Полина только что вытащила из остывшей печки горшок с утренними щами, вычистила золу и приготовила дров на завтра, гостя встретила сдержанно, но сала и соленых огурцов из подпола принесла и щей чуть теплых разлила, а потом и сама присела, не отказалась от стопки. А там и настроение появилось, и Касиков не таким чужим показался.

Был тот дальним соседом, маленькой она его и не помнила, узнала лишь, когда дом помогал строить, да только ей это неинтересно было: куда важнее стены поднимающиеся (сколько же им у родителей жить…). Вот и радовалась каждому венцу да мужу ладному и сыну подрастающему, ничего вокруг не замечая…

– Полина-то у тебя – красавица… – Гость взглядом ее открытым окинул. – А девчонка никакая была… Как в сказке про гадкого утенка…

– А я вас не помню, – сказала Полина, не отказываясь и от второй стопочки. – Да и не такая уж я и поганенькая была… Путаете с кем-то…

– Не путаю… Я тут со своими кралями часто расхаживал, было дело… А вы, мелкота, любопытствовали, подглядывали… Худющая была… – прищурился Касиков. – А меня ты не могла не запомнить. Я ведь перед финской приезжал, весь город смотреть сбежался… Молодой командир, гимнастерка отглаженная, галифе… Думал, генералом буду… Кто ж знал, что мне в первом же бою руку так…

– У каждого своя судьба… – вставил Иван. – Вот ты про сына командира партизанского говорил… А он почему не прожил свое?..

– Ты прав, Ваня, у каждого свой путь… Сначала обидно было, а потом привык, приноровился, вот только когда партизанил, переживал, что фашистов бить в две руки не могу… Но зато взрывать научился…

– Только теперь это никому не нужно.

– Многое из того, чему мы на войне научились, не пригодилось.

Да и мы по большому счету не очень нужны…

– На фронте нам политруки говорили: победим – всё будет, что пожелаем, каждому фронтовику – по дому, как в раю жить станем за товарищей-друзей наших, что не дожили… Пришли домой, сколько лет уже не разгибаемся?.. А живем все хуже… Теперь и за хлебом очереди… Этот еще кукурузник объявился… Мы за Сталина на смерть шли, а нам теперь говорят – культ какой-то… Я не понимаю… Но знаю, жил бы Сталин – сдержал слово, всем фронтовикам дал бы, что обещал…

– Ну, тут ты обольщаешься… – Касиков запнулся, взглянул на Ивана, поднял стопку. – Давай за тех, кого уже не будет с нами.

Выпили, не чокаясь, и притихшая Полина встала из-за стола, захлопотала, не мешая мужикам вести мужской разговор.

Пришел Сашка, прошмыгнул в свою комнату.

За окном уже стемнело. Затихли улицы, и порой даже сюда доносился звук ломающегося льда. Касиков собрался домой, и Иван вышел с ним покурить.

На берегу о чем-то громко заспорили мужики, он подумал, что скорее всего этот спор закончится дракой, но остался стоять у своей калитки: драчунов разнимать ему сегодня не хотелось. Подумал вдруг, ни с того ни с сего, что Касиков совсем не прост и все время что-то недоговаривает, держит при себе… И с чего за Броньку Сопко, бывшего полицая, вступился, мол, пацан был, когда батька его помощником своим сделал, и отсидел, можно сказать, больше за компанию, чем по вине… Ладно, пусть так, он в те годы здесь не жил, на фронте воевал, да и лет много прошло, но вот никак не может привыкнуть, что на одной улице живут и те, кто по одну сторону стоял, и кто по другую…

На берегу точно задрались, закричали, заухали, он уже настроился идти, но шум начал стихать, похоже, Привалов драчунов растащил, он этого тоже не любил.

