© Виктор Михайлович Брусницин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Часть 1

Седьмое февраля случилось днем рождения Румянцева, выпало воскресенье. Недели две назад встретил приятеля, погрозил прийти с женой. Пришлось сказать матери. Вслед пробуждению явилось громадное нежелание видеть кого-либо, собственно, белый свет. Состояние держалось долго, заверещавший недалеко за полдень звонок подчеркнул. Сергея ждал к вечеру, не услышав шагов матери, тронулся открывать.

В дверях стоял Женя Ширяев, деловой партнер, сделавший Румянцева банкротом, соблазнивший жену, – человек, явившийся причиной его обвального краха. Он держал в руках пару бутылок дорогого коньяка, связку баночного пива и настороженно улыбался. Рядом расположился с большим полиэтиленовым пакетом, очевидно, закуской, друг Андрея со школьной скамьи Петя Петров. Оба молчали.

Румянцев скривил губы, раскрыл дверь и произнес:

– Не ожидал…

Зашевелилась мать, начала накрывать на стол.

Петя повествовал, как провел Новый год. Поделился и Женя, постарался, несомненно, чтоб выглядело неярко. Пришлось высказаться и Андрею:

– Мы с батей вдвоем, мать в гости уходила. По пятьдесят грамм какой-то бурды накатили.

Напряжения не наблюдалось.

– Вроде как перестановка у вас, – поделился Женя.

– Матери делать нечего, таскает вещи с места на место…

Перед Новым годом они приходили. Состоялся деловой разговор, Румянцеву сделали несколько предложений. Он от всего отказался.

Первую бутылку кончили быстро, Петя восторженно говорил о проектах, удачных сделках, Евгений вставлял фразы деликатно. О женщинах звука не произнесли. Гостевали недолго, на прощание синхронно сообщили:

– Пока.

Пару часов после ухода Андрей сидел за столом молча, сосредоточено смотрел в скатерть и сосал пиво. Забежала сестра, чмокнула в щеку, оставила коробку конфет – он любил сладости. Ожидая Сергея, вяло слонялся по комнате. Садился, открывал книжку, раз на третий прочтя одну строку и с трудом освоив смысл, закрывал. Заходил в комнату родителей, тупо пялился в телевизор, выходил.

К восьми стало ясно, Сергей не придет. Разделся и грузно повалился на постель. Свернувшись в комок и забив под себя одеяло, долго лежал, бессмысленно глядя в плотный мрак. Около десяти встал, зажег торшер. Затем верхний свет и светильник. Взял спортивные брюки и начал, было, одеваться, но передумал. В трусах прошел на кухню к холодильнику, взял банку пива и начал взбалтывать, вознамерившись пустить струю. Не вышло: облил пол, себя. Извлек еще одну, проделал то же самое. Получилось удачней, облил стену вокруг окна. Прошел обратно в комнату, достал записную книжечку и вслух сказал:

– Черт возьми, когда же это было в последний раз?

Улыбнулся, прикинув, что не прикасался к женщине больше четырех месяцев. Решил позвонить Наталье, невзыскательной девице, которую не видел около года, впервые посетовал на то, что родители принципиально не держали телефон. Из кухни донеслись причитания, в комнату вторглась мать, угрожающе выплескивала:

– Ты совсем рехнулся?

Андрей достал из шифоньера белье и полотенце, безразлично прошел в ванную, походя вяло рекомендовал:

– Отдыхай.

Стоя под душем, посмеивался, слушая, как разоряется в коридоре мать.

Снял с вешалки пальто, она бросилась вырывать: «Куда поперся на ночь глядя! Не пущу». Румянцев возразил:

– Я иду звонить. Буквально на десять минут.

Мама злобно ухватила одежду.

– Не пойдешь! Посмотри, что наделал!

Андрей тоскливо посмотрел на отца, что боязливо жался к дверному косяку:

– Батя, скажи ей. На десять минут, ей богу.

– Андрей, действительно, не стоит, – заныл отец.

Румянцев молча отцепил женщину, накинул пальто. Когда развернулся, натолкнулся на плотно стоявших у двери родителей. Мама, женщина грузная, смешно раскинула руки и с театральной отчаянностью выкрикнула:

– Через мой труп!

Андрей недолго постоял, размеренно двинулся в комнату. Объял содержание взглядом, подошел к старой радиоле, с незапамятных времен неизвестно для чего стоящей на серванте, поднял и с гулким грохотом хряснул о пол. Мать робко взвизгнула, в проеме показалось испуганное лицо. Степенно подошел к столу, взял большую, долго служившую вазу, сосредоточенно вытряхнул содержимое и запустил в висевший на стене ковер. Ваза обиженно крякнула, на мгновение прилипла и с неблагозвучным звоном осыпалась. Мама тяжко развернулась и, осунувшись, ушла. Отец, нелепо взмахивая руками, судорожно бормотал:

– Ты что, сынок, ты что!

