Глава I

– Ура! Наша бабушка вышла замуж! Наконец-то! Какое счастье, мамочка! У-р-р-а-а!

Да, счастье. Самое настоящее, нечаянным подарком на голову свалившееся. Наверное, оно, которое настоящее, так и приходит – неожиданно. Иначе бы и счастьем не было. А еще большее счастье – за ней, за Олькой сейчас наблюдать. Прыгает себе долговязая юная непосредственность на панцирной сетке кровати, летят белокурые прядки вверх, словно крылья ангельские. Ах, красота неописуемая…

«Господи, да неужели это я, разнесчастная Ксюша Белкина, такого ангела на свет произвела?» – трепетно ворохнулось внутри гордое, нежно-материнское, застряло слезным умилением в горле, – «Как же таки матушка-природа расщедрилась, обнесла неказистые гены ошибкою… Причем – здорово обнесла! Все, что есть в женской природе красивое, все от нечаянных щедрот Ольке досталось! И ноги от ушей, и тонкость-звонкость девичья, и личико бело-розовое, как у дорогой куклы…»

– Осторожнее, Олька! Убьешься же! И не прыгай на бабушкиной кровати – рассыплется! Тебе же теперь на ней спать…

– Ой, а давай не так, мамочка! Давай я на твоем диване спать буду, а ты – на бабушкиной кровати! А раскладушку мою выбросим, наконец! А то я не помещаюсь на ней давно – ноги свешиваются…

– Ну да, выбросим! Ты что! Сглазим еще…

Да уж, лучше не будить лихо, а подстраховаться с действиями. Пусть эта разнесчастная раскладушка за шкафом стоит… Да и Ольку надо было шугануть с бурными проявлениями радости – наверняка своими воплями успела всех соседей переполошить. Сейчас только выйди – вопросы начнутся…

А выходить все же придется. Куда деваться-то? Есть очень уж хочется, живот подвело! За целый день маковой росинки во рту не было. Надо вставать, надо идти на огромную коммунальную кухню, ставить на плиту кастрюлю с позавчерашним супом… Да и Ольку кормить надо – она ж ни за что сама себе не разогреет, обязательно будет ее с работы ждать, принцесса этакая, «белокурая мисс «коммуналка», как говорит сосед Витя, инвалид, проведший всю свою сознательную жизнь в неудобном старом кресле с большими скрипучими колесами, ближайший ее, Ксюшин, друг и советчик.

Натянув на себя спортивные штаны и старую, застиранную до белесого цвета футболку, она вышла на кухню и громко, от порога, поздоровалась, вежливо улыбаясь всем и сразу. Так и есть, все в сборе… Даже семья Фархутдиновых в полном бабском составе присутствует! Мать, Галия Салимовна, важно восседает на табуретке в ярком, с красными розами на черном фоне фланелевом халате, руководит процессом, а четверо ее дочек-погодок, Асия, Рамзия, Камиля и Айгюль, суетятся вокруг стола, опять стряпают очередное необыкновенно-национальное блюдо. «Гарем Абдуллы», – ласково называет их Витя, – «Зарема, Джамиля, Гюзель, Лейла, Гюльчатай…» Только где тот Абдулла теперь гуляет – никто и не знает толком! Галия Салдимовна таких разговоров не любит, пресекает их на корню. И Витина мать, Антонина Александровна, с уже влажными осоловелыми глазами стоит у плиты, изо всех сил стараясь держаться прямо, помешивает что-то в кастрюльке, улыбается блаженно. Надо же! Как говорится, еще не вечер, а она – уже! Успела бы хоть до готовности довести свое варево… И бабушка Васильевна тут же суетится, жарит свои вкуснючие оладушки для Лехи, сына своего непутевого, забияки и драчуна – рецидивиста пожизненного, недавно вышедшего в очередной раз на свободу и устроившего по этому случаю пьяный недельный разгул. Пока Леха гулял, все они нос боялись высунуть из своих комнат: на цыпочках в туалет пробегали да на сухом пайке сидели. А что делать? Не в милицию же бежать! Во-первых, толку никакого, во-вторых, бабушку Васильевну жалко всем до смерти – любит она его, а в-третьих, они столько лет уже Леху знают! Вот закончится у него «помрачение», как бабушка Васильевна говорит, и будет он тише воды, ниже травы какое-то время, и просить прощения виновато будет, и в помощи какой-никакой не откажет… Вот кто из них, например, может Витину коляску с лестницы вниз во двор спустить, а потом и Витю туда на руках перенести? Да никто! А Леха – пожалуйста! Витя-то – человек верующий, ему в церковь попасть – проблема целая… Надо, кстати, свозить его туда в воскресенье – вроде не очень холодно на улице. Ловить быстрей момент, пока Леха в виноватых ходит. Хотя – стоп, не может она в воскресенье. Важное мероприятие назначено – забыла совсем…

