Светит солнце, воздух тонок.
Разыгралася весна,
Вьется в небе жаворонок —
Грудь восторгами полна!
 
 
Житель мира – мира чуждый,
Затерявшийся вдали, —
Он забыл, ему нет нужды,
Что творится на земли…
 

(С. Е. Раич «Жаворонок»)

Ей снилось счастье. Не картинки, не образы, которые обычно приходят во сне, а ощущение счастья. Просто ощущение. Просто чувство. А может, оно и не снилось, а давно жило в ней, заполнило ее всю, перекликалось с утренним пением птиц и нежным лучом солнца, огладившим щеку. А еще перекликалось с запахами мальвы, бурно растущей под окном, и чего-то съестного, сытного и ужасно аппетитного. Наверное, мама к завтраку блинчики с творогом затеяла. Даже проснуться захотелось. Но еще больше хотелось, чтобы сон все-таки не кончался…

– Настена, вставай! Завтрак готов! – ворвался в сон буднично сердитый голос мамы. – Сколько можно спать? Вставай!

Ну вот… Мама испортила все. Счастье испугалось и замерло внутри. Или совсем упорхнуло. Хотя чего бы ему вдруг совсем упорхнуть? Нет, оно живет в ней, хоть и съежилось до поры до времени. По крайней мере, до вечера. Вечером она снова увидит Никиту…

– Настя, ты встала? Не слышу?

Да что ж такое… Что за порядки у них в доме – обязательно всей семьей к завтраку собираться? Можно ведь и потом… После… Когда мама с папой на работу уйдут… Дисциплина, как в армии! Подъем, завтрак по расписанию!

– Я встала, мам… Ну, то есть почти встала…

– Что значит – почти? Не серди меня с утра, Настена, быстро вставай, умывайся и выходи к завтраку! Тем более у меня вопросы к тебе есть, ответить придется!

Вопросы, вопросы… Знаем мы эти вопросы. Где была, почему поздно пришла, а еще вспомни, сколько тебе лет… Как будто она может забыть, сколько ей лет! Ну, шестнадцать, и что? Разве человек в свои шестнадцать не имеет права быть счастливым? Тем более если человеку скоро семнадцать должно исполниться? Хотя маме все равно ничего не объяснишь и ничего не докажешь… Лучше слушать и во всем соглашаться. Молча. Чтобы счастье не вспугнуть.

Когда Настя вошла на кухню, мама с отцом уже сидели за столом. Мама пила крепкий кофе, отец – зеленый чай: ему кофе нельзя, сердце слабое. Мама не разрешает.

– Ну, наконец-то изволила… – ворчливо проговорила мама. – Садись, завтракай… Что будешь, чай или кофе?

– Кофе хочу…

– Тогда в кофе молока налей, черный не пей. Для желудка вредно. Вот тут блинчики с малиной, а тут с творогом… Ешь давай…

– Доброе утро, Жаворонок! – ласково приветствовал ее отец и тут же добавил насмешливо: – Хотя какой ты жаворонок, фамилию не оправдываешь… Ты скорее сова, чем жаворонок! Уж больно спать горазда!

– Так я ж себе фамилию не выбирала, пап… И погонялку мне в школе только из-за фамилии дали! Если Жаворонкова, значит, Жаворонок, и точка! Никого не волнует, в котором часу я просыпаться должна!

– Ну, не скажи, не скажи… Зачем зря на себя клевещешь? Я-то знаю, что ты у меня настоящий Жаворонок! Не только из-за фамилии…

– Хм… А что значит – настоящий?

– А то и значит… Жаворонок, он же вверх летит, к раннему утреннему солнышку, земли под собой не чует. И песню поет… Это ж особое свойство души – быть жаворонком, не каждому дано… Чтобы песню петь и вверх лететь, в небо…

– А я, значит, лечу и пою?

– Да, ты летишь и поешь. Душа у тебя такая, Настена. Поющая.

– Это я в тебя такая, пап…

– Ну, завели свою песню! Слушать невозможно, – тихо проговорила мама, быстро взглянув на часы на стене. – Прямо с утра в романтику ударились, что отец, что дочь… И как вам, бедным, тяжело со мной живется, с такой приземленной, а? Может, вас пожалеть надо?