Андрей стиснув зубы, вышел.

На дворе лежала усталая темнота. В лицо копал несвежий, засоренный снежной крупой ветер. Набрав номер, пусто слушал гудки, глядя на тусклые фонари окон. Голос из трубки приятно и отчетливо зазвучал:

– Да, я вас слушаю.

– Вечер добрый, Наташу можно? – произнес Румянцев.

– Это я… Алло, слушаю.

Андрей провел рукой по лицу.

– Алло, кто это? – напомнил голос.

«А ведь я не побрился», – подумал гражданин, аккуратно повесил трубку и поплелся домой.

***

Тридцать три года, тот самый возраст. Последние три были наваждением. Пухло разбогател. Теннис, сауна, пятница и суббота непременно ресторан, прочая атрибутика. Активный секс как протестная реализация. Собственно, революция, приятели даже самые в этом вопросе не проникновенные вовсю делились победами. Впрочем, из повествований удалился смак достижений, говорилось, как о сделках, предметом обсуждения все чаще становилась степень изощренности.

Однажды, движимый похмельным зудом посетил знакомую, сведущую девицу. Та, в компании с подругой в итоге возбудилась, достали приспособления и устроили сексуальный шабаш. Румянцева, смятого физической активностью дам и буйством воображения, больно поимели фаллоимитатором.

Он предчувствовал, должно воздастся, но к тому, что это произойдет так сокрушительно, оказался не готов.

Вообще говоря, товарищ не помышлял о поприще бизнесмена, тем более такой результативности. Причина была проста, в отрочестве резко проявились способности к музыке и, главное, великая к ней тяга. Лет в тринадцать, случайно заполучив в дом гитару, без тренинга овладел пресловутыми тремя аккордами. К пятнадцати среди сверстников считался самым музыкальным.

– Слушая тебя, Румянцев, – говаривала учительница по химии (речь шла о самодеятельных концертах), – я вспоминаю Робертино Лоретти.

Он поздно начал, вот, вероятно, что стало причиной отсутствия явной целеустремленности – вместе с общим недоверием к себе, это не пускало Андрея ставить конкретные задачи. В пятнадцать лет взялся за самоучитель по гитаре со смутными мыслями о фундаменте. В пору окончания школы было ясно, для профессионального музицирования пробелы слишком громоздки.

– Андрюша, ты гуманитарий, я вижу, – безапелляционно говорила мама. – Твоя стезя – университет.

Она чаяла видеть его историком.

– Тренькать в кабаках? Подачки собирать? Не знаю, – делал косвенные умозаключения отец.

– Главное – в армию не идти. Можно в горный институт, туда чуть не с двойками поступают. А нет, так на трояки (триста тридцать третий оборонный завод, откуда в армию не забирали), – утверждали друзья.

Пробовал, тем не менее, Андрей поступить в музыкальное училище, но заведомо уготовил неудачу. Заявил он себя не на вокал, что представлялось естественным, а по части гитары, и когда на первом же экзамене в нем засомневались, не стал искать иные пути, попросту забрал документы.

В политехнический институт поступил непринужденно, но и без удовлетворения. На третьем курсе без весомых оснований женился. Через полгода в том же угаре безрассудства, даже с некоторой забубенностью, разошелся. Наиболее видимый след за годы учебы оставили стройотряды, точнее, производное их, концертные бригады. Атмосфера бесшабашности, приподнятости, успеха, легкого заработка наконец удобно умещалась в натуре Румянцева и даже выявляла признаки характера. Кондовая безалаберность, снисходительность к получению знаний вообще и профессии в частности к моменту окончания вуза предоставили картину полной растерянности перед будущим.

– Андрей, – восклицала мама, массируя кончиками пальцев виски, – ты становишься полным ничем.

– Пора брать себя в руки, юноша, – сооружал строгое лицо отец. Такое обращение показывало крайнюю фазу озабоченности.

В НИИ Румянцев пошел работать по причине нежелания командовать кем-либо и непреодолимого неприятия понятия «рабочая дисциплина». Надо признать, поначалу его даже захватило. Ученая степень была тогда еще престижной штукой, разговоры в этой теме составляли неотъемлемую часть работы, и Андрей с удивлением заметил, что нередко и сосредоточенно помышляет о диссертации.

Не исчезли музыкальные занятия. Слава о парне доползла и до работы, ему, выражаясь фигурально, вменили возможность сварганить небольшую компанию для праздничных процедур. Случалось музицировать и старым составом. Собирал, кого получалось, один из давних приятелей Андрея, если выпадал хороший заработок на богатых свадьбах или иных мероприятиях. Поплавал раз с агитбригадой по Енисею.

