ДЕЛО ПРАПОРЩИКА КУДАШКИНА

повесть

Претворить в жизнь, вынашиваемую с некоторых пор, идею обзавестись личным оружием, прапорщик Семён Петрович Кудашкин решил в 1987 году, за два года до своего увольнения в запас. В тот ничем не примечательный осенний день его вызвал заместитель командира полка по вооружению и, указывая на лежащие в углу кабинета три искорёженные гусеницами БАТа карабина СКС, спросил с сомнением в голосе:

– Глянь Петрович. Может, починишь… хотя бы один?

Кудашкин, присев на корточки, внимательно, поочерёдно осмотрел неодушевлённые жертвы только что закончившихся полковых учений. Тяжело, уперевшись рукой в паркет пола, он встал и, беспомощно разведя руки, ответил:

– Вряд ли, товарищ подполковник. Уж больно повреждения серьёзные, вона как их,– в голосе слышалась искренняя жалость, не перебивающая, в общем, смиренно-уважительной интонации, появлявшейся в голосе Кудашкина при общении с интеллигентным начальством, которое в полку прежде всего олицетворял зам. командира по вооружению, или проще, главный инженер полка. – Но я попробую что-нибудь,– готовность сделать всё от него зависящее, запечатлелось на уже изрядно изборождённом морщинами сероватом лице прапорщика, отчего он казался значительно старше своих сорока с небольшим лет.

– Да, возьми, попробуй. А не получится, чёрт с ними, спишем,– махнул рукой грузный лысоватый подполковник.

Они были ровесники, но лицо подполковника в противовес кудашкинскому смотрелось совершенно гладким, лишённым морщин и обвислости кожи. Лишь его неестественная краснота, переходящая в моменты чрезвычайного волнения или гнева в багровость, говорила, что и у главного инженера со здоровьем не всё в порядке. Впрочем, сейчас он казался спокойным, даже удовлетворённым, совершенно не мучимым думами об угробленных карабинах. Основанием для хорошего настроения служили успешно завершившиеся учения. Это обстоятельство сулило подполковнику осуществление его долгожданного перевода в штаб "корпуса". Перевода хоть и без повышения, зато в большой город и, главное, на спокойную, не нервотрёпную должность, позволяющую без укорота своего века дослужить до пенсии – естественное стремление любого офицера, осознающего себя уже "сошедшим с дистанции", ведущей к генеральским, или хотя бы к полковничьим должностям. Ну а то, что трое первогодков вместо того, чтобы, при перетаскивании кабелей от РЛС, забросить карабины за спину, просто побросали их на землю, дабы не мешали, а механик-водитель БАТа их не заметил… Так этого посредники из вышестоящего штаба никак не могли заметить, ибо к тому времени были уже основательно "угощены" и посему и видели, и передвигались с трудом.

В общем, оценка учений оказалась положительной, а потому можно тихо, без лишней огласки списать эти злополучные карабины. Слава Богу, восьмидесятые не шестидесятые, когда начинали служить и подполковник и прапорщик. Оружия стало много, а вот укомплектованность режимных частей личным составом с каждым годом проходила всё труднее: упала рождаемость, много призывников "косило" от службы. В шестидесятых совсем иначе обстояло – за оружие могли с командиров скорее голову снять, чем за раздавленного теми же гусеницами солдата. Ко всему ценность человеческой жизни во внутренних военных округах подняла афганская война. Потери в Афганистане заставили высокое армейское руководство требовать от командиров частей на территории Союза полностью исключить гибель личного состава, дабы общая картина со смертностью в вооружённых силах казалась не столь удручающей.