Она молча прошла к своему холодильнику, достала кастрюлю с супом, поставила на огонь. Чувствуя за спиной любопытные взгляды, улыбнулась беззлобно. Это даже и хорошо, что все в сборе! Можно провести раз и навсегда одну общую пресс-конференцию. Только Вити и не хватает! Сидит, наверное, в комнате, в книжку уткнувшись. Одна радость у парня осталась – книжки читать, которые она же ему и приносит. Специально для него в библиотеку записалась – покупать-то их особо не на что… У него теперь даже и телевизора в комнате нет – продала его недавно Антонина Александровна, совсем за бесценок. Выпить ей не на что было…

– Ну что, Ксюш, как мать-то? – задала, наконец, волнующий всех вопрос Галия Салимовна. – Хорошего мужика себе нашла?

– Я не знаю, вроде как не знакомилась еще… – виновато улыбнулась Ксюша, развернувшись к ней от плиты. – Она нас с Олькой в воскресенье туда на обед пригласила, вот и познакомимся…

– А говорят, он бывший военный какой-то! – повернулась к ней Антонина Александровна, слегка покачнувшись. – Генерал, поди, какой…

– Военный – это хорошо бы… – тихо подала голос бабушка Васильевна. – Военные – они все непьющие…

– Ой, да где вы нынче непьющих видели? Не смешите! Сейчас все пьющие! – хрипло рассмеялась ей в ответ Антонина Александровна. – Скажете тоже…

– Ну, будем думать, хоть на этот раз бабе повезет! Пристроится, наконец! – громко вынесла общее резюме Галия Салимовна. – Да и тебя, Ксюш, гонять перестанет да зло свое за Ольку срывать! Тоже мне, нашла виноватую! Шестнадцать лет прошло, а она никак успокоиться не может… Подумаешь, беда – девка в подоле принесла! В моем подоле вон четверо уже уместились, и ничего! Живу, сама себе радуюсь…

Она только и смогла – улыбнуться ей благодарно. И тут же отвернулась к плите, с преувеличенным вниманием заглянула в кастрюлю с супом, чувствуя, как загорели стыдливым румянцем щеки. Как же, не виноватая она… Конечно, виноватая! Еще как – виноватая… Еще как! Принести в подоле внучку молодым родителям в шестнадцать лет, будучи ученицей девятого класса, это вам не каждая сможет… Да еще и сыграть при этом роковую роль последней капли, упавшей в чашу родительских распрей по поводу так и не сбывшихся многолетних мечтаний о собственной кооперативной квартире, на которую они копили с ее, Ксюшиного, рождения…

Громоздкого этого слова – кооператив – она боялась ужасно, и благоговела перед ним с того самого времени, как начала себя помнить. Оно было похоже на волшебного страшного зверя, или, того хуже, на Карабаса-Барабаса, который не позволял, помнится, ничего, никаких простых радостей, имеющихся с избытком у других детей. Как ей объясняли мама с папой – нельзя! Надо просто потерпеть! Вот купим кооператив – и все будет… Игрушки будут, красивые платьица с оборочками, как у других девочек… И когда ходила в садик – надо было потерпеть, и в школу – тоже потерпеть… Она и терпела. Да все бы ничего, только стыдно было, ужасно иногда стыдно!

– Белкина, скажи своим родителям – пусть тебе новую форму срочно купят! Ты что, сама не чувствуешь, что давно из нее выросла? Стыд смотреть на такой откровенный стриптиз! – отведя на переменке в сторону, выговаривала ей Екатерина Львовна, классная руководительница, для которой какой-то начитанный умник придумал прозвище «Леди Макбет», и оно так и приклеилось к ней навечно, хотя никто толком и не знал, почему – Лескова-то в школе не проходят…

– Я скажу, конечно! Я попрошу маму… – лепетала Ксюша, оттягивая стыдливо вниз подол школьного платья, – извините меня, пожалуйста…

Вообще-то Екатерину Львовну она любила. И уроки литературы ее любила, и сочинения писала лучше всех в классе. Особенно по Пушкину… Только у доски отвечала плохо – стеснялась. Будто ступор на нее нападал – язык немел, во рту пересыхало, мысли испуганно шарахались из головы в разные стороны, руки в одну минуту становились по-лягушачьи мокрыми, дрожать начинали. Благо, что и не вызывала ее практически Леди Макбет к доске – жалела, наверное. Потом, когда ее из школы с позором за беременность выгоняли, плакала даже, говорила, чтоб она обязательно в вечернюю школу пошла – способности у нее якобы исключительно-замечательные, и память цепкая… Да куда там – жизнь по-своему ею распорядилась, несмотря на способности с цепкой памятью, вместе взятые.