***

Странности начались года через три после начала трудовой деятельности. Прежде всего Андрей при всем богатстве выбора женился на невзрачной на невнимательный взгляд девице в затемненных очках с развитой грудью и необычной манерой разговаривать. В первые же минуты знакомства она заронила подозрение о некоторой деланности, ответив на предложение назвать имя так:

– Вы меня Лескиной зовите. Это фамилия. Имя-то Светлана. Я – светлая, хоть это не внешне. – Действительно, она была естественная брюнетка и само лицо казалось смуглым. – Это хорошо, когда что-либо не совпадает… И я вас буду звать Румянцевым. Можно? Я вас знаю.

Румянцев пустился дежурно умничать:

– И давно знаете?

– С год.

– Вы проницательная, я начал себя узнавать буквально на прошлой неделе. И вообще, меня величают Андрей, это означает мужественный и как раз не совпадает. А вам я бы посоветовал быть проще.

Она удрученно призналась:

– Не в состоянии, проще совершенно не по мне.

– Вообще вы что-нибудь принимаете?

– Подарки принимаю, – спокойно поделилась она, – я подарки люблю.

В первый вечер Андрей постарался больше не общаться. Но вскоре довелось встретиться, под шальное настроение захотелось поиздеваться, он разговорился и неожиданно к манере привык. Позже эту ее особенность стал считать непосредственностью, а еще дальше – глупостью.

Неестественность женитьбы заключалась в том, что о высоких чувствах речи не было и быть не могло. К моменту сочетания Андрей отчетливо видел, женщины существа слишком доступные, чтоб стоило на них тратиться серьезными чувствами. Особой статьей здесь явился практический вывод, что совсем прекрасный пол не охочь до высоких материй – это внутренне было Румянцеву ближе – поведение с пошлецой, а то и хамоватое гораздо эффективней.

Однажды после вечеринки, от начала знакомства прошло месяца два, Андрей проводил Светлану домой и, расставаясь, она покусилась:

– Румянцев, у меня к тебе великая просьба. Двоюродная сестра на сносях, ты все умеешь, достань импортную коляску.

– Через несколько дней позвоню, – случился ответ, – но пробуй и по другим каналам.

– Между прочим, я тоже беременна.

Спустя неделю Андрей привез ей коляску и в ходе разговора спросил:

– Чье, любопытно, произведение в тебе содержится?

Светлана коротко задумалась и твердо произнесла:

– Твое.

Еще через неделю Андрей позвонил и поинтересовался:

– Ну, и дальнейшие твои действия?

– Мне все равно. Как ты скажешь.

Минула еще пара месяцев и при нечастых встречах Андрей тему не муссировал. А когда спросил: «И что у тебя с внутренностями?» – Светлана бесстрастно пояснила:

– Аборт делать поздно. Буду рожать.

Надо сказать, и тогда не начал думать о женитьбе, но период совпал с длительной депрессией, которую высокопарно именовал парень «душевным кризисом». И верно, с ним нечто происходило. Зародившийся было интерес к науке в одночасье исчез – притом обозначилась тема кандидатской диссертации и он поступил в заочную аспирантуру.

По утрам просыпался с предчувствием вынужденного попадания в серый и долгий день. Все реже встречался с женщинами, друзьями, вечерами лениво слонялся по комнате, либо без понимания глазел в телевизор. Случалось, подходил к гитаре и, перебрав бессмысленные звуки, неделикатно ставил инструмент на место.

Когда Светлана была уже на седьмом месяце, Андрей привел ее в загс. Даже не раздеваясь поставили подписи (за свидетелей расписались работники заведения) и, по-деловому пожав друг другу руки, удалились. Вечером Светлана выпила немного шампанского, Андрей один бутылку коньяка.

Однажды, сыну набралось полгода, из-за совершеннейшего пустяка Андрей повздорил с начальником лаборатории. После глупых препирательств наш герой твердо заявил:

– Или я поступаю по-своему, или пишу заявление об уходе.

– Пиши, – коротко бросил тот.

Если с женитьбой Андрей так и не понял, что произошло, то уход с работы обнаружил самому неведомые черты. Никаких сожалений не случилось, но спала хандра. Дело происходило весной, Андрей полюбил гулять с коляской, наблюдать за озабоченными прохожими и слушать деловитое щебетание птиц. Внезапно под вкрадчивое прикосновение мягкого и терпкого ветерка в голове начинали роиться звуки и образы. Однажды наполненный неведомой и пряной силой взял гитару и сложил нестерпимо волнующий мотив. Тут же накатал слова и целый день потом находился в тумане хмельного восторга. На другой день возбуждение сошло, мотив песенки показался вроде бы слизанным, слова несколько корявыми, однако даже воспоминание о процессе сочинения заставляло биться сердце тревожно.

