Каменный мостик через небольшой ручей с крутыми и высокими берегами являлся единственной достопримечательностью города. До войны были еще две: собор, стоявший на левом, крутом, берегу Западной Двины (колокольным звоном он объединял тысячи две домов друг с дружкой да с небесной высью), и добротный, царских времен, большой мост, соединявший две стороны реки. Но и собор с его колокольней, ставшей в военное лихолетье наблюдательным пунктом для корректировки стрельбы, и большой бетонный мост были разрушены во время затяжных боев, когда река на много месяцев стала линией фронта.

Десять лет полуразрушенные толстые стены из красного кирпича напоминали горожанам о греховно забытом Боге. Женщины, живущие на правом берегу, проходя от парома на базар и обратно мимо этих стен, незаметно крестились, мужики крякали, затягивались едкими самокрутками, в который раз отмечая умение старых мастеров: вот ведь, чего только не делали с этими стенами, из каких калибров не били, живого места нет, а стоят…

Обломки моста, быки, торчащие из воды, меньше бросались в глаза – лишь засушливым летом, когда становились естественным спортивным снарядом для пацанов, перепрыгивающих по ним с берега на берег, да заставляли обладателей лодок проходить это место с осторожностью, а катера, не часто, но поднимающиеся в город из Витебска, и вовсе не могли идти выше и, если что и привозили для расположенных в верховьях редких селений, выгружали здесь, у паромной переправы, передавая привезенное хозяевам телег или стареньких грузовиков.

…В то лето, не из самых засушливых, но довольно сухое, удивлявшее вечерними сильными без дождевыми грозами, напоминавшими о войне, в город на запыленных грузовиках приехали саперы. Они обложили оставшиеся стены собора взрывчаткой, и однажды июльским безоблачным утром прогремели несколько взрывов, от которых вылетели стекла в близ расположенных домах, и толстые стены старого собора превратились в ярко-красную груду обломков кирпича.

Спустя пару дней еще несколько взрывов потревожили горожан, и остатки большого моста разлетелись по реке, освобождая будущий фарватер (в городе открылась лесосплавная контора, а в верховьях Двины начал работать леспромхоз), оставив лишь прибрежные, не препятствующие судоходству клетки опор.

Битый кирпич от храма постепенно вывезли, место расчистили, разгладили и сделали широкий спуск к переправе, замостив его булыжником. Теперь через реку на пароме переправлялись не только пешеходы и телеги, но и машины, которые прежде подъехать сюда не могли и преодолевали Двину лишь при крайней нужде за семь километров от города, через брод выше Ястребской головки (самое узкое место), на стареньком военном понтоне, с помощью заржавевшей лебедки. В паводок эта переправа не действовала, как и в ледостав и в ледоход. Паром же ходил до крепкого льда (паромщики каждый день скалывали пешнями нарастающий вдоль тросов лед) и начинал работать сразу же после ледохода.

Реликтовый же мостик, небольшой, всего с десяток метров длиной, но мощный, выгнутый, как спина рассерженной кошки, был на своем месте на правом берегу всегда, соединяя берега ручья, впадающего в реку, и продолжая тракт от далекого Смоленска к столь же неблизкому Невелю. Говорили, что по нему в свое время проезжала с надзором за своими западными границами императрица Екатерина.

На этой же правой стороне, на окраине города, располагалась контора леспромхоза, и по мостику каждое утро, кроме воскресенья, проходили Жовнеры. Сразу за мостом они расходились: Полина шла налево, к конторе отдела рабочего снабжения леспромхоза, где служила младшим бухгалтером, а Иван торопился к узкоколейке, пересекавшей тракт, по которой дребезжащая тихоходная дрезина увозила его с лесорубами на делянку, где ночевал его трактор-трелевочник.

Школа, в которую ходил Саша Жовнер, стояла как раз посередине между паромной переправой и каменным мостиком, и улица под окнами его класса периодически наполнялась перестуком тележных колес по булыжникам и тряским урчанием машин. Тогда голос Варвары Ефимовны исчезал в этом шуме, и можно было пошептаться с соседом по парте Вовкой Коротким, который на самом деле был самым длинным в классе и самым веснушчатым.