Иван вспомнил о том, что завтра воскресенье, на работу идти не надо, и они понежатся с Полиной в кровати (пусть поросенок повизжит, не сдохнет), а потом пройдутся по городу, людей поглядят, в кино сходят, купят бутылочку вина и вечерком посемейному посидят за столом… И не о прошлом, а будут говорить о красивом будущем, благодаря желанию увидеть которое он только и выжил…

…Как и говорил дед Сурик, лед ушел за одну ночь, утром еще подтянулись отставшие льдины, а еще через несколько дней стала опадать и вода (видно, миновал лед и Ригу, выплеснулся в море), обнажая глинистые берега. По ним сразу же засновали пацаны, собирая вымытые рекой патроны, гильзы от снарядов, в надежде наткнуться на настоящий пистолет или нож, но чаще находя неразорвавшиеся мины или пробитые каски.

Из взрослых только Петруха-рыбак не выдержал, на второй день заторопился с хваткой, надеясь в мутной воде на богатый улов, но попадались редкие подуст и голавль: рыба еще не пошла к берегу.

Пролетела уже совсем по-весеннему теплая неделя, наполнились березовым соком банки, девки получили первые подснежники, и в очередной выходной берега ожили: хозяева лодок принялись приводить их в порядок. Сбивались в таборы, ставили на огонь котел с варом, смолили, конопатили борта, заделывали щели. Редкие владельцы моторов выкладывали механизмы на подсохшую траву и в окружении малышни неторопливо, основательно прочищали, протирали, продували, прикидывая, что еще день-два, в крайнем случае, неделька – и вполне можно будет прокатиться на моторке к истоку Двины, где под низкими кустами в заводях не только подлещика или подуста, но и сома можно взять.

Безмоторные о рыбе особо не мечтали, на веслах в верховье (где рыба уже к бережку подошла) не уплывешь, но тоже оценивающе поглядывали на реку, сожалея, что еще не могут выйти на промысел смытых с береговых делянок и теперь бесхозных бревен, которые в хозяйстве всегда сгодятся. Братья Слепневы за три предыдущих весны умудрились на полдома натаскать, да еще топляка на всю зиму для печки. Слепни – братья ершистые, маленькие, но широкие, друг за друга горой и от всех на отшибе. Вот и на берегу свой костерок соорудили, свой чугунок с варом поставили. И багры наготове, под рукой, длинные, таких больше ни у кого нет, и возле их лодок уже два топляка лежат, забрели чуть не по пояс, но достали – вверху прокараулили, выходит…

У Петрухи-рыбака лодка уже на мази, он всегда первый навигацию открывает, но нынче прижало его крепко, приготовить-то лодку приготовил, как раз в воскресенье выехать собирался, а пришлось отлеживаться… Не жилец он, это все знают… Может, и лето не переживет. Знают и не верят, всего пару лет назад казалось – сносу Петрухе не будет, словно мальчик бегал, по две смены на мебельной отстаивал. Может, оттого и прилепилась болезнь, от пыли всякой да клея…

А день выдался совсем теплый. Братья Слепни первые оголились, забелели сбитыми, нехудыми телами, а следом и остальные, кто помоложе, кому жар покоя не дает… Дед Сурик сверху, с бережка, на мужиков поглядывает и себя молодого вспоминает, вздыхает: вроде и хочется вернуться назад, и вроде как незачем, – сам не поймет.

Иван Жовнер с чердака удочки достал: Сашка просил настроить. Проверил, ржавые крючки заменил, поплавки новые, из пера от чужих гусаков, подтянул, закинул ему с обрывистого берега в том месте, где ручей с рекой соединяется. Вряд ли толк будет, но если хочет, пусть сидит. Сам вернулся домой, лодки у него не было, а в огороде дел немало. У Полины сегодня срочная работа, начальница вызвала, так что хозяйство на нем.

Ближе к полудню и ахнуло в стороне, словно пушка выстрелила.

Или как когда саперы остатки моста взрывали. Мужики занятие свое прервали, Иван в огороде над лопатой распрямился, Сашка на пригорок выбежал, чтобы рассмотреть что-нибудь, но тишину только приваловские гусаки и утки нарушали, вперевалку к ручью пришедшие.