Отец ничего не ответил, только плечами пожал, уткнулся носом в свою чашку. А маме только того и надо – понеслась с недовольством, не удержать:

– Ты бы лучше спросил, в котором часу твоя доченька домой опять заявилась! Говорю ей, говорю, все без толку… Еще молоко на губах не обсохло, а на уме одни ночные гуляния!

– И вовсе не ночные… – тихо проговорила Настя, чем только подстегнула маму к еще большему недовольству.

– А какие, по-твоему? Ты думаешь, я сплю и ничего не слышу, да? Ты ж опять во втором часу ночи пришла! Сколько это безобразие будет еще продолжаться, Анастасия? Хочешь, чтобы я на крайние меры пошла?

– Мам, ну зачем ты…

– А затем! Как еще с тобой поступать, если ты сама ничего не понимаешь? Или тебе надо объяснять, чем могут закончиться твои ночные гуляния? В подоле нам с отцом принести хочешь?

– Ирина, прекрати… – быстро вскинул на маму сердитые глаза отец. – Не надо с ней в таком тоне разговаривать, слышишь?

– Как считаю нужным, так и буду разговаривать! Она моя дочь, в конце концов! Если ты ничего не соображаешь, то у меня, слава богу, нормальная голова на плечах имеется! И я рассуждаю здраво! И говорю то, что думаю, без романтических экивоков!

– Да я совсем не против твоего здравомыслия, Ирин… Я просто хочу сказать, что нельзя в таком уничижительном тоне разговаривать…

– Как умею, так и разговариваю! И еще раз могу повторить – этим ночным гуляниям надо положить конец! И не спорь со мной, Егор!

– Да разве с тобой поспоришь… Себе дороже…

Настя вздохнула, подумав про себя, какие же они разные все-таки, мама с папой… И как только умудрились столько лет вместе прожить? Хотя говорят, милые бранятся – только тешатся? Но ведь бранится обычно мама, а папа молча выслушивает! И при этом как-то так получается, что мамина брань будто и не достает его вовсе… Он вообще по природе молчун. И очень добрый. И спокойный. И умный. А мама… Мама – огонь! Ей надо, чтобы последнее слово всегда за ней было! Причем это слово должно быть решительным и громким, хотя часто обстоятельства этого и не требуют. В общем, все, как у Онегина с Ленским – «Они сошлись, волна и камень, стихи и проза, лед и пламень»… И все бы ничего, и слава богу, что сошлись… Если не брать во внимание, конечно, чем там у Пушкина все это закончилось.

Нет, в общем и целом они замечательно живут, и в поселке их семью считают показательно образцовой. Дом хороший выстроили, двухэтажный. Сад вокруг дома, цветы. Папа бригадиром в леспромхозе работает, мама аптекой уже много лет заведует. Очень ее в поселке все уважают, потому как она любой совет может дать, какую болячку чем лечить. Фельдшер Тамара Филипповна часто шутит – хлеб у меня отбиваешь, Ирина Ивановна! Ты ж, мол, провизор, ты не можешь советы давать! Мама только усмехается понимающе – а что, мол, тебе еще остается говорить, если народ ко мне за советом тянется… Такой, стало быть, ты фельдшер, что провизору доверия больше.

– …Настя, я с тобой разговариваю или нет? Опять в облаках витаешь, не слышишь, о чем тебя спрашивают? – ворвался в ее тихие мысли мамин сердитый голос.

– Да, мам, прости… Я и впрямь задумалась… А о чем ты спросила?

– Я спросила тебя – даешь ли ты себе отчет, что с тобой сейчас происходит?

– А что со мной происходит, мам? Со мной все хорошо…

– Что значит – все хорошо? Да ты хоть понимаешь, что этот Никита просто развлекается с тобой от нечего делать? Ну что ты о нем знаешь вообще? Кроме того, что Никитой зовут?

– Я… Я все про него знаю, мам…

– И что же?

– Ну… Он студент…

– И где же он учится, очень интересно знать?

– Кажется, в политехническом… А может, в технологическом… Я точно не помню, мам.

– Ну вот! А говоришь, все знаешь!

– Но разве это так важно, где он учится? Я просто не запомнила, но он говорил…

– Понятно. А фамилию его хотя бы ты знаешь?

– Фамилию знаю! У него очень красивая фамилия, мам! Я даже не поверила сначала…

– Ну? И какая же эта замечательная фамилия?

– Ветер… Он Никита Ветер… Красиво звучит, правда?