Семён Петрович, опираясь на свой более чем двадцатилетний опыт службы, понимал, что подполковник не станет требовать от него обязательного восстановления этих карабинов. Тем более, что на своей нынешней должности Кудашкин прямого отношения к ремонту карабинов не имел, ибо являлся заведующим склада стрелкового вооружения. Причина же, по которой именно ему, время от времени поручали чинить все эти СКСы, ПМы, ДШК, РПК и прочие, находящееся на вооружении полка карабины, пулемёты и пистолеты заключалась в том, что ранее он без малого десять лет был техником по ремонту стрелкового оружия. Именно тогда Семён Петрович и выучился этому делу. Должность техника по ремонту сократили в конце семидесятых. На складах в войсках накопилось столько оружия, что проще и дешевле стало обменять изношенное и повреждённое на новое, нежели чинить. Но всё-таки Кудашкина по старой памяти, иной раз вот так обязывали устранять какие-нибудь мелкие повреждения: заменить треснувший приклад, сломанный предохранитель, слишком тугую, или наоборот, слишком слабую пружину, выверить мушку. Для этих нужд у Семёна Петровича имелся набор специнструментов и запасных деталей.

У себя на складе, в огороженном закутке, оборудованном под мастерскую, Кудашкин скрупулёзно исследовал повреждённые карабины и пришёл к выводу, что подбирая недеформированные детали изо всех трёх один исправный собрать, пожалуй, можно. Однако окончательная подгонка и доводка потребует немало времени. С учётом того, что полк вот-вот собирались полностью перевооружить на автоматы АКМ, смысла в той работе не было и конечно зам. по вооружению предпочтёт просто списать карабины с книг учёта. И вот тут у Кудашкина и родилась эта самая мысль, обзавестись, используя подходящий момент, личным карабином. Его план основывался на докладе главному инженеру о невозможности восстановления ни одного из "калек" – это кроме самого Кудашкина никто проверить не мог. Но списание процесс долгий, а раз так, то всё это время повреждённые карабины будут находиться у него на складе, и он успеет собрать из трёх один исправный, довести его до ума, пристрелять, а затем, разобрав, вынести из полка по частям, спрятать дома и там хранить до своего увольнения из армии.

Зачем!? Ведь это страшный риск, держать дома не зарегистрированное, более того фактически похищенное оружие. Даже на охоту с ним не сходишь, к тому же Кудашкин не был охотником. Да и вообще Семён Петрович являл собой пример дисциплинированного, законопослушного, боящегося власть и начальство человека. Тем не менее, именно у него возник этот план, потому как он почему-то считал, что оружие ему в будущем обязательно понадобится…

                               2

Сколько себя помнил Семён Петрович, преобладающим чувством, определяющим в значительной степени его поведение, было чувство постоянной боязни. В детские годы низкорослый, щуплый, неагрессивный Сёма побаивался едва ли не всех мальчишек из своего и окрестных бараков, в котором ютилась его семья. Таких как он буквально с малых лет "забивали" более сильные, смелые, бойкие, которые к тому же в отличие от необщительных тихонь быстро сбивались в шпанецкие кодлы. Что касается родителей… В тех бараках, в общем, взрослые не встревали в ребячьи разборки, да и не до того было. Здесь жили тяжело добывающие свой скудный хлеб люди. От того, что родители страшно урабатывались за день у многих бытовало этакое равнодушие к собственным детям. Во всяком случае, у родителей Сёмы не возникало даже желания выяснить почему их сын приходит домой с расквашенным носом, или синяком. Они даже осуждали, если какая-нибудь мать, повинуясь ещё не до конца утраченному инстинкту защиты потомства, бежала ругаться с родителями обидчиков своего ребёнка. У каждого из предков Семёна имелась на этот счёт своя "философия".

– Мы люди тихие и ты тихий, тебе с ловченными не сладить. Всегда уступай сынок,– часто напутствовала его мать.

– Уж лучше отступись, лишь бы биту не быть,– вторил ей отец.

При этом родитель оправдывал своё серое существование в жизни:

– Вот я, хоть и не выбился никуда, зато битым сроду не был.