За месяц Румянцев сляпал песен десять и хоть видел, появляются повторяющиеся фразы в музыке, а слова вообще однотипные, ему казалось, что две-три песни получились. Особенно легко возникали мелодии, их он составлял мгновенно. Много сложней выпадало на тексты, здесь бился другой раз по три-четыре дня.

Но главная проблема, конечно, состояла в неудобстве перед окружающими. Жили у родителей, и Андрею, молодому, крепкому мужчине, было совестно заниматься подобными пустяками на глазах у стариков, без того глядящих на него, бездельника, с укором, да и у жены, хоть кроткой, но, очевидно, неудачливой. Между тем нужно было существовать. Отсюда, пожалуй, можно начать отсчет новой, никем не предсказанной и непредвиденной самим жизни.

Необходимо оговорить, что тогда добыча денег приняла гротесковую форму. От не такой уж и доступной возможности музицировать в ресторанах отказывался, на музыкальной ниве даже случайных заработков в итоге не стало. Дело дошло до того, что пустился подрабатывать в ЖЭКе: плотничал, чинил крыши, выполнял разное. Чего ждал, было неясно. Безусловно, отсюда согласился на предложение соседа, Сергея, парня того же возраста поработать на «армян» – они хорошо платили.

Тогда в моду только начали входить так называемые мыльницы – женская обувь пляжного типа, изготовленная из пластиковых материалов. Предприимчивые «армяне» (кавычки, оттого что на самом деле они были изиды, выходцы из Тбилиси, основательно осевшие на Урале) ловко обошли тучную советскую промышленность и наладили подпольное производство.

Цех находился в местечке под названием Кедровое, километрах в тридцати от города. Располагался в трех комнатах неказистого одноэтажного здания с громким названием «Служба быта». По существу производство не было нелегальным, ибо входило в сеть мелких предприятий, объединенных организацией, именующей себя Свердлоблобувьбыт. Однако по документации цех обязывался производить галантерейные услуги (объединение это допускало), соответственно сумма отчислений в бюджет объединения оказывалась смехотворной в сравнении с достигаемой реально прибылью. Контроля за доходами практически не наблюдалось. От подобных производств и пошли так называемые цеховики.

Организатором всего дела был Азиз, лощеный и живой, несколько склонный к ожирению тридцатилетний где-то мужчина. По-русски он говорил без малейшего акцента. «Андрюха, какие проблемы. Диссертация заела? Купим». Румянцев, стесняясь своей неприкаянности, лгал, в том числе Сергею, что до сих пор числится в аспирантуре, кропает диссертацию на дому.

К Андрею Азиз испытывал ласковую снисходительность. Глядя на только вошедшие в моду телевизионные шоу по аэробике, он обращался непременно к нему:

– Андрюха, эту потную бы сюда, а? Вот-вот, в этой позе, а?

Азиз уже тогда был достаточно известным человеком, потому что первые шаги, и вполне заметные, в сфере бизнеса сделал на самом крупном в городе ремонтном предприятии ВАЗа. В то время люди, работающие там, вызывали интерес и уважение. Он был женат на русской, имел сына. Года через три его убьют, и это будет одно из первых звучных деяний в длиной череде, которые время от времени терпко и интригующе будоражат город.

Сам Азиз не часто находился в цехе, непосредственно руководили процессом его младший брат Нодар (Надр по паспорту) и специалист по литейному производству – правда, как казалось Андрею, больше теоретик – полный и добродушный Ярем.

– Ерема, понял? По-нашему, Ярем. – Изъяснялся он тоже чисто.

Нодар говорил грязновато и у Андрея вызывал наибольшее любопытство. Смуглый, поджарый, с точеным серповидным носом, он имел манеру закреплять резинкой в пучок длинные, смоляные волосы. Его мутные, безразличные, но странно притягательные глаза – как оказалось, следствие курения травки – выдавали жестокость. Говорил редко, но обильно.

– Мужики, снова в сехе грас! Я прошу, минэ продуксия нэ надо, но давайте делать чисто. Что ми, животные свиньи что ли какие-чтоли? Смотри за миной, как это дэлят… – Хватал веник, делал пару бесполезных движений, далее, бросив веник посреди комнаты, в отчаянии вздымал к голове руки. Впрочем, его никто не слушал и убирались, да и то весьма недобросовестно, лишь в конце смены, справедливо считая это бесполезным занятием.

Работали в цехе Сергей, Вовка, молодой шалопутный парень, брат жены Азиза, и Слава, бывший таксист, как и Нодар, любитель травки, но в отличие от того еще и почитатель зеленого змия. Дня через два после появления Андрея Слава ревниво и недоброжелательно высказался:

– Ты особо здесь работать не рассчитывай, скоро из Тбилиси народ подъедет. Ты – случайный.