попасть под глени и утонуть. Это придавало короткому путешествию оттенок состязания между пловцами и плотогонами и манило еще больше.

Отработав всю воду, с первым ледком катера вставали в отгороженный вдоль берега затон на зимнюю стоянку и ремонт. Один кузнец уже не справлялся с работой, и в помощь к Михаилу Привалову начальство приставило пришлого, недавно освободившегося из заключения мужика. Звали его тоже Михаилом, и, в отличие от Привалова, которому тот был ростом по плечо, в городе его окрестили Мишей-маленьким. Несмотря на незавидный рост, Миша-маленький исправно махал молотом, не прося передыха, и на блестевшее от пота, играющее мускулами его тело забегали (по выдуманной надобности) поглядеть конторские бабы, заглядывали и леспромхозовские молодки (их контора была недалеко), и Миша-маленький охотно брался исправить изношенный нож или выгнуть кольцо для калитки, но на приглашение незамужних молодух зайти после работы отказывался.

Появился он еще в августе, когда в последние теплые деньки лета коса собирала подростков со всей правобережной стороны, но уже не столько покупаться в холодеющей с каждым днем реке, а чтобы восторженно встретиться после недолгой разлуки (кто ездил в пионерский лагерь, кто в гости к родственникам в недалекие деревни или даже в Смоленск) и погреться на слабеющем солнышке.

В кузнице в эту пору работы было немного, и в обеденный перерыв Миша-маленький приходил на косу, теряясь среди пацанов из-за своего роста и одновременно выгодно выделяясь мускулатурой.

Старшеклассницы и задержавшиеся на отдыхе студентки провожали его откровенно заинтересованными взглядами и старались оказаться как можно ближе к нему. Пацаны же наблюдали за ним исподлобья, сбиваясь в группки и обсуждая свое, неотложное. И в первые дни его появления получалось, что как только он заходил в воду, вокруг тут же начинали плескаться одни девчонки, а выходил – пацаны словно по команде бежали в реку.

Но через пару дней Миша-маленький подошел к группке самых взрослых пацанов, присел рядом, бросил на желтый песок колоду карт, предложил:

– Ну, кто в очко со мной, по копеечке…

Тимка, верховодивший в отсутствие Петьки Дадона, уехавшего на недельку к тетке в Вильнюс, окинул того долгим взглядом, оценив бугрящиеся мускулы и татуировку на предплечье, гласившую «Мал, да удал», а чуть ниже – «Век свободы не видать», лениво подгреб колоду, перевернул, словно убеждаясь в подлинности карт, произнес:

– А чего по копеечке, могем и по рублю…

– Ну, по рублю еще рановато, – двусмысленно отозвался Миша-маленький и протянул Тимохе руку, признавая в нем старшего.

– Михаил…

– Тимофей, – помедлив, отозвался Тимка.

Миша-маленький обвел взглядом остальных, но ручкаться с ними не стал, скинул карту Тимке, потом себе, снова Тимке… Тот, опять же неторопливо, словно раздумывая, поднес карты к глазам, сказал:

– Давай еще…

Миша-маленький прищурился, взглянул, словно выстрелил, на Тимку и медленно потянул карту.

– А может, передумаешь?..

– Давай, не жлобься, – грубовато бросил тот, приложил взятую карту к остальным, уставился в разноцветный веер в широкой руке, с большими шишками сбитых костей, стал считать, от напряжения шевеля губами.

Миша-маленький окинул взглядом пацанов, усмехнулся.

– Перебор!

Тимка бросил карты.

– Десятка с прокладкой, – весело произнес Миша-маленький, ловко тасуя карты и оглядывая настороженных пацанов.

Колода словно летала по воздуху, совсем не касаясь его ладоней, и в то же время перед глазами возникала то одна раскрытая карта, то другая, наконец этот полет закончился стремительным выбросом двух карт в сторону Тимки.

Тот, помедлив, осторожно взял их, тут же затребовал еще одну и, не ожидая, когда Миша-маленький возьмет себе, довольно улыбаясь, выложил перед собой туза, шестерку и даму.

– Двадцатка…

– Ай-яй-яй… Хорошая прокладка, почти десятка…

Миша-маленький перевернул свою закрытую, это была десятка, и тут же набросил сверху туза.