– Ты ведь поэтому и стесняешься, и чувствуешь себя скованно, Ксюш! Жалко же, головка-то у тебя светлая! Неужели твоя мама этого не понимает?! – все жужжала и жужжала ей в ухо на переменке Леди Макбет.

Ну как, как она могла ей объяснить про этот проклятый кооператив?! Про то, как он посредством родителей забрал у нее практически все – игрушки, наряды, детство с юностью, и ничего, кроме робких мечтаний о будущем, не оставил? «Вот купим квартиру, и оденем тебя, как куколку…Вот накопим денег на кооператив – и поедем сразу всей семьей на море… Вот накопим… Вот купим…» – и так до бесконечности! Одержимые мыслью выбраться из коммунальной вороньей слободки родители экономили на всем, доводя порой эту экономию до абсурда: заранее планировали и минимизировали до самого что ни на есть критического состояния свои расходы, стараясь как можно больше отложить от скромных зарплат рядового инженера и приемщицы химчистки, готовили «вкусные и очень дешевые» блюда, в основном из круп, макарон да морковки с капустой, перелицовывали одежду и убеждали себя и всех, что она выглядит при этом «ну совершенно, совершенно как новая»! Они потом и сами не заметили, как постепенно увлеклись процессом – начали экономить шизофренически, с жестокой и страстной выдумкой… Словосочетание «обмануть и не купить» стало в их семье обиходным, то есть синонимом житейского ума, хитрости и ловкости, и даже некоторого довольства собой.

«Дочь, да ты в этой форме еще один школьный год обманешь!» – радостно восклицала мама в преддверии первого сентября, когда все дети и родители стройными рядами шествовали на школьные базары и покупали все новенькое, с иголочки. – «И на колготках я тебя научу петли поднимать, и из сапог можно стельки вытащить – они на размер больше станут! Глядишь, еще одну зиму в них обманешь!»

Вот пойди им после этого да и расскажи, как Леди Макбет на них ругается…

И все же – не случилось мечты, кооператив родители так и не купили. А что делать? Говорят, знал бы, где упадешь – соломки бы подстелил… Наступил тот самый девяносто первый год, в стране победила демократия, и все пошло кувырком! Отец с отчаяния уволился из своего НИИ и подался в челноки, пытаясь хоть как-то спасти положение, да где там… Только хуже все вышло – охмурила его быстренько новоявленная партнерша по бизнесу Валентина с готовым кооперативом, в котором как раз только хорошего непьющего мужика и не хватало! Уходить он, однако, еще полгода не решался – на две семьи жил. И в этот-то самый роковой для семьи момент и случилось с Ксюшей то, что случилось…

Ее взяли да позвали на вечеринку! Никогда никто не звал, а тут вдруг соседка по парте – Наташка Николаева – повернулась к ней и говорит: «Приходи, Белкина, сегодня ко мне на день рождения! Я весь класс позвала – и ты давай приходи, чего уж там…» Ну, она и заявилась туда, конечно, напялив свой единственный выходной наряд – черную трикотажную юбку, короткую совсем, да белую синтетическую кофточку с дырчатыми кружевами. Отцу спасибо – на рынке по дешевке у китайцев купил, а то бы и этого не было! А может, лучше бы и не было… Может, она б тогда и не решилась пойти на этот Наташкин день рождения?

Да разве в тот момент она об этом думала? Летела туда чуть не на крыльях – надо же, и ее, наконец, своей признали… А уж когда Денис Караваев танцевать вдруг пригласил, она совсем от счастья обалдела! Ничего не видела, не чувствовала ни сильного, идущего от своего кавалера запаха спиртного, ни жаркого сопения в ухо, ни потных его ладоней… Сам, сам Денис Караваев пошел провожать ее домой! Еще и на виду у всех! Да из чувства благодарности за это можно же все стерпеть – и неудобную скамейку в парке, больно врезающуюся неровными досками в спину, и мгновенную острую боль, пронзившую все тело… Да ладно, она потерпит, подумаешь… Он же сам, сам пошел ее провожать! Ее, всегда плохо одетую, презираемую всеми незаметную серую мышку… Как же она могла сказать ему «нет»? Он еще и после этого Наташкиного дня рождения звал ее прогуляться по парку, и опять она не могла ему отказать! Даже в голову такое не приходило – лишь бы он был доволен, а она уж как-нибудь потерпит…