– Ну, не знаю… Если у него и характер такой, как фамилия… Ой, не нравится мне все это, ужас как не нравится! Похоже, ты совсем голову потеряла, Настена! А вот он, Ветер твой… Кто знает, что у него на уме… Ладно бы, в нашего какого парня влюбилась, я б и не возражала! А тут – Ветер… Какой с ветра спрос, и концов не найдешь, если что…

Мама вздохнула, с тоской посмотрела на отца, словно ждала, что он поддержит ее сомнения. Он и поддержал. Только в обратную сторону, то есть проговорил вполне уверенно, слегка хлопнув ладонью по столешнице:

– Да ладно тебе, мать! Что ты бежишь впереди паровоза, будто Настене замуж за этого Никиту выходить приспичило! Ну, случилась у нее первая любовь… Настоящая… Не нам с тобой решать, кого ей любить, а кого нет! Пусть влюбляется на здоровье!

– Да как ты не понимаешь, Егор, господи… – снова вздохнула мама. – Ей же всего шестнадцать… Голова совсем дурная… Да мало ли что…

– Хм… А когда надо влюбляться, по-твоему? В сорок пять? Когда голова поумнеет?

– А если…

– А вот давай без «если»! Давай не будем заранее плохо думать о человеке! И вообще… Мне кажется, он хороший парень, этот Никита. Вишь, баклуши не бьет, работать подрядился на все каникулы, деньгу зашибает! Что, разве не так?

– Да так, пап, так… – опередила Настя маму с ответом. – Он мне говорил, что за учебу надо деньги вносить, а он у родителей брать не хочет…

– Ну! Я ж говорю, хороший парень! – благодарно глянул на нее отец и улыбнулся. – Да они там все молодцы, хорошая бригада подобралась, на совесть работают! Михалыч ими доволен… Думал, не успеют к сентябрю ремонт закончить… Но видать, все успевают. Директор недавно из отпуска приехал, Михалыч ему доложил…

– Ой, да твоего Михалыча вокруг пальца обвести – раз плюнуть! – небрежно махнула ладонью мама. – Такой же малохольный, как ты! Да что он понимает в строительстве, он же завхоз! Поди, директор долго на эту должность дурака искал, чтобы воровать сподручнее было!

– Ирин… Ну а Михалыча-то за что ты не жалуешь? Что он тебе плохого сделал?

– Да ничего не сделал! Просто оба вы… Один другого стоите… Как засядете на берегу с удочками, да как языками зацепитесь… Не мужики, а философы доморощенные, ни дать ни взять! Часами без дела можете сидеть да ерунду всякую молоть…

– Мы не философы, Ирин. Мы созерцатели. Природа у нас такая. Что не мешает нам и другими земными делами хорошо заниматься.

– Ну-ну… Смотри, созерцатель, как бы мимо носа дочкино счастье не пролетело! А то послушаешь – все-то у тебя хорошо, все правильно… Из любого дерьма конфетку готов вылепить, ага! Принесет дочь в подоле – тоже за счастье почтешь, да?

– Ну хватит, Ирина… Хватит… Сколько можно уже…

Мама снова махнула рукой, вздохнула, замолчала. В повисшей тишине было слышно, как ветка яблони робко стучит в стекло, как соседка Полина Петровна громко зовет по имени внука Кирюшку, опять запропастившегося куда-то. Вот скрипнула калитка, и вскоре послышался острожный стук в дверь. Мама проговорила громко, чуть обернувшись:

– Входите, открыто! Кто там?

– Это я, Ирина Ивановна, это я… – донесся из прихожей робкий женский голос. – Вы уж простите, что я к вам домой заявилась… Прибежала за лекарством, смотрю, аптека-то еще закрыта…

– Ну вы же знаете, Мария Никифоровна, что я с девяти часов открываюсь! А на часах еще без пятнадцати! – поднялась с места мама, с досадой отодвигая стул.

– Да я знаю, Ирина Ивановна, знаю… Но внук всю ночь температурил, вот я и не утерпела, прибежала…

Мария Никифоровна уже стояла в проеме кухни, робко оправляя на голове повязанный узелком назад платок. Улыбнулась сладко отцу и Насте, даже поклонилась слегка, проговорила почти заискивающе:

– Доброго вам утречка, Егор Андреич, Настена… Вы уж простите меня, что нарушила ваш покой… Шибко уж надо, внук сильно болеет… Простите…

– Пойдем, Мария Никифоровна, – решительно двинулась к выходу мама. – Какая у внука температура ночью была?