– Очко…

И, обведя взглядом пацанов, пока колода продолжила в его руках свой неуловимый притягательный танец, предложил:

– Так что, может, еще кто присоединится… По копеечке?..

– Давай еще.

Тимка вытянул руку, одну за другой взял две карты и со вздохом облегчения бросил их на песок.

– Очко!

– Резонно.

Миша-маленький поднял руки.

– Против лома…

– Я и говорю, мы могем и по рублю, – поднимаясь, произнес Тимка. – Только нам окунуться надо.

И неторопливо пошел к воде.

Пацаны, отряхивая налипший песок, потянулись за ним.

Миша-маленький спрятал колоду под одежду и, быстро перебирая мускулистыми ногами, разбежался, высоко подпрыгнул и вытянутыми руками вошел в воду рядом с остановившимися пацанами.

Не выныривал он долго (те уж заволновались: мало ли какой валун мог оказаться на пути) и появился там, где не ожидали, почти на середине реки, возле самого борта катера, тянущего плот.

Оттуда, перегнувшись, что-то стал кричать матрос, потом и капитан выглянул из рубки, грозя кулаком одновременно и ему, уже поднимающемуся на первую гленю, и пацанам, торопливо плывущим от берега, – погрозил и исчез, понимая, что больше ничего сделать не может, а матрос подхватил багор, пробежал на корму, выставил его на пенную струю от винта, уходящую к плоту, и тоже замер, не зная, что делать дальше.

Миша-маленький прошел по гленям к подплывшим пацанам, вместе с ними стал нырять и возвращаться обратно, пока не прыгнули с последней глени, а плот уже плыл ниже затона сплавной конторы, им пришлось долго потом идти по каменистому берегу к пляжу, и по пути он познакомился со всеми и стал своим.

Еще несколько дней продержалась жаркая погода, и в обеденный перерыв Миша-маленький обязательно спускался на пляж, но уже не купался, а играл с пацанами в карты. Играли по копеечке все, даже самый младший в компании Колька Жбанов, который прилепился к взрослым пацанам благодаря тому, что жил как раз напротив пляжа и был незаменим во время долгих летних бдений, доставляя изголодавшимся купальщикам с огорода огурцы, яблоки, а то и шмат сала с хлебом. Колька Жбан учился в одном классе с Сашкой Жовнером, но в отличие от сверстников не выглядел угловатым, тело его было налитым и округлым, а лицо, увенчанное светлыми кудряшками, напоминало девчоночье. Он нравился всем девочкам в классе и даже старшеклассницам, может, поэтому не очень-то дружил с одноклассниками, но зато был вхож во взрослые компании и уже не раз наравне с ними пробовал вино и тайно покуривал.

Миша-маленький Жбана сразу выделил, стал опекать, пообещав всем сделать из него классного игрока, и, вероятно, поэтому Колька тоже иногда выигрывал. Но чаще всех в выигрыше оставался Миша-маленький, и к концу купального сезона все (меньше остальных – Тимоха и Жбан) были ему должны. Последний раз собирая колоду, уже под набежавшими синими облаками, готовыми вот-вот разразиться дождем, Миша-маленький еще раз напомнил пацанам, что святее карточного долга ничего нет, но тут же сообщил, что прощает всем их долги, амнистирует за похвальное поведение, а так как у него недавно была получка и Привалова сегодня на работе нет (отпросился по семейным делам, скорее всего, к зиме баньку достроить на меже с огородом деда Сурика), пригласил обмыть это дело красненьким.

Предложение это оживленно поддержали Тимоха, Венька Хрен (Хренин), он закончил весной восьмой класс и еще не выбрал, куда пойти работать: в леспромхоз подсобником или в сплавную учеником моториста; Ванька Приблуда, бросивший школу после шестого класса и уже два года работавший на мебельной фабрике (там директором был друг его погибшего отца Ивана Приблуды, он и взял недомерка на всякие поручения, пока годы не выйдут, чтобы к чему настоящему пристроить), и Колька Жбан. Последний по просьбе Миши-маленького побежал домой за салом, луком и бурыми помидорами. Приблуду отправили в дальний леспромхозовский магазин (аж к узкоколейке) за хлебом (там пекли вкусный, духмяный). Тимоха, как самый старший, вместе с Мишей-маленьким пошли в магазин, принадлежащий сплавной, покупать вино.

