© В.Н. Кречетов, текст, рисунки, 2017

© М.Е. Устинов, подготовка издания, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

* * *

Плывший по реке времен

Детство в Хомутовке

Первые воспоминания детства: поздний летний вечер. Мать держит меня на руках и выходит к палисаднику перед домом. На небе ярко-ярко светит полумесяц. Я в восторге восклицаю: «Кулика!». Сам ли я это помню или со слов матери, но так ясно вижу эту картину будто это было только вчера. Мне в то время годика полтора, а может, и два…

Мне кажется, я человек везучий, и уверен, что какая-то высшая сила хранит меня с самого рождения. И даже до рождения. Когда моя мать была на сносях, так случилось, что однажды она шла по железнодорожному пути вдоль пакгауза на станции «Безобразово», а навстречу ей на всех парах несся товарный поезд и гудел. Время было военное, каждая минута была на счету, и поезд не стал бы тормозить из-за какой-то бабы, а по другому пути, рядом, тоже шел поезд. Наконец пакгауз кончился, и мать успела соскочить с рельсов. Всё решили секунды. И я появился на свет.

Мне не было еще и года, когда в нашем доме случился пожар. Сбежался народ, помогали вынести из дома одежду и все, что можно спасти. И все это бросали в одну кучу. В этой суете и толчее мать сунула соседке сверток, а сама кинулась в дом что-то спасать. Соседка, не сообразив, что ей сунули ребенка, а не узел с тряпками, бросила меня в общую кучу тряпья, и тут же по этой куче проехала подоспевшая пожарная помпа с колхозного двора. Когда мать спросила, где ребенок, обе пришли в ужас и кинулись разгребать тряпки. Я мирно спал и в ус не дул, будто меня все это не касалось. Поистине все в руцех Божьих!

К слову, о Боге.

Крестили меня в Моршанске, в церкви. По рассказам матери и крестной, когда меня крестили, всех охватило непонятое веселье. Смеялись все, в том числе и священник, совершавший обряд крещения. Что это означало, не знаю, но полагаю – это был добрый знак. Может быть, поэтому я люблю воду – ручей, реку, озеро, море или просто дождь. Особенно проливной. А может быть, это от игрищ в день Ивана Купалы.

Церкви в нашем селе не было. После революции ее перестроили в школу. Религиозные праздники отмечались. Но не по-церковному Были, конечно, в домах иконы, лампадки, а вот попов я боялся сызмальства. Одно из ярких впечатлений детства: огромный поп с белой бородой и в черной рясе заходит в дом, где, кроме меня, никого нет. Я прячусь от него под кровать, а он сует туда огромный крест и кричит: «Целуй крест! Целуй крест!». Но я не даюсь, забиваюсь подальше в угол и дожидаюсь, когда он уйдёт. Так и осталось во мне это впечатление чего-то темного и жуткого навсегда. А вот от «авсеня» или от летних игрищ на Ивана Купала в памяти свет. В день игрищ все могли обливать друг друга водой, сталкивать любого в воду – всем это доставляло какую-то первобытную радость, ощущение, что все едино, человек – часть всей природы и как бы растворен в ней, соединен с водой, травой, кустами и деревьями. Это радостное ощущение жизни я до сих пор ношу в себе.

Другое воспоминание: мне снится небесный свод таким, каким его раньше изображали – в виде полусферы. Свод синий-синий, и из него торчит угол белого кирпичного дома. Этот дом находится в деревне Колоколовка, в километре от окраины нашей Хомутовки, и я его не раз видел, мне он казался каким-то таинственным и загадочным. Вот в одном из моих дошкольных снов он мне и приснился. Вижу его и сейчас: торчит из небосвода, и окна видны.

Жили мы бедно, весенней обуви, чтобы выйти на улицу, не было. Апрель, тает снег, светит солнце, я сижу у окна и смотрю в палисадник. На солнце что-то переливается всеми цветами, сияет так соблазнительно, так обещающе. Мне кажется, что там какое-то сокровище, и я не выдерживаю – выбегаю на улицу и нахожу мой сияющий изумруд – им оказывается маленький осколочек фарфоровой чашки с цветочком. Разочарованию моему не было конца. Только что это был какой-то фантастический мир, приводивший меня в восторг, и вдруг это очарование так грубо исчезло.

С одеждой вообще было плохо. Лет до шести или семи я бегал босиком, без штанов, в одной рубахе, и бегал так едва ли не до снега. Лет в пять я любил ходить к тете Анютке Отдельновой, это в соседнем доме. Когда-то братья-дедовья разделились и построили рядом второй дом. Так обе семьи стали называться Отдельновы. У нас были очень близкие отношения, хотя каждая семья жила сама по себе. Тетя Анютка как могла подкармливала меня, вот я и бегал к ней постоянно. Как-то уже поздней осенью я прибежал к ней в одной рубахе. Мать моя тоже была у нее, я, наверное, получил пирожок и собрался обратно к себе, когда тетка Анютка пошутила: «Витя, петушка-то отморозишь!». – «Ничего, – отмахнулся я, – отморожу, подниму и в карман положу».