А обсудить было что. Заканчивался апрель, на березах набухли почки, вот-вот должен был потечь сладкий сок, и днем под яркими лучами солнца по песчаным улицам уже бежали ручьи. Лед на реке стал темным и рыхлым, и по нему отваживались ходить только самые отчаянные смельчаки (которым приходилось закраины либо перепрыгивать, либо перебегать по брошенным доскам), и не было дня, чтобы здесь, у самого берега, кто-нибудь не провалился. Суматошно выскакивая на берег, недотепа, на глазах у подростков, играющих в лапту на вытаявшем пустыре, и стариков, сидящих на скамеечке перед большим домом Сопко, покуривающих ядреный самосад, бежал вверх по косогору, отмахиваясь от безобидных шуток насчет срамного места, которое в таких случаях отогревать надо в первую очередь с помощью соседки или, на худой конец, собственной жинки.

Хуже было тем, кто умудрялся провалиться по пути из дома, на той правой стороне. В этом случае бедолага на некоторое время замирал в раздумье, а потом или трусцой продолжал свой путь, или, махнув рукой, торопился обратно на свой берег, уже не осторожничая и с лету преодолевая свою закраину. Как правило, в этом случае такому торопыге везло и он благополучно выскакивал на берег.

Это были последние дни, когда можно было еще покататься на коньках. У Вовки были дутыши, доставшиеся от старшего брата, который осенью ушел в армию и служил где-то на Урале, у Сашки – старые «снегурочки». Они нашли хорошее место: от Вовкиного дома – он стоял как раз там, где ручей впадал в Двину, – вниз по течению, мимо мостовых быков тянулась ровная бесснежная поверхность. Она появилась только этой зимой, когда остатки моста перестали перегораживать реку. Под коньками лед шуршал, потрескивал, прогибался, заставляя сердце быстро-быстро колотиться, а потом на берегу долго еще рассказывать друг другу о самых страшных моментах стремительного и опасного бега…

С каждым днем желающих покататься становилось все меньше и меньше, и теперь выходить на лед из пацанов отваживались только Сашка и Вовка. Из них рисковым считался Короткий, потому что был почти на голову выше Сашки и весил больше. Сашка первым выходил на кромку, потом катил по прозрачному льду, сквозь который возле заводей у камней можно было разглядеть сонных мальков. Но как он ни спешил, на середине дистанции Вовка все равно нагонял его и убегал вперед, и это был самый опасный момент: лед начинал оглушительно рваться, проседать, и Сашка замедлял шаг, уступая без сопротивления.

Но так он поступал только сейчас, когда же лед был крепким, он всегда сопротивлялся до последнего, и нередко они, мешая друг другу, спотыкались и падали, и тогда более легкий Сашка катился на боку, на спине или животе дальше, без усилий оставляя друга позади…

Затарахтела под окнами медлительная телега (одноногий Яшка-цыган вез из пекарни с той стороны хлеб в маленький магазинчик возле школы), и под это нудное тарахтенье Сашка задал самый главный вопрос:

– Катнемся после школы?

Вовка задумался.

– Хлипко уже, – прошептал он.

– Трусишь?

– Я?..

– Жовнер! – Варвара Ефимовна прошла к их парте, встала в проходе – Что я рассказывала?

Варвара Ефимовна учила их последний год. С пятого класса у них будет много разных предметов и учителей и еще классный руководитель, и об этом было непривычно и в то же время заманчиво думать.

Сашке было немножко жалко Варвару Ефимовну, которая чем-то напоминала его умершую бабушку Марфу Федоровну.

– Мороз и солнце, день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный…

По тому, как развеселился класс, Сашка понял, что на этот раз не угадал.

– А что еще знаешь из стихотворений Александра Сергеевича?

– Александра Сергеевича?..

– Пушкина, – свистящим шепотом подсказал Вовка.

Обернулась Катя Савина, отличница и самая красивая девочка в классе, окинула его и Вовку снисходительным взглядом.

– Гляжу, поднимается медленно в гору

Лошадка, везущая хвороста воз…

– вдруг ни с того ни сего, хорошо зная, что это стихотворение Некрасова (учили на той неделе), брякнул Сашка, и сам заулыбался, поддавшись общему веселью, сдобренному криками, всхлипами, хлопаньем крышек парт и топотом.