Широкая дебелая продавщица Клава, краснея пухлыми щеками, на стук двери шустро выкатила из подсобки, на ходу что-то прожевывая и окидывая взглядом маслянистых глаз вошедших.

Было ей чуть за тридцать, мужик ее, шебутной и драчливый Степан Мостовой, где-то в Карелии отбывал срок за поножовщину по пьяной лавочке. Клава изнемогала в одиночестве (детей Бог не дал) и в телесном томлении порой зазывала какого-нибудь не совсем завалящего мужичка помочь переставить в подсобке ящики.

После совместной непродолжительной работы она весьма охотно расплачивалась натурой. Правда, большинство перебывавших в подсобке натуру, даже такую податливую, считали довеском к более существенному, тому же плодово-ягодному местного розлива, и, обиженно вздыхая, Клава уступала уговорам, удивляясь, отчего ее пышущая жаром натура не удовлетворяет мужиков. Путем длительных сравнений и сопоставлений она пришла к выводу, что просто ей попадаются не те помощники, и стала приглашать еще не привыкших к кислятине подростков, приезжающих на отдых к родственникам из больших городов и забегавших за конфетами для своих девочек. И ей даже начало нравиться безусое скорое неистовство на ее пышном теле худосочных помощников, но только при виде Миши-маленького она томилась по-настоящему, до слабости в нижней части тела, воображая, как мяли бы ее мускулистые руки помощника кузнеца. (Степка ее был хоть и жилистым, но худым, не за что подержаться…)

Мишу-маленького она попросила подсобить уже во вторую встречу и, совместно переставив бочку с ржавой селедкой, тут же оголилась, выпростав обе налитые и розовеющие бубончиками груди, сама положила на них его ладонь, ожидая, что та сейчас сожмет их до желанного стона, но тот ладонь невежливо выдернул. Клава так и замерла, топорщась грудями и хлопая глазами.

– Ты, это… спрячь добро… – сказал Миша-маленький. – Побереги зрелость для мужа…

– Перезрею, пока объявится-то, – обронила она, но лямки сарафана на плечи натянула, грудь запахнула. И не преминула подколоть: – А ты малохольный, али как?

– А я братков не предаю…

– Ну-ну, – не поняла Клава и вздохнула, отгоняя вновь нахлынувшее желание, уж так от Миши-маленького мужиком пахло…

После того виделись они нередко, но Клава помочь больше не просила, хотя взгляд на мускулистой, блестящей от пота фигуре, прикрытой синей майкой, задерживала не таясь…

…Миша-маленький окинул взглядом скудный прилавок, сказал Тиме, что несолидно бормотухой обмывать их дружбу, и попросил у Клавы одну беленькую и бутылку недешевого портвейна.

– Чистенькую для нас с тобой, – пояснил он Тимохе, поднимая его в собственных глазах, отчего тот сразу признал Мишу-маленького пожизненным другом, а себя – его должником.

– С чего гуляем? – поинтересовалась Клава, выставляя бутылки и беззастенчиво разглядывая Тимоху, которого видела впервые. И строго добавила: – А этого я не встречала, приезжий?

– Наш это, наш, – пряча водку в карман широких штанов и передавая портвейн Тимке, отозвался Миша-маленький.

– Наших я всех знаю, – не согласилась Клава, продолжая разглядывать длинного, на голову выше Миши-маленького, мосластого, но уже набирающего мышцы и мужскую тяжесть Тимоху.

– Да наш я, тетка, – пробасил тот и, втянув загорелый живот, вставил бутылку за ремень, выпустил сверху застиранную рубаху.

– Какая я тебе тетка, – фыркнула Клава, – племянничек нашелся… – И пожалела: – Поди, без закуски…

Прошла в подсобку, вернулась с полукольцом колбасы, селедкой, завернутой в промасленную газету.

– Нате… Хлеба у меня нет, кончился…

– Хлеб у нас найдется. – Миша-маленький выгреб из глубокого кармана мелочь. – Сколько за это насчитала?