– Так я не меряла… Только шибко он был горячий… Я с вечера лекарство дала, и он уснул так хорошо… А ночью опять жаром подкосило, а лекарства-то больше и нету! Едва утра дождалась, да и к вам бежать…

Мария Никифоровна все кланялась, все тараторила подобострастно, пока мама в прихожей причесывалась и торопливо проводила по губам помадой. Потом они с отцом видели в окно, как она семенила сбоку от мамы и всплескивала руками, пока они шли по дорожке к калитке.

А мама шла к своей аптеке решительной поступью. Благо что аптека была через дорогу. Мамино царство-государство, плацдарм бытия. Потому и участок под строительство дома здесь был в свое время куплен, чтобы тылы были рядом с плацдармом.

– Ну что, дочь… Влюбилась, значит… – задумчиво проговорил отец, помолчав. – Ты уж прости нас с мамой, что мы так бесцеремонно эту тему обсуждаем…

– Да ничего, пап. Я же все понимаю. Вы с мамой за меня волнуетесь.

– Да, именно так, волнуемся. Ты ж у нас одна, за кого нам еще волноваться? И вот что я хочу тебе сказать, Настена… Ты уж меня прости…

– Да ладно, пап! Чего ты все время извиняешься? Все равно у меня сейчас настроение такое… Такое… Меня вообще ничем обидеть нельзя!

– Да я понимаю, Жаворонок. Я все понимаю. А только, знаешь… Мама ведь в чем-то права. Надо быть осторожной. Надо иногда со своей высоты вниз оглядываться, чтобы землю из виду не потерять. Ты ведь такая, я знаю… Ты жаворонок, ты чувствами вверх летишь. На землю не смотришь. И сейчас тоже… Я вижу… Ты здесь и не здесь… Будь осторожна, доченька. Смотри крылышки не обожги. Это я к тому, чтобы ты… Ну, чтобы… Уф, как это сказать, не знаю…

Настя смотрела на отца, улыбалась. И в то же время жалко было его до ужаса – понятно ведь, что он пытается ей сказать. Пытается, но не может. Потому что понимает – что бы не сказал, будет звучать немного пошло. Да и не надо ничего говорить, зачем?! Ведь все равно уже смысла не имеет… Потому что все у них с Никитой уже было. То самое и было, чего так боятся мама и папа и от чего пытаются ее предостеречь…

– Да не надо ничего говорить, пап. И вообще ты на работу из-за этих разговоров опоздал… Уже пять минут десятого, между прочим!

– Да? Ну, тогда ладно… Тогда я побежал… А ты давай домовничай. Цветы мамины не забудь полить… И это… Помидоры созревшие в теплице собери, ладно? И смородина вон опадает, жалко…

– Все сделаю, пап. Ты на обед придешь?

– Не знаю. Приду, наверное.

– Тогда я борщ сварю. Твой любимый.

– Спасибо, дочка. Ну все, я побежал…

Она смотрела, как отец быстро идет по дорожке к калитке, охлопывая себя по карманам рабочей куртки – не забыл ли чего. Как он сутулится немного. Вздохнула и решила про себя – не только борщ к обеду для него сварит, но еще и голубцов наделает. Папа так любит голубцы…

Потом ее мысли плавно перетекли в другое русло. В счастливое. Такое счастливое, что вздохнула и прикрыла глаза – скорее бы день заканчивался, что ли… Со всеми его заботами, помидорами со смородиной и борщами… И скорей бы вечер наступил, и скорей увидеть Никиту… Скорей, скорей… Никогда, никогда раньше с ней такого не бывало, чтобы время вперед гнала! Наверное, это и есть настоящая любовь, когда день тянется часами, а вечер пролетает одной минутой!