Постояли, погадали, что бы это могло быть, когда на небе ни облачка, да и продолжили своим заниматься.

К обеду и мужики с лодками справились, и Иван под грядки пологорода перекопал, и Сашка нарыбачился.

Мужики тут же на берегу, у тлеющего костерка, устроились, выложили на расстеленную плащ-палатку что у кого было, Бронька, оттого что не гонит его никто и как с равным разговаривают, сам самогону притащил (Сопчиха на базар уехала). Братья Слепни подумали, подумали – и приватажились, с добрым шматом сала да со своим бутылем первача.

Выпили за славный весенний денек.

Иван тоже из печки горшок с картошкой достал, стопку себе налил, тут и влетела в дом Полина, сразу в Сашкину комнату кинулась, вылетела пулей.

– Вань, Сашка где?

– А чего ты, заполошная?.. Зачем он тебе?

– Где он?

Присела на скамейку напротив, а сама вот-вот заплачет.

– К длинному дружку ушел.

– Когда?

– Да только что…

Откинулась Полина к стене, стопку подставляет.

– Налей мне.

Выпила залпом и закусывать не стала, только поморщилась.

– Да что случилось? – повысил голос Иван. – Любка по работе выругала?

– Бабы сказали, ребятишки в нашем краю подорвались, я у Любки отпросилась и бегом…

– Какие ребятишки?

– Откуда я знаю?! – вскинулась Полина и сморщилась, скривилась, все-таки слезы пересилили. – А давно он ушел?

– Да тут все время крутился, рыбу ловил… Я ему удочки настроил…

– Не, я все-таки сбегаю к Коротким.

– Ну, баба… Валяй.

Иван стопку опрокинул, проводил жену взглядом: ладная она у него, только вот боязливая, все за Сашку боится, как тот с моста упал, чудом жив остался. После того случая сама захотела второго завести, да вот сколько с той поры живут – никак не получается.

Только успел закусить, на бережок собрался пройтись, Полина прибежала, вместе с Сашкой да с новостями. Оказывается, взрыв это был самый настоящий, Пантюху сейчас встретила, на его глазах все и произошло: пацаны заречные напротив кладбища во рву костер разложили и то ли мину, то ли снаряд на него и положили, тол хотели вытопить… Двоих, чьих – еще никто не знает, сразу насмерть, троих в больницу отнесли....

– Ты, сынок, смотри, в такие игры не играй, – просяще обратилась она к Сашке, набычившемуся, недовольному, что мать домой увела.

Только Катька гулять вышла, девчонки из барака как раз обсуждали, в догоняшки поиграть или в прятки, а тут его домой…

– Я пойду, а?.. – жалобно произнес он, не поднимая глаз.

– Куда опять?

– Ну ты ж видела, мы там играть в догоняшки собрались…

– Какие догоняшки?.. Ты в прошлом году доигрался, еле откачали…

– Полина… – остановил ее Иван. – Пусть идет, что ты пацана дергаешь. – И добавил строго, глядя на Сашку: – Стемнеет, чтобы как штык дома был…

– Может, лучше пусть посидит, уроки поучит?.. – неуверенно произнесла Полина, но, перехватив тяжелый взгляд мужа, добавила, погрозив Сашке пальцем: – Чтоб я больше не бегала за тобой…

Сашку как ветром сдуло.

– Присядь. – Иван разлил ей и себе остатки водки. – Пей… Это помогает. На фронте после боя так поминали…

– И в прошлом году, помнишь, ребятишки тоже подорвались… В блиндаж залезли, как в могилу…

Полина подержала стопку, потом выпила, закусила картофелиной, помолчала.