Осталось в памяти: в доме к потолочной балке подвешена зыбка, в ней лежит моя младшая сестренка Лида. Мама дала мне кружку со сливками, чтобы я ее покормил. Лида была на два года младше меня, она умерла в возрасте двух лет от дифтерии. Мать понесла ее в нашу сельскую больницу, время было неприёмное, ночное, но врачиха Елена Яковлевна жила при больнице. Мать долго стучала к ней, наконец вышла домработница и сказала, что Елены Яковлевны нет дома, но мать видела, что та подходила к окошку посмотреть, кто там, а потом уже дверь открыла домработница. Пришлось ехать в Александровку, за десять километров, там тоже была больница. Пока мать взяла в колхозе лошадь, запрягла ее в сани, пока ехала до Александровки, Лида умерла. С тех пор у меня в душе поселилось какое-то недоверие ко всем пришлым людям, Елена Яковлевна была не нашей, не деревенской. А уж откуда ее к нам занесло – не знаю. И с тех пор все Яковлевичи и Яковлевны у меня всегда вызывают в памяти ту Елену Яковлевну.

Первая сознательная память – ожидание отца с фронта. Целыми днями я сидел у окошка и смотрел на окраину деревни, которая была через три дома от нас, смотрел, оттуда выйдет солдат в шинели, и это будет мой отец. Тогда он еще был жив. Помню, тетка Анютка, соседка, да и мать иногда скажут мне: «Витя, вон отец идет!». Я бегу навстречу, но они меня останавливают: «Нет, это не отец». Я опять начинаю ждать. В сорок седьмом пришла похоронка на отца, не похоронка даже, а телеграмма, записанная от руки на почте. Этот пестрый листочек хранится у меня до сих пор.

В доме была панихида, со свечами, отпеванием, народ собрался. Я смутно чувствовал присутствие смерти, и понимал, что меня это как-то касается. Я убежал на верхний огород и там спрятался в картофельной ботве, среди лебеды и бурьяна. Меня нашли, как-то успокоили. Сам я отца не помню, хотя смутные воспоминания есть, но, возможно, они вторичны и возникли уже на основе рассказов матери. Когда мне был год, отец приходил с фронта по ранению. Он сидел в избе со стариками, курил махорку, а я подбирал окурки. У нас обычно бросали их на пол и тушили ногой. Тогда отец взял меня на руки, докурил цигарку до конца и сунул ее мне в рот. Я обжегся и заревел. После этого я утратил к окуркам интерес.

Правда, потом, в четвертом классе, я начал курить с пацанами. И однажды в клубе до того обкурился, что меня рвало и я едва дошел до дома. А когда мать увидела меня совершенно позеленевшего, она в ужасе кинулась ко мне: «Сынок! Что с тобой?». – «Обкурился!» – признался я, потому что мне уже было не до страха наказания. Мать не ругала меня, а сказала что-то вроде: «Ну видишь, сынок, что такое табак». – «Вижу, больше курить не буду!» И действительно, до двадцати девяти лет не курил ни разу.

Потом приезжал какой-то военный, привез отцовскую шинель и медаль за победу над Германией. Эту шинель мать позже перешьет мне по росту, и я буду ходить в ней в школу, за что получу кличку «Солдат». Об этом у меня есть стихотворение «Шинель»:

 
Отцовский друг привез с войны шинель –
Наследство от погибшего отца.
Что он нажил, все воплотилось в ней,
Мать приняла, как будто дар Творца.
И под иконами ее на гвоздь
Повесила – не знаю – почему.
Она иконам вместе и поврозь
Молилась сквозь ночную тишину.
И в той шинели в школу я ходил.
И кличку получил за то – Солдат.
Я это званье с гордостью носил,
Не различая праздников и дат.
Все детство милое я Родине служил,
Страна в награду мне шинель дала.
И песню ей за это я сложил,
Добра не зная, но не помня зла.
 

В 1947 году был сильный голод. По селу ходили нищие, побирались. Однажды я был в доме один, когда зашел Володька по прозвищу Кирич, он был на пять лет старше меня, а жил через два дома от нас. Он попросил подать чего-нибудь. Я сказал, что ничего нет. Он увидел под печкой свеклу и попросил дать ему свеколки. Я залез под печку и стал ему кидать, а он все просил меня еще и еще, пока не набил свеклой мешок, висевший у него через плечо. Слава Богу, в эту минутку вошла мать и заставила его выгрузить все обратно. Меня, конечно, отругала, как можно отругать пятилетнего несмышленыша. Прозвище Кирич он получил от отца. Наши отцы до войны были друзьями. Уже в наши дни я узнал, что у Кирича сын погиб в Афганистане.