Таким образом, с детства общество в сознании Семёна делилось на три социальные категории: наверху начальники, потом ловченные или бойкие, которых впоследствии стали именовать "крутыми", и ниже всех такие же как он "смирные", которых позже стали называться "лохами". Именно этой специфической градации общества интуитивно придерживался Семён, а не официальной советской: рабочий класс, трудовое крестьянство, трудовая интеллигенция. Дружбу он водил с такими же как он ребятами, старался ни в чем не заступать "дороги" школьным и дворовым лидерам, как официальным пионерско-комсомольским, так и неофициальным шпанецким. Учился Сёма неважно, но благодаря примерному поведению и усидчивости его ни разу не оставили на второй год, и он благополучно на тройки дотянул восемь классов. Потом он поступил в ПТУ при химкомбинате, на строительство которого завербовались после войны молодожёны, мать и отец Семёна. По окончанию строительства они здесь же и остались работать. На комбинат после ПТУ пошёл и Семён, а потом призвался в армию. Скромные физические данные, скромный характер и необщительность – качества, которые обрекали Семёна Кудашкина на роль аутсайдера в любом коллективе. Но в такой коллективистской стране как СССР избежать коллектива оказалось невозможно. Подобная участь подстерегала и его младших брата и сестру. Брат так же был хлипок и ещё в большей степени испытывал проблемы с учёбой, в породу пошла и сестра, болезненная и некрасивая. В отличие от Семёна, младшим учителя не благоволили, и им каждому пришлось побывать в роли второгодников, даже ПТУ им оказалось не под силу. Мать иногда, во время праздничных застолий пускалась в более пространные объяснения проблем детей, да и своих заодно, обосновывая, опять же, всё наследственным фактором:

– У меня ведь вся родня такая, кого ни возьми. И головы у всех плохие и руки не больно проворны. А самое, что плохо, уж тихие мы больно, безответные, нас всегда и обойдут и обманут…

Отец не был столь критичен к природным данным своей родни, но жену по-своему и тут поддерживал:

– Да уж, кому как на роду написано, кому с кабинету командывать, а кому всю жисть во вредном цеху.

В то же время он обижался на своих предков, непоколебимо веря, что у них имелись возможности "выйти из грязи":

– Была в революцию заваруха, людишки снизу вверх и наоборот сигали. Кто тогда сумел в начальства выйти, они и для детей и внуков места хорошие застолбили. А мои, вот, не смогли, проморгали, так и остались в навозе. А сичас что, сичас уже ничего не сделашь, сичас ни снизу вверх, ни сверху вниз, всё устоялось, следующей заварухи ждать надо, а она может через сто лет, а то и боле будет. И вам ребята такая судьбина, как не рыпайтесь, вредного цеху всё одно не минуете.

Отец такое начал говорить, конечно, уже после 1956 года и только в приличном подпитии. Позже от матери Семён узнал причину этих отцовских словоизлияний, рисковых даже для "оттепельных" времён, сопровождаемых размазыванием по лицу пьяных слёз вперемешку с соплями. Претензии же отец имел к своему отцу, деду Семёна, погибшему на войне. Тот в двадцатых годах возглавлял комсомольскую ячейку в родном для обоих родителей селе на Тамбовщине. Во время семейных ссор отец не раз недобрым словом поминая родню матери говорил, что никогда бы её не сосватал, кабы его родитель сумел с комсомола затем перебраться в руководство сельсовета или колхоза. Тем не менее, свою родню он слабоголовой не считал, виня в основном лишь судьбу, случай. Но вот чтобы самому как-то изменить сложившееся положение вещей, он так и не сподобился, утешая самого себя мыслью, что де исторический момент упущен его отцом, а сейчас уже поздно, рвись не рвись, всё одно не выпрыгнуть.

Если мысли, типа определения своих детей, например, в техникум или институт и посещали обитателей бараков, то это были единичные случаи, к тому же тщательно скрываемые, ибо всё, что с этим связано: накопление денег, зубрёжка учебных дисциплин, это не поощрялось большинством барачного "общества". Здесь естественным и общепринятым считалось деньги пропивать, а в детской среде, особенно в мальчишеской, целыми днями гулять на улице, не учить уроки, само собой, плохо учиться, и, в конце концов, идти работать на градообразующий комбинат, через профильное ПТУ, или без оного. Ну, а вершиной, пределом мечтаний в достижении жизненных благ считалось получение от того же комбината благоустроенной квартиры с тёплым сортиром и горячей водой в кране…