– Столько лет прошло, а каждую весну аукается…

– Видно, судьба у них такая… – Иван обнял ее за плечи, притянул к себе, завозил рукой по груди, она легонько шлепнула его, но отнимать ладонь не стала, и он мял все сильнее и сильнее и наконец подхватил на руки, понес на кровать, думая, что надо бы закрыть дверь на крючок (но не должен вроде никто зайти), и не стал отвлекаться, стащил с жены все, что на ней было, отчего Полина стыдливо стала прикрываться руками и глаза зажмурила, навалился, подминая послушное желанное тело, прошептал невпопад:

– Глядишь, сестренку Сашке заделаем…

И ощутил, как Полинины руки впились ему в плечи, а ее горячие ноги крепко обхватили его бедра…

Потом, прикрыв жену одеялом, остывая рядом, словно продолжил разговор:

– На фронте я всякого насмотрелся. И понял: если суждено, значит, не уйти от судьбы… Иной прячется, кажется, ничего его не возьмет, а глядишь, уже команда похоронная в ров потащила…

– Уж сколько лет прошло, – безучастно отозвалась Полина, думая о чем-то своем. – И вспоминать бы не надо, а вот… – Повернулась, легла Ивану на грудь, заблестела глазами. – Скоро праздники, а у меня платья хорошего нет… Сегодня Любка пришла в новой кофте, юбке, расфуфыренная…

– Мне премию обещали, – проговорился Иван.

– Премию?.. К празднику?.. – И остыла. – Сашке сандалии надо купить, штаны какие-нибудь, вырос уже…

– Должно на все хватить, – сказал Иван. – Куплю я тебе платье…

Полина чмокнула его в щеку, вскочила с постели, голенькая пробежала к комоду, стала доставать кофты, юбки.

– Ты бы оделась, – сказал Иван, вставая и ревниво поглядывая в окна.

Но она уже не слышала, примеряя не ношенное всю зиму и оттого радующее не меньше, чем новое, и Иван, одевшись, вышел на улицу.

…На берегу захмелевшие мужики на этот раз не скандалили, слушали бородатого бобыля Пантюху, тоже изрядно угостившегося и теперь в который раз рассказывавшего, как у него на глазах бухнуло (он даже на задницу сел) и что им, отцам, за своими шкетами надо смотреть, потому что весь берег утыкан военными подарками, и сколько уже раз он гонял своих, малобережных, из лога, что за кладбищем, и сам сколько мин, патронов да всякого железа находил…

– И твоего гонял, с его другом длинным, – обрадованно сказал он, увидев Ивана. – Шустрые они, того и гляди…

И не закончил, потянулся к бутылке, посожалел о ее пустоте, но мужики этого не заметили, продолжая разговор.

Иван присел на скамейку рядом с дедом Суриком (тот сидел на ней один, остальные пристроились рядом на травке), стал слушать, о чем мужики ведут речь.

После сегодняшнего взрыва вспомнили, кто и как воевал на этих берегах, фашиста и финна проклятого, который в этих местах больше немца лютовал, мстя за поражение в ту короткую войну. Потом пришедший совсем недавно и оттого самый трезвый Степан напомнил, что скоро майские праздники, демонстрация, и все заторопились сообщить, что и на мебельной, и в сплавной, и в леспромхозе, – уже все готовятся, транспаранты рисуют… А на мебельной в секрете строят космический корабль в натуральную величину. Его еще на прошлую демонстрацию должны были построить, сразу после полета Юрки Гагарина, но не успели, директор за это выговор получил. И правильно, так ему и надо, нерасторопному, как же: земляк наш, смоленский, вокруг земного шара облетел, а на его родине корабля не могут построить… Но нынче точно будет… Во весь рост…

И говорят, пиво из Витебска привезут.