Надо сказать, нищета и голод были в то время обыденными. Получше жили семьи, у кого были мужики, хоть даже без ноги или без руки. А бабы-одиночки, особенно с детьми, жили на грани голода. Зажиточными считались семьи, где ели каждый день пшенную кашу с маслом, но это было не у всех. Мне, правда, жаловаться грешно – у нас была хорошая корова Пестранька, которая давала много молока и ежегодно приносила теленочка.

Нас у матери было трое выживших – старший брат, Иван, за ним по возрасту сестра Катя и я, на девять лет младше брата. Были еще две сестры – старшая Ниночка умерла еще до меня, а Лида уже при мне. Прокормить троих да и себя еще мать, конечно, не смогла бы, не будь нашей кормилицы и поилицы Пестр аньки.

Жизнь была каторжная, все облагалось налогом: с коровы – масло, с овцы – шерсть, с курицы – яйца… Сначала нужно было выполнить поставки в государство, а уж если что останется, то для себя. С нашей коровы и нам кое-что доставалось и можно было продать масло учительнице, получавшей зарплату, чтобы купить керосину, спичек, соли, а иногда и сахара, причем все это можно было купить по карточкам сельпо, то есть если ты член сельского потребительского кооператива, если все взносы выплатил, да и то нельзя было купить больше нормы. Но мы и норму не всегда могли выкупить.

Годы раннего детства мне запомнились как голодные и нищенские. Кормились мы со своего огорода, слава Богу, земли было пятьдесят соток, а работа в колхозе практически ничего не давала. Это была своего рода барщина, только барщина предусматривала день или два работы на своем поле, а работа в колхозе этого не предусматривала. Хотя, конечно, бригадир отпускал на день или два, но по своей собственной воле, чтобы обработать огород. Оплата в колхозе была натурой. Осенью. Когда колхоз выполнял зерно – и мясопоставки государству, подсчитывали, сколько осталось пшеницы, ржи, и делили на количество всех трудодней в колхозе. Обычно выходило граммов по 150-200 ржи и граммов по 100 пшеницы на трудодень. Ну и, в зависимости от количества выработанных трудодней, получали хлеба. Здоровый мужик мог выработать в день два с половиной трудодня, то есть он работал обычный день, а ему ставили в журнал два или два с половиной. Баба на мужской работе могла зарабатывать полтора или даже два трудодня. Таких баб было мало, обычная баба на обычной женской работе – перебирать картошку, зерно, вязать снопы и свясла для снопов – получала один или 0, 75 трудодня, то есть работаешь день, а тебе записывают день неполный. На какую работу пошлет тебя бригадир – зависит от бригадира, от отношений с ним. Вроде бы нет смысла и на работу ходить, но и не ходить нельзя, потому что для своего огорода тоже нужна лошадь, а лошадь можно взять только в колхозе. Лошадь нужна и для того, чтобы привезти нарезанный у черта на куличках торф, да если он и близко, на руках все равно не перетаскаешь.

Хорошо помню, как плели лапти и ходили в лаптях. В сенях на гвозде у нас висел кочетыг, специальное приспособление для плетения лаптей – деревянная ручка, из которой торчал железный слегка изогнутый плоский, но с выемкой, штырь. Мать моя, когда хотела о ком-нибудь сказать нехорошо, говорила: «Кочетыг ему в задницу!». К слову сказать, мать обычно не ругалась матом, но крепкие слова иногда выговаривала. Бывало, я начну тянуть: «Мааааам, хлебца!» – «Жопа слепится!» – в отчаянии, с досадой, но и не без шутки в интонации ответит она. Потому что хлеб рассчитан до кусочка. Иногда хлеб приходилось брать взаймы у соседей или давать взаймы соседям. Хлеб взвешивали точно, на безмене, и обязательно возвращали.

А случалось, я стану просить: «Маааам, есть хочу!» – «Что я тебе дам, глисту на листу?!». Есть я хотел, но на суровые ответы не обижался, понимая, что дать мне нечего.

В деревне умели делать все. Сами ткали и шили домотканые порты и рубахи. В доме у нас зимой стоял ткацкий стан, и мать сидела за ним. Когда не было муки и смолоть было негде, но если при этом было зерно, то мололи на ручной мельнице, и я довольно на такой мельнице поработал. Сейчас, если понадобится, я без труда сумею такую мельницу сделать. Крахмал толкли в ступе пехтелем. Обычно крахмал делали из картошки, набранной весной после снега на колхозном картофельном поле. Собирать крахмал было обязанностью детей. Как только снег сходил с полей, все мы, кто с лукошком, кто с ведром или мешком, шли в поле и подбирали мороженую картошку. Потом мыли ее, сушили и толкли. Крахмальный кисель казался вкусным.