– Са-ша… – удивленно протянула Варвара Ефимовна, и он, насупившись, торопливо отбарабанил:

– Я знаю, это Некрасов… Я хотел другое, вот:

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты…

И замолчал, потому что в классе стало оглушительно тихо, и он посмотрел на Варвару Ефимовну, не понимая, почему все повернулись в его сторону…

– Да, это одно из самых замечательных стихотворений Александра Сергеевича Пушкина, – произнесла Варвара Ефимовна и неторопливо вернулась к столу. – Но мы его не учили, и вы еще не скоро будете изучать… А тебе оно понравилось?

Сашка кивнул.

– И как ты его понял?

– Я?.. Не знаю…

Сашка набычился, уставился в парту, на которой, хоть и замазано было чернилами, можно было прочесть: «Саша+К…». Дальше все было изрезано ножом и букв не разобрать.

– Ну, хорошо… Не будем сейчас говорить об этом стихотворении… Замечательно, что ты любишь Пушкина… Но нужно быть внимательным на уроках. А мы сегодня начинаем изучать басни Крылова… Ты знаешь какую-нибудь?

Сашка помотал головой.

– Ладно, садись и больше не отвлекайся…

Еще раз обернулась Катя Савина, окинула его долгим заинтересованным взглядом и что-то зашептала Наде Беликовой. Та тоже оглянулась, громко фыркнула, наморщив вздернутый носик, махнула головой, и торчащие в разные стороны маленькие косички смешно дернулись.

Варвара Ефимовна продолжила свой рассказ о великом баснописце, который всей душой любил русский народ, живущий в невзгодах, и высмеивал через образы различных зверей богатых не трудящихся граждан.

– Так катаемся или нет? – не спуская с Варвары Ефимовны глаз, нетерпеливо прошептал Сашка.

– Посмотрим, – неуверенно отозвался Вовка. – Какой лед…

– Последний раз…

– Ладно, – решительно кивнул тот.

Теперь, когда было решено, чем они займутся после уроков, надо было придумать, как отомстить этой мартышке Беликовой. Но придумать Сашка ничего не успел, в коридоре раздался дребезжащий звон колокольчика, который тетя Даша трясла самоотверженно, с чувством исполненного долга, отчего звук его был громким и неприятным, и крышки парт радостно захлопали…

– Побежали!

Сашка догнал у двери Беликову, дернул ее за косичку, побежал дальше по коридору, зная, что она сейчас старается его догнать, и, на ходу вдевая руку в куртку, сшитую из отцовской шинели, выскочил на школьный двор. Здесь он легко увернулся от наконец-то догнавшей его Беликовой, подождал Вовку, вышедшего вместе с Катей, пошел с ними рядом.

– Мимолетное виденье… Это кто же, интересно? – не успокаивалась Беликова, не оставляя надежды достать его портфелем, и он огрел ее сумкой с учебниками и тетрадками.

Она замерла и неожиданно жалобно произнесла:

– А я Варваре Ефимовне пожалуюсь…

– Жалуйся, – легко согласился Сашка, хотя Надька вполне могла наябедничать, а Варвара Ефимовна потом вызвала бы в школу мать, и он лишился на несколько дней вечерних гуляний.

– Ты не дразни его, – неожиданно вступилась Катя Савина. – Сама виновата.

– Я виновата? – удивилась Надька. – Кать, ты чего?.. Он меня за косичку дернул…

– Потому что ты ему нравишься. Ты и есть виденье, – сказала Катя, и Сашка почувствовал, что краснеет.

– Вот еще… – взвился он. – Да нужна она мне…

– А кто же тогда?..

Катя посмотрела на него, он встретился с ее взглядом, в котором не было никакого любопытства.

– Что вы к нему пристали, – вступился Вовка. – Я сейчас обеим косы оборву…

Он оглядел сверху всех троих, приподнял и опустил длинную Катькину косу.

– Да ну их. – Сашка перехватил поудобнее сумку. – Пошли быстрее, у нас дело есть…

– Какое это у вас дело? – ехидно поинтересовалась Беликова.

Косички ее опять заманчиво закачались, Сашка с трудом сдержался.

– А они на коньках вдоль берега гоняются, – сказала Катя. – Я их видела.

– Да ты что? – Глаза у Беликовой стали совсем круглыми, курносый нос еще больше загнулся вверх. – И сейчас гоняются?

– А куда они еще могут торопиться, – догадливо произнесла Катя.

