Дела стародавних, далёких времён,

Преданья невянущей славы!

А. К. Толстой «Песня о походе Владимира на Корсунь»

Несколько лет тому назад привелось мне проводить лето в деревне, на юге России, в очень живописной местности. В окрестностях нам показывали много древних курганов; возле озера, в красивом дубовом лесу уцелели ещё многие развалины, по преданию, целого города, по имени которого будто бы и вся эта местность называлась Святолесскою. Неподалёку от озера, среди богатого чернозёмного поля, целая груда камней указывала место церкви, носившей странное название «выпетой». Собственно церкви не было и следа, всего несколько кучек булыжника проросших травой; но местные жители утверждали, что здесь именно, до татарского погрома, стоял древний храм, называвшийся так, и в доказательство пережившего века уважения к этому месту, на нём крестьяне от времени до времени возобновляли простой, неотёсанный, бревенчатый крест. Зимой это место представляло снежный курган, а летом довольно цветущий бугорок, с покосившимся крестом на верхушке.

Я долго не могла добиться, почему это место называлось «выпетым». Кто его выпевал? Никто не знал и сказать мне не мог, пока не познакомилась я с одною старою-престарою старушкой помещицей, которая заявила мне, что знает хорошо предание о Святолесской Выпетой церкви; что у неё хранится даже о нём рассказ – семейная рукопись чуть ли не прадеда её.

Эту рукопись она показала мне, а я, переписывая её, постаралась только немного поновить её слог, придерживаясь по возможности близко подлинному рассказу.

I

Было то давно, не при отцах, не при дедах наших, даже не при прапрадедах, а и того гораздо пораньше. Было это в те времена, когда славные богатыри по святой Руси похаживали; похаживая, дубинками, кистенями помахивали; помахивая, с басурманов головы сымали, из-под семи замко́в у крылатых змиев клады выкрадывали, у злых кощеев из теремов красных девиц выручали.

В те ли тёмные, дальние дни, свет веры Христовой редкими огоньками по лицу земли Русской теплился. Бо́льшая часть людей Перуну грозному кланялася, Дид-Ладо не в одних игрищах да песнях славила, – а что уж Чернобога до того страшилася, что слугам его – кудесникам – работа не переводилась: чрез них и мольбы воссылались, и жертвы идолам приносились.

Чем дальше от первокрещённого Киева, тем реже сияли кресты на храмах Господних, тем чаще вздымались жертвенники в честь языческих богов. От града ко граду не видать было церквей христианских, да и в самих-то градах не велика была истинная паства Господня… Искренних, убеждённых христиан не очень много ещё было.

Однако городок Святолесск, даром что лежал в стороне от проезжего пути к стольному граду Киеву, промеж чёрных, дремучих лесов, за холмами высокими, за песками сыпучими, но величался своим кремлём, с многоглавым собором. И то сказать: мог он точно величаться! Красой его Бог не обидел. Каждый путник, – будь он злой нехристь-татарин, аль крещёный человек, всё одно, – как выходил из-за тёмного леса, да сразу метался в очи ему, на зелёной на горе, по-над озером светлым, городок с пригородьями, валы крепостные с частоколом высоким, а за частоколом собор пятиглавый, озолочённый, воеводский дом, с расписными теремами боярскими, со столбами витыми, крылечками, да резьбой узорною; да как бывало солнышко-то ещё ударит в красу его, да вся она как есть целиком опрокинется в ясное зеркало вод лазоревых, – каждый поневоле остановится и подумает: «Экая краса благодатная!.. Ай да город Святолесск, – залюбуешься!..»

II

Невдалеке от городка, на лесной опушке, был погост с малою часовенкой. Церкви при кладбище не было: куда ещё! Будет что в кремле бревенчатый пятиглавый храм всем на диво вздымался… О новой церкви святолесцы ещё не думали. Покойники побогаче да поважней в городу отпевались, бедные – в часовенке при погосте. А бо́льшая часть жителей в обрядах христианских и вовсе нужды не видала; кто просто умерших земле предавал, кто втихомолку курганы над ними вскапывал, тризны языческие по-прежнему правил.

Часовенка при кладбище была заложена временная купчиной богатым. Собирался он на место неё и всю церковь выстроить, потому что уж крепко напуган был: стал купчина помирать, а помереть ему крепко не хотелось. Вот и пообещался он, если выздоровеет, во имя Успения Божией Матери храм на погосте построить. Захворал он как раз об этом празднике, а на самое на Успение с него как рукой хворость сняло… Делать, стало, нечего: приходилося мошной тряхнуть. Заложил он будущую церковь, возле выстроил часовенку, и весь бы храм, статься могло, достроил, да только пришлось ему по делам из городу выехать, – уехал он и был таков! Не стало о нём слуху, не осталось и духу.

Так и пришлось святолесским покойникам одною, во имя Успения, часовенкой пробавляться.

Никто о том не тужил, кроме разве одного попа Киприана, духовника пропавшего купца. Был он человек совестливый и пастырь добрый; мучило его сознание, что восприял он обет духовного своего чада, сам и место для храма святил и первый камень его заложил – и всё то дело вышло облыжное!.. Ему казалось, что сам он отчасти ответствен и виновен в обмане, – хоть не намеренно, а допустил ложный Богу обет… И сокрушался поп Киприан.

Тем горше сокрушался, что не видал себе ни в ком соучастия, и ясно было ему, что сколь много он ни старайся, как усердно ни обращайся к благостыне христианской, – но век не собрать ему казны нужной для построения заложенного храма.

Отец Киприан был родом не русский. Малым ребёнком прибыл он из православной Греции с отцом своим, иереем. Отца его сам князь Владимир Красное Солнышко с другими пастырями выписал из Константинограда. С годами обрусела семья; Киприан женился на дочери природного киевлянина, на красавице Миловиде, во святом крещении названной Любовью, и сам приял священство.

Верно было дано жене Киприановой христианское имя: ни в ком христианское милосердие и чистая любовь не могли горячее гореть, как в сердце этой красавицы, обращённой благочестивым супругом в ревностную христианку.

Бог благословил брак их тремя детьми: дочерьми Верой и Надеждой и сыном Василько. Не могли поп с попадьёй наглядеться на деток своих, души в них не чаяли! И то сказать, все они трое красавцы были писаные, и душой столь же хороши как и обликом.

Надежда с Верой были близнецы и столь сходны, что отличить их, кроме отца с матерью, никто не мог. Даже брат, млаже их на два года, часто их смешивал и смеючись говаривал: «Не всё ль мне едино, кто из вас Вера, кто Надежда?.. Где одна, там и другая! Делить вас нельзя, и люблю я вас ровно… Для меня вы обе и матушка – третья – нераздельны. Все вы трое – в единой Любови и Любовь единая!»

И точно! Горячо друг друга любили дети отца Киприана. Брат и сёстры не разлучались и всегда ходили обнявшись, привлекая взоры и улыбки встречных своею миловидностью.