А летом по жнивью собирали колоски с зерном. Но это запрещалось, и объездчик мог догнать и отхлестать кнутом, такое бывало не раз. Об этом у меня есть рассказ «Митьми». Там объездчик выхлестнул плеткой мальчишке Ваське Попкову глаз. Между прочим, однажды прототип героя прислал мне письмо, в котором поблагодарил за рассказ и сказал, что глаз он потерял другим образом. Разумеется, правда рассказа здесь не пострадала, а вот что интересно отметить – прототипом оказался ныне член Союза российских писателей профессор Мичуринского педагогического института Василий Иванович Попков. Вырасти в нашей Хомутовке и стать заведующим кафедрой, профессором – это чего-то стоит.

Одно из ранних воспоминаний: бегаю по крутому песчаному откосу в нашем бараке (так у нас называют овраг) вдвоем с девочкой, моей ровесницей, она живет за несколько домов от нас. У нее было прозвище Гарда. Что означало это слово – не знаю, но у нее был чуть хрипловатый голос и я думал, что она одновременно и девочка, и мальчик, то есть гермафродит. И вот она останавливает меня на откосе и говорит: «А я ангелов видела! Вон там, – показала она в глубину оврага, – они сошли с неба и у них были белые крылья!». Я ей не поверил, потому что она всегда привирала, но зато явственно представил, как они спускаются с неба. Может быть, ей и впрямь являлись ангелы.

Много позже я узнал, что она пила и, как говорят, сгорела от водки.

Еще дошкольное воспоминание: мы купаемся в речке, а когда я выхожу из воды, то не нахожу штанов. Девчонки сказали мне: «Витя, твои штаны овцы съели». Не знаю, поверил я им или нет, но домой пришлось идти без штанов. Мать спросила: «Ты чего без штанов?». Я ответил: «Овцы съели!». Потом девчонки принесли штаны.

Очень яркий эпизод в памяти: мы с братом Иваном в барском саду, в полукилометре от дома, наверное, пасем телят. Вдруг к брату кто-то подошел и что-то сказал. Иван подозвал меня и попросил сказать матери, что он уехал в город в ремесленное училище. Сказал и побежал с горы в сторону деревни. Ему было 14 лет, но он был рослым и его взяли в «ремесло». С того дня я не видел его до той поры, когда он пришел из армии на побывку в отпуск. Все это произошло так быстро, что я ничего не успел осознать. Когда я вернулся домой, брата уже не было, я сказал матери, что он бежал, бросив меня, пятилетнего, на произвол судьбы. Остались мы у матери двое – сестра Катя и я. Катя была старше меня на шесть лет, она ходила в школу и учила дома Пушкина. Зубрила. И я с самого раннего детства слышал музыку пушкинских стихов.

 
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега,
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
 

Я легко запоминал и подсказывал ей там, где она запиналась. Как знать, может быть, именно эти первые уроки и определили мое будущее.

В раннем детстве был у меня закадычный друг Шурка-Жа-май. Жамай – прозвище, приклеившееся к нему потому что он вместо «не замай», то есть «не трогай», говорил «не жамай». Вот и стал Жамай. Мы с ним были не разлей вода, но после первого или второго класса его семья выехала из Хомутовки и увезла его тоже. Для меня это была настоящая трагедия. Я плакал, обняв Шарика, добродушного лохматого желтошерстного пса, нашего общего друга и говорил ему что-то вроде того, что вот остались мы с тобой вдвоем, а Шурка уехал.

С Шуркой Жамаем у меня связаны два памятных эпизода. Когда мы с ним подружились, он еще жил с матерью в деревне со странным названием Абиссиния. Недалеко от Хомутовки, сразу за оврагом. Она стояла между барским домом, в котором теперь была больница, и барским садом. Полагаю, когда-то там жили дворовые люди и было их дворов двадцать. Я же застал дворов семь, и все они уже расселились. В одном из них и жил Жамай с матерью. Однажды мы с ним обнаружили у него в доме хозяйственное мыло, куска два, а может, четыре. Это было целое богатство. Не знаю зачем, но нам пришло в голову это мыло разрезать. Процесс резанья нам так понравился, консистенция мыла – мягкая, слегка просвечивающая – нам очень нравилась, нож входил в материал мягко, приятно. И мы все мыло порезали на кусочки размером с сахар-рафинад. Когда его мать пришла и застала нас за этим занятием, она устроила ему трепку. Мне ничего не было.