Так и Семён после окончания ПТУ при комбинате, которое здесь по старинке именовали ремеслухой, распределился в один из многочисленных "вредных" цехов. В том цеху давали молоко, разбавленное конечно, но уже после трёх-четырёх лет работы все без исключения рабочие вместе со стажем зарабатывали себе начальные стадии целого сонма труднопроизносимых и быстропрогрессирующих специфических болезней. В цеху Семён проработал меньше года, до призыва на действительную службу. Но даже этого непродолжительного срока оказалось достаточно для возникновения у него твёрдого убеждения – никогда больше в этот цех, на этот комбинат не возвращаться. Вроде бы вполне здравая и естественная мысль, тем не менее, не вписывалась в миропонимание большинства окружающих… тех кто заботу о самих себе привычно перепоручали начальству, государству, в разговорах же нещадно хуля их за свою плохую жизнь. Фактически едва ли не все стороны их жизни "корректировали" всевозможные начальники.

У родителей Семёна первыми такими "корректировщиками" стали вербовщики, приехавшие в село, где они только отгуляли свою свадьбу. Шёл сорок пятый год. Война "прибрала" и деда Семёна и двух дядьёв, братьев отца и матери. Отца уберегла комбайнёрская бронь. Мужиков в колхозе почти не осталось, а план, особенно по хлебу требовали кровь из носу, грозили всевозможными карами вплоть до НКВДешных. В общем, отцу показалось, что на стройке будет легче. Да и его молодая жена тоже не горела желанием за пустые трудодни под коровами горбатиться. Имелась, правда, с её стороны и ещё одна причина, по которой она была не прочь поскорее покинуть родное село – большое количество вдов и свободных девок при возникшем после войны остром дефиците мужиков и парней. Но официально всё выглядело едва ли не геройством – по зову партии и комсомола ехали строить гигант отечественной индустрии. С тех пор родители Семёна привычно шли куда пошлют, вроде бы ища где лучше, но почему-то всё время оказывался на самых вредных и тяжких работах. И уже будучи в годах, не в состоянии что-то изменить, они в качестве утешения и оправдания перед собой и детьми придумали каждый себе схожие и отличные одновременно "теоретические обоснования" проживаемой ими столь серо жизни.

Семён родился в 1946 году, когда комбинат ещё строился, брат и сестра позже, когда родители в очередной раз поверили агитаторам, их уверениям, что работа на возводимом ими комбинате будет и нетрудная, а главное, очень хорошо оплачиваемая и со временем всем обязательно предоставят благоустроенные квартиры. Они остались…

В отличие от Семёна, его брат и сестра полностью уверовали в "философию" родителей и без колебаний связали и свои жизни с комбинатом, производящем различные неорганические продукты, в перечне которых были и сверх секретные элементы оружия массового поражения. Родители так и умерли, верные своим воззрениям на жизнь, в том же бараке, не дотянув даже до пенсии, так и не осуществив свою главную мечту жизни – понежиться на старости лет в тёплой ванне, туалете. Комбинат был огромен, тысячи рабочих, а жильё строили как обычно, по остаточному принципу. Вслед за смертью родителей погиб и брат, едва вернувшийся из армии – в цеху случилась авария. Сестре относительно повезло, она сумела устроиться не в цех, а в одну из лабораторий, где сначала работала мойщицей пробирок, а потом "выросла" до лаборантки…

Впрочем, последние события произошли уже в отсутствие Семёна. Он резким "гребком" выплыл из этого "судьбоносного" потока – как ушёл в армию, так в ней и остался. Однако и в армии поначалу он занял привычное место аутсайдера. Но постепенно, благодаря исполнительности и трудолюбию, ближе к концу срочной службы он был уже на очень хорошем счету. Армия показалась ему куда более пригодной для существования, чем химкомбинат. Следствием этого явился рапорт ефрейтора Кудашкина, с просьбой оставить его на сверхсрочную службу, что вызвало положительные отклики у командования части.