– Вам какое дело… – миролюбиво откликнулся Вовка. – Ну, гоняем…

– Опасно же? – испугалась Надя. – Я видела, как вчера дядька один провалился. Чуть не утонул совсем…

– Давай посмотрим, как они гоняют, – предложила Савина и взглянула на Вовку. – Хотя они передумают…

– Да нам-то что, – отозвался он. – Хочется – глядите.

– А когда?

– Переоденемся – и айда, – неожиданно сказал Вовка, продолжая глядеть на Катю.

– Что ты им все рассказываешь, – Сашка дернул друга за рукав короткого, доставшегося от старшего брата пальто. – Нечего им на нас пялиться.

– Хотят, пусть смотрят.

– Пошли ко мне, – повернулась Катя к подруге. – Пока они переоденутся, мы с тобой чаю с малиновым вареньем попьем… Успеем посмотреть, как они тонуть будут…

– Вот и пейте свой чай… Дотемна, – пожелал Сашка и на прощанье толкнул Беликову в спину…

На этот раз она его уже не догнала.

…Переодеться и Сашке и Вовке – что перепоясаться: только штаны другие, постарее, натянуть да вместо куртки и пальто надеть телогрейки. Вовка еще поесть что-то успел, пока Сашка к нему через ручей бежал, и даже свои дутыши примотал. Сашка плюхнулся рядом на днище перевернутой лодки Петрухи-рыбака, отдышался, стал «снегурочки» привязывать, исподволь наблюдая за другом.

А тот уже по доске промоину прибрежную перешел и на лед встал. Треск далеко укатился, Вовка назад на доску вскочил. Сашка палочкой веревку крепления крутить перестал. Но ничего, выдержал лед. Вовка еще раз на него встал, оттолкнулся, покатился неторопливо вдоль берега, и тут уже Сашке медлить нельзя было, мигом второй конек закрепил, доску пробежал и, не осторожничая, следом заторопился, стараясь обогнать треск…

Вовку он догнал за бетонными быками, перед паромной переправой, где на крутом берегу стояла скамейка, от которой до Катькиного дома ближе, чем до Вовкиного.

Катька с Беликовой уже на берегу торчали (наверное, чай с вареньем пить не стали), на этой скамеечке чинно сидели, и вокруг них мелкотня увивалась из барака, который за спуском на паром стоял. А еще взрослые пацаны подошли, это Сашка увидел, а вот кто именно, разглядеть не успел, на остановившегося Вовку наскочил.

А дальше все так быстро произошло, что сообразить ни он, ни Вовка не успели: все вокруг затрещало, ноги разъехались, и вместе с поднимающейся вверх водой до макушки захлестнул страх, а ноги с коньками все опускались и опускались, не встречая опоры, и Сашка стал цепляться руками за встающие торчком льдины, за Вовкину руку, но это лишь замедлило погружение, и наконец вода коснулась лица и накрыла его с головой. И только тогда он ощутил дно под ногами, подпрыгнул, глотая воздух и пытаясь дотянуться до чего-то чернеющего впереди, но валенки потянули назад, вода опять обожгла лицо, и снова пришлось отталкиваться, пугаясь все больше и больше, но на этот раз наверху его подхватила за ворот Вовкина рука, и он, прежде чем вновь уйти вниз, успел разглядеть Вовкин, задранный над водой, подбородок и где-то далеко и размыто – сбегающих по тропинке парней, а еще выше мелькнули теперь уже не праздно сидящие, а напряженно замершие фигурки одноклассниц и застывшая вокруг них малышня…

На этот раз он пробыл под водой совсем мало, Вовкина рука не отпустила его, потянула за собой, и он нащупал концами «снегурочек» где-то внизу дно, одновременно вытянув нос над водой, и так, медленно, разгоняя льдины в стороны, они побрели к ожидавшим их на берегу парням…

– Ну, вы учудили, – встретил их Петька Дадон. – Кто же на коньках сейчас катается, на днях лед пойдет…

– А и утонули бы, – пробасил его друг Тимоха, широкоплечий переросток, выдергивая Вовку, а за ним Сашку на берег. – А мамки бы потом выли…

– Не утонули же, – отмахнулся Вовка, опускаясь на грязные камни и отвязывая коньки.

Сашка, трясясь от холода и испуга, сел рядом, вылил воду из одного валенка, потом из другого, натянул их на мокрые штаны, хотел снять телогрейку, но Петька его остановил.