Хотя раньше она искренне считала, что любит Сережку Филиппова. Они с первого класса вместе за одной партой сидели. А в восьмом классе Сережка признался, что любит ее. И она ему ответила вполне себе сердечно: да, мол, и я тебя тоже люблю! Вот дураки они оба были, ага… Теперь и вспомнить смешно. Правда, Сережке сейчас не до смеха – говорят, сильно переживает, что она ему от ворот поворот дала. Даже уехал из поселка, чтобы в другом месте переживать. Благо бабушка в гости позвала, он и уехал. А с другой стороны, должен же он понимать, что никакой любви не было, что это всего лишь детская дружба…

А с Никитой у нее любовь. Самая настоящая. Та, о которой в книгах пишут. Когда друг без друга и дня прожить невозможно. Когда все родительские страхи и предупреждения кажутся такими смешными… Не торопись, мол, доченька, остерегайся, доченька… Ну ведь и впрямь смешно, честное слово! Как будто любовь можно ограничить рамками родительских страхов! Да когда Никита ее обнимает, сердце вообще на искорки рассыпается и голова такой звонкой и счастливой становится, что самой страшно! Не от «страхов» страшно, а от избытка счастья! И внутри что-то происходит такое… Чего и словами не расскажешь, да и не надо рассказывать… Разве можно счастье передать словами? Лучше лететь вместе со счастьем в небо, как жаворонок. Вдвоем с Никитой – в небо…

Хотя и жаль, что рассказать нельзя. Жаль, что мама и папа ее все равно не услышат. Потому что не понимают ничего. Разве у них все так, разве они способны улететь в небо? Нет, конечно. Только и делают, что ворчат друг на друга…

Каким бы ни был день длинным, но и он подошел к концу. И на всякий случай решила улизнуть еще до прихода родителей – вдруг маме придет блажь в голову ее из дома не выпускать? Нет уж, береженого бог бережет…

* * *

Дорога к озеру была знакома до мельчайших подробностей, и все они были милы сердцу, и глаз радовался то зарослям иван-чая, то перелеску с березовыми тонкими стволами, то звону ручья под хлипким мостком. Какие же красивые места здесь, хоть кино снимай! И воздух звонкий и чистый. Недаром когда-то место у озера было выбрано для строительства лесной школы. Чтобы больные дети там поправлялись. Правда, с тех пор ее все время переименовывали – то санаторием назовут, то оздоровительно-профилактическим центром, – но для жителей поселка эта усадьба у озера так и осталась «лесной школой». От поселка всего три километра по прямой дороге, многие там и работали, отмахивали каждый день пешочком туда-обратно.

У поселка было красивое название – Синие Камни (хотя никто толком не знал, откуда оно взялось: во всей округе вообще ни одного приличного камня не было, не то что синего). И озеро было рядом с поселком, но купаться ходили всегда на то, которое рядом с лесной школой. Оно и чище, и глубже. И вообще интересно было наблюдать с другого берега за жизнью воспитанников лесной школы. Как им купаться разрешают, например. Как они заходят в воду по свистку воспитателя и плещутся, и визжат от радости, бедолаги. И на берег – по свистку… Очень смешно было смотреть. И в то же время жалко их, да – все по режиму, никакой летней свободы.

А зимой, когда озеро застывало, эти бедолаги нарезали по нему круги на лыжах. Правда, очень медленно нарезали, с черепашьей скоростью. Как однажды объяснил папин друг Николай Михалыч, который завхозом в лесной школе работал, им вроде нельзя бегать-прыгать сколько захочется, надо сердце беречь. Болезненные они все, кто после операции, кто просто кислородом приехал подышать из города. И учебный процесс у них щадящий – всего по три-четыре урока в день.

А в это лето никто не приехал, потому как в лесной школе ремонт затеяли. Правда, нестыковка какая-то с этим ремонтом вышла, и бригада ремонтников пробыла там только полтора месяца и уехала, не закончив работу. Вот и пришлось Николаю Михалычу выкручиваться, срочно новую бригаду искать. И нашел. Студенты приехали из города, подрядились к началу учебного года закончить ремонт. Среди них был и он, Никита…

Познакомились они на поселковой улице. Он первый к ней подошел, спросил, где тут у них магазин. И почему-то добавил с извиняющейся улыбкой:

– Я не местный… Ребята меня отправили за продуктами… Мы тут, неподалеку устроились…

– А, вы ремонт будете заканчивать в лесной школе, я знаю! – тоже улыбнулась она. – А магазин на другой улице находится, не здесь. Это тебе надо в проулок свернуть…

– А ты меня не проводишь, случаем? Время есть?

– Да вроде есть…

– Вот хорошо! Тогда и с продуктами мне поможешь, я в этом ничего не понимаю! Тебя как зовут?

– Настя… А тебя?

– А я Никита. Ну что, Настя, идем?

– Что ж, идем…