– А ничего… Закусите хоть…

– Ну, Клава… – Миша-маленький развел руками и предложил: – А ты свою лавочку закрывай да айда с нами…

– Куда это с вами? – заинтересовалась та.

– А мы вот у меня, в кузне…

– Ну да, рестора-ация… – протянула она. – Идите уж…

Венька Хрен, ожидавший их у магазина, тоже оценил щедрость нового приятеля, хотел разглядеть бутылки, но Миша-маленький велел не суетиться и просочиться в кузницу незаметно, рабочий день еще не закончился, мало ли что взбредет в голову начальству. Так оно и вышло: у входа на территорию, перед хлипкими, но металлическими воротами, их встретил Гордеев, начальник сплавной.

Был он грузен, одутловат лицом и, невзирая на прошедшее лето, белолиц и белотел. Может, оттого, что ходил в любую жару в изрядно поношенных форменных рубашке и штанах. Но если в будние дни такая одежда особого авторитета ему не придавала (намозолила глаза), то парадный морской китель с наутюженными новыми штанами и рядами боевых орденов и медалей, погоны и, главное, кортик, составляющие атрибуты праздничного парадного вида, впечатляли и давали сплавникам веское основание, даже несмотря на трудовые дела (которые, кстати, были неплохими), гордиться своим предприятием. На майских и ноябрьских демонстрациях Гордеев неизменно шагал в самых первых рядах вместе с руководителями города и иными героями фронта и тыла и был единственным моряком в этом сухопутном городе. Прислали его сюда для организации сплавной конторы три года назад из Ленинграда, где он прожил всю свою бессознательную и сознательную жизнь, и воевал он где-то там же (или в северных водах) – был командиром боевого катера. В Ленинграде и теперь жили его жена и две дочери, они приезжали сюда на летние месяцы, как на дачу, все трое целыми днями вылеживали на берегу, и всех троих, ослепительно белых, казалось, солнце не брало; дочери были уже взрослые, широкобедрые и рыжие, жена – объемная, но с роскошными каштановыми волосами, падающими почти до пояса.

Они загорали обычно на территории сплавной, расстелив на расчищенное рабочими от камней место старое суконное одеяло, и мастеровые из ремонтных цехов, перекуривая, рядком высаживались на косогоре, сверху изучая городские тела и отмечая, что в молодости женка директора была, похоже, жгучей девкой, оттого, видать, он такой пришибленный и ходит.

Но пришибленным Гордеев ходил по другой причине. Когда его сосватали на эту должность, сорвав с вполне приличного места в Ленинграде, он думал, что в считанные месяцы наладит работу и вернется обратно. Поэтому и жить устроился в общежитии леспромхоза (где обитали одинокие, в основном приезжавшие подкалымить в сезон на лесозаготовках), и семью на переезд не настраивал. Одним словом, приехал, как в недлинную командировку, которых у него на прежней работе бывало немало. Но спустя полгода, когда контора исправно отработала первую навигацию, его попросили подождать, пока не найдется достойная замена, через год сообщили о производственной необходимости продолжать руководить расширяющейся конторой. А когда этой зимой он, наконец, не выдержал и рубанул наотмашь: или увольняете, или уезжаю самовольно, на заседании бюро райкома КПСС (членом которого он был) недвусмысленно объяснили: уезжаешь – партбилет на стол и никакой тебе ответственной должности даже в таком большом и нуждающемся в толковых и проверенных руководителях городе-герое Ленинграде…

Партбилет Гордеев не бросил, понимал, чем чреват такой безумный поступок, но с того дня потерял всякий интерес к работе, и только благодаря тому, что производство уже было отлажено, а кадры он умел подбирать и подобрал отменные, контора эффективно развивалась, готовясь к еще большим трудовым достижениям в очередной навигации…

…Гордеев вопросительно уставился на Мишу-маленького, с трудом уходя от своих мыслей, привычно произнес:

– Почему не на рабочем месте?

– Да вот, юное поколение изъявило желание ознакомиться с рабочей профессией молотобойца с целью продолжения дальнейшей полноценной и полезной жизни… – нашелся Миша-маленький и, не очень сам понимая, что сказал, добавил: – В порядке шефской помощи школе…