А через месяц он вообще перестал смотреть в ее сторону – как будто и не было ее совсем. Что ж, так, наверное, и должно быть! Кто она такая? Подумаешь, Ксюша Белкина… А о своей беременности она и не знала ничего! Догадалась только, когда Олька уже понемножку шевелиться в ней начала. И живот вырос как-то сразу, резко и вдруг, подтвердив ее ужасное предположение, от которого она отчаянно бежала, гнала изо всех сил от себя пугающие скользкие мысли, тряслась от страха, лежа на своей раскладушке за шкафом и слушая слезно-надрывные причитания матери по поводу «бессовестной Вальки», адресованные угрюмо молчащему, уткнувшемуся в экран телевизора отцу.

Первым ее выпирающий живот разглядел на уроке физкультурник, о чем и доложил осторожненько на ушко Леди Макбет. Та сама отвела Ксюшу за руку к врачу, сама же и родителям потом сказала… Разговаривать ей, правда, пришлось уже с одной матерью, потому как в тот роковой день отец все же решился переселиться к своей «бессовестной Вальке» окончательно – с утра собрал вещи, оставил короткую лаконичную записку на столе и, сердечно попрощавшись с соседями, ушел безоговорочно и навсегда, будто кусок ненужной жизни от себя отрезал. Мать сидела напротив пришедшей вместе с Ксюшей из школы Екатерины Львовны и, держа отцовскую записку в руках, растерянно лупила глаза на учительницу, не понимая, чего от нее хочет в такой момент эта женщина – тут муж ушел, а она что-то там про дочь талдычит… Какая беременность? У кого беременность? Бред какой-то… Когда же до нее дошел, наконец, смысл содеянного Ксюшей преступления, она всплеснула руками и даже с некоторым облегчением произнесла:

– Ну вот! А он, видите ли, уйти решил! Нет уж, как миленький вернется! Тут с ребенком горе такое… Завтра же к нему на рынок поеду! Он ведь и не знает ничего! Ой, горе какое!

Екатерина Львовна молча прочла вложенную ей в руки матерью записку, пожала плечами растерянно. Потом снова заговорила, четко разделяя слова:

– Зинаида Алексеевна, вы понимаете всю серьезность происходящего с вашей дочерью? Она родит через три месяца! Мне бы хотелось знать, что с ней будет дальше! Школу, естественно, она пока посещать не может! Ее исключат, конечно! Но я поговорю с директором, может быть, потом, через год…

– Нет, он, видите ли, ушел! Ему на ребенка наплевать! Я что, одна должна решать все проблемы? Вот скажите мне, это справедливо?! Не-е-т, голубчик, я завтра же тебе все скажу! Вернешься, как миленький…

Екатерина Львовна вздохнула грустно, тронула за плечо сидящую рядом с ней полумертвую от страха вялую Ксюшу, тихо произнесла ей в ухо:

– Возьми себя в руки, девочка! Смотреть на тебя больно! Не раскисай и не бойся – нельзя! Потому как у тебя теперь первая задача – обязательно здорового ребенка родить. А иначе в твоей ситуации ну никак нельзя! Сосредоточься пока на этом! Сама себе помоги, раз больше некому. Другого-то выхода нет… А с родителями Караваева я поговорю – пусть они материально помогут, хоть на первых порах… Хотя это вряд ли… Ну ладно, пошла я, – медленно поднялась она со стула. – Документы я завтра тебе занесу… И не забудь – через неделю у тебя прием в женской консультации…

Отца случившееся с Ксюшей, вопреки ожиданиям матери, никак не тронуло.

– Ваши проблемы, бабские! Я-то тут при чем? – стоя по другую сторону рыночного прилавка рядом со своей краснощекой подругой, равнодушно говорил он. – Алименты буду платить – по мере возможности, конечно… Хотя и не обязан! Я ведь безработным числюсь, у нас на рынке отдела кадров не имеется… И вообще – сама виновата! Так воспитала, значит, раз она первому встречному дала…

Оставшиеся три месяца до родов Ксюша просидела безвылазно за своим шкафом, слушая жалобные проклятия матери, адресованные и отцу, и ей, и вообще всей своей жизни, так жестоко и несправедливо с ней обошедшейся…Очень хотелось Ксюше умереть, да как? Олька вовсю дрыгалась в животе, не давая покоя ни днем, ни ночью, словно предупреждала – только попробуй…