А фронтовикам велено награды надевать и банты красные…

Иван хотел сказать, что ему к празднику премию обещали, но промолчал: не сглазить бы…

Он подумал, что праздники – это хорошо, надо будет и к женкиной родне сходить (здесь недалеко живут, не пойдешь – Полина обидится). Своих-то уже давно нет, отца еще до войны похоронили, отсюда неблизко, а мать с ним рядом положили… Сестра в Карпатах где-то живет, за гуцулом нелюдимым, оттого, наверное, и весточку не шлет… А может, кто и к ним нагрянет…

Мужики тут стали друг друга на будущие красные дни приглашать, на отказы обижаться и говорить все громче, руками махать все сильнее, братья Слепни даже на ноги вскочили, и Иван с трудом перекричал их.

– Остыньте, соседи!.. А давайте на праздник вот здесь стол собьем да и посидим на бережку все вместе....

И таким неожиданным показалось его предложение, что все замолчали враз. А потом загомонили, перебивая и заверяя друг друга, что это верное предложение, пора всем фронтовикам (да и женок прихватить) вместе посидеть, как на фронте бывало…

…Но не зря говорят: человек предполагает, а Бог располагает…

В аккурат на праздник утонул Петруха-рыбак. Утром, засветло (на демонстрацию он уже не ходил в прошлом году), с трудом дошел до лодки, завел мотор, поплыл в верховье. Пантюха его видел, крикнул ему еще, чего, мол, в праздник-то поплыл… Но вот что тот ответил – не разобрал, да и неважно ему это было, бабы в очередь на перевоз стояли, чтоб пораньше кто купить, кто продать на базаре что смог.

И уже когда с демонстрации возвращались, кто на причале парома ждал, а кто на нем был, лодку пустую увидели. Плыла себе та тихонечко по стрежню, покачивалась… Чья она, признали быстро. Петька Дадон с дружками тут же Кирюху, паромщика сухоногого, заставил остановить паром посередке, с носа баржи паромной спрыгнул в нее, чуть сам не сковырнулся, к берегу причалил. И все в ней было так, как всегда у Петрухи-рыбака, чистенько, сухо… Хорошая у него лодка…

Стали думать да гадать, в промежутках пиво потягивая, что не привязал лодку-то Петруха толком, вот и отвязалась… Правда, Дадон сказал, что цепь аккуратно на носу лежала… Но мог ведь и не привязывать, если ненадолго, подтянуть на берег, отойти… Но еще пиво допить не успели, как принесли пацаны новость: точно утонул Петруха-рыбак, и уже тело его прибило возле мебельной фабрики, а там бабы за водой пришли и увидели…

Кто-то вслух подумал, что ведь и оступиться мог, а мог и так, сам за борт… Не жилец ведь был…

И тут вспомнили, что у Петрухи-рыбака и фамилия есть и биография. И что появился в городке Петр Михайлович Тимошенко на другой год после победы, и был он тогда в военной форме с капитанскими погонами, медалью «За боевые заслуги» и орденами Боевого Красного Знамени и Красной Звезды. И глаза у него были печальные, а бабы потом судачили (и откуда только они все знают?), что был он пограничником и война застала его чуть ли не в самом Бресте, там все родичи и погибли. И вроде приехал он сюда, потому что жена у него была родом отсюда, только увезли ее еще совсем маленькой, и была она полькой. А старики помнили, что был-жил когда-то в их городе поляк Стефан, учивший всех желающих игре на скрипке и рисованию. Правда, это было так давно, что вспомнить маленькую девочку, дочку Стефана, никто не смог… Но, наверное, она была, если Петруха – капитан Тимошенко – приехал совсем в чужое место…

Купил Петр Михайлович тогда дом на берегу, устроился на мебельную фабрику… Незамужние девки, да и бабы одинокие, и так и эдак подъезжали к нему, да только без толку. Одно кроме работы знал бывший капитан – рыбалку. И скоро лучше всех местных ловить стал.

А улов в больницу отдавал…

Вспомнили это мужики в тот праздничный день шестьдесят второго года и помянули еще одного, отправившегося в мир иной, негромко решив, что, вполне возможно, там, где уже народу видимоневидимо, все же, похоже, лучше, чем здесь…