***

Гасли окна – воспоминания дня. Сон обнимал воспоминания и уводил их в свои, только ему ведомые глубины. Там он раскрывал перед ними давно заветные мечты. Восторг наполнял сердца людей. Лица покрывались дымкой загадочности. Приближалось что-то очень важное. А сон уже начинал играть с людьми в прятки. И тогда мир наполнялся привидениями из голых людей. Они появлялись в самых разных местах: в кабинетах, в библиотеках, в парках, на заводах, в различных помещениях, застывали там в самых невообразимых позах, перемещались. А под утро, словно в сомнамбуле, ходили из угла в угол, набросив на себя разнообразные накидки, пытались согреться.

Падали листья. Холодный ветер равнодушно перемещал их с места на место, подбрасывал в воздух. Листья, словно человеческие ладони, шарили по стеклу, растворялись в темноте. Потом шел снег. Мелкие снежинки вальсировали в воздухе, выстраивались в живые фигуры, те некоторое время держались, потом опадали, словно впечатления наслаиваясь, друг на друга, образуя за ночь непроходимые сугробы. Мир продолжал меняться и, тем не менее, оставался прежним. Неизменным.

– Мне стыдно за вас, Варвара Петровна, стыдно и очень обидно! – произнес Семён Петрович. – Очень обидно, что вы – мой современник. Потому что, пока существуете вы, нам светлого будущего никогда не построить.

Надобно знать, какое действие возымели эти слова. Воспылав романтическим чувством к молодому руководящему работнику, Варвара Петровна в своих мыслях зашла настолько далеко, что стала образцовым работником свинофермы. Семён Петрович так же обратил внимание, что его критика возымела столь решительное действо. Он даже почувствовал себя мужчиной, начал грезить о совместной жизни, причём свиньи в этих грёзах занимали не последнее место.

1

Недалеко от свинофермы располагались здания Дворца Просвещения и Осоавиахима. Окруженные большим парком, красивыми белыми статуями с отбитыми конечностями, учебным аэродромом и танкодромом, они неизменно привлекали к себе внимание жителей города; не обделялись вниманием, благодаря обилию пастбищ, и со стороны свиней и коров.

Внизу протекала река. Берега её в классическом римском стиле осеняли колонны – трубы цементного завода. Создавалась впечатление, что они держат собой подбеливаемый постоянно небосвод.

Мимо реки утром и вечером проходили рабочие, очень напоминавшие статуи в парке, потому что тоже были покрыты цементом.

Из парка доносились звуки духового оркестра и реплики со стороны художественной самодеятельности, руководимой старым приятелем Семёна Петровича – Максимом Девочкиным. Реплики иногда смущали слух благонамеренных жителей города, вываливаемых в праздничные дни на городской пляж. Было сделано соответствующее замечание, последовала немедленная реакция, и в праздничные дни художественная самодеятельность, руководимая старым приятелем Семёна Петровича Максимом Девочкиным, стала заниматься имитацией поведения животных. Эти звуки, хоть и производились человеческим голосом, но смущали намного меньше.

В ночное время, и не только по праздникам, нечто подобное происходило в коридорах Дворца Просвещения. Звучали мычание, хрюканье, возня и грызня. Наконец, посреди темноты возникали два воспаленных глаза, раздавался шлепок, и звуки на некоторое время стихали.

Утром, едва только солнце пробуждалось ото сна, а Максим Девочкин ещё спал в углу сцены у рояля, пространство Дворца Просвещения заполняли мухи. Набросив на себя черные халаты, мухи, словно пчёлы, начинали сновать из стороны в сторону, жужжать, суетиться, начинали собирать пыль. Но так им только казалось. На самом деле они её ещё больше разводили. Им от рождения не дано, например, как пчелам, собирать мёд, но они в полной уверенности считают, стоит им только посмотреть, как собирают мёд, они сразу же смогут научится это делать. Поэтому некоторых своих представителей мухи отправляют на стажировку к пчёлам. Не известно, чем те там занимаются, и чему стажируются, но только когда они возвращаются обратно, на них уже блестят другого цвета халаты, на некоторых даже гораздо красивее, чем у пчёл.

К сожалению, мухи не умеют понимать человеческого языка, поэтому по утрам Максим Девочкин вынужден накрываться одеялом с головой.

Семён Петрович, как и Максим Девочкин, не спал всю ночь. Тоска, овладевшая его телом, отняла все его сны и сновидения, сны превратились в реальность и предстали перед ним в образе Варвары Петровны. Развивая диалектику своих чувств, Семён Петрович всю ночь искал законных подтверждений в учебнике философии издания 193… года, но не найдя таковых, решил, что поскольку книга была написана раньше, нежели он увидел Варвару Петровну, то она ничего не может знать об их последующих взаимоотношениях.

Под звуки духового оркестра, который тоже неизвестно почему не спал и по ночам маршировал под стенами Дворца Просвещения, отчего все люди, жившие вокруг, ходили исключительно строевым шагом и даже во снах собирались в колонны и маршировали, устремив свои головы вверх, до тех пор, пока с них не съезжало одеяло или не раздавался гудок с цементного завода. Так вот, под звуки духового оркестра Семён Петрович предстал перед стулом, изображавшим Максима Девочкина. Семён Петрович сер, наглухо застегнут шеренгами пуговиц. Марш вселяет надежду в его обвисшее, уставшее от тоски и страданий тело.

На стуле висят единственные брюки и пиджак Максима Девочкина. Не скажешь, что они принадлежат одному человеку, но поскольку они, действительно, принадлежат одному человеку, умудряясь при этом так сильно отличаться, создается впечатление… что приобретены они были в разное время, а это, наоборот, говорит о цельности натуры Максима Девочкина.

– Как ты считаешь, – изрядно потоптавшись на месте, произнес наконец Семён Петрович, – Может несознательный элемент стать вдруг сознательным?

Максим Девочкин высунул голову из-под одеяла, посмотрел заспанными глазами на Семёна Петровича и сказал:

– Нет, не может.

– Я и сам знаю, что не может, – согласился Семён Петрович. – А, может, все-таки может? – как-то особенно жалостливо добавил он.

– Может, все-таки может, – обнадежил товарища Максим Девочкин и, посмотрев в сторону, добавил: Как можно заниматься философией, когда вокруг столько… жизни? Нет, зря, Семён Петрович, ты говоришь, что ты материалист. Ты – идеалист.

В это время в окне первого этажа блеснула лысина, вместе с ней блеснула мысль: "Какая огромная стартовая площадка у мыслей, заключенных в эту голову!". Говорят, лысые наделены необычайным умом. Однако в нижней части головы, стоило ей немного приблизится к окну, оказались настолько густые волосы, что вторая мысль: "Возможно, эту голову в молодости чем-то очень сильно ударили, и она, потеряв точку опоры, перевернулась на 180 градусов", – затмила первую.

– Где Девочкин? Где этот безобразный Девочкин? – прокричал лысый писклявым голосом. – Почему его подушка в моем кабинете? И что она, извините, тут делает?

Максим Девочкин поморщился, вылез из-под одеяла и побрел на поиски ботинка, который ночью улетел в мышь. Потом приступил к розыску других вещей, потом занялся самосозерцанием, потом творчеством, и, наконец, художественной самодеятельностью. Максим Девочкин не имел своего угла, и было это для него камнем преткновения. Отсюда он черпал свое вдохновение, этим ограничивался его кругозор, за что и был неоднократно бит. Но он не мог наступить на горло собственной песне, не мог и, как честный художник, не желал, поэтому с гордостью сносил критику и тоже страдал за идею.