II

Снежинки отрывались от серых туч, чтобы найти свой конец на раскисшей земле. В полёте они казались серыми, но на заборах и крышах высились белые подушки. В такую пору по дорогам разъезжают разве что гонцы и самые жадные из купцов, ну или если у кого-то неотложные дела. Ждать певца мокрой ветреной зимой глупо, только Агапе всё равно ждала. Жила и ждала, иногда чему-то улыбаясь, иногда плача.

Девушка закусила губу, прогоняя навязчивые слёзы, и вернулась в дом. В углу судья Харитон все ещё договаривался с матерью и бабушкой о жертвенных курах. Больше в зале не было никого – харчевня поутру пустовала, это позже в неё набивались переделавшие дневные дела мужчины, но ими занимались старшие.

Мать быстро обернулась на скрип, увидела Агапе, ничего не сказала. Судья неторопливо поднялся, оправил отороченный мехом плащ и прошествовал к выходу, одарив Агапе милостивой улыбкой. Девушка заученно поклонилась. Бабушка пошла провожать важного гостя, мать принялась убирать со стола.

– Агапе, – вдруг спросила она, – помнишь старшего писца Карпофóра?

Агапе помнила. Мать вытерла руки и велела сесть.

– Судья будет доволен, если ты выйдешь за него замуж. Судья очень ценит усердие Карпофора и хочет поселить в своём доме, но живущий в доме писец не может быть холостым.

Почему Харитон ходит в харчевню сам, а не присылает домоправителя, Агапе понимала. На это её невеликого опыта хватало, да и подружки постарались – объяснили. Судья был немолод, богат и имел родичей в столице. Он привык получать, что хотел, и восемь лет назад взял в жены первую местную красавицу. Елена всё ещё была хороша, но Харитону жены было мало, в деревне об этом судачили на каждом углу…

– Опять молчит! – Мать с силой шваркнула на стол медный поднос. – Ох и удружило мне Времечко со старшенькой! Истукан ходячий… Может, ты ещё и оглохла? Судья Харитон хочет…

– Хочет-перехочет! – отцовский рёв раздался неожиданно, так неожиданно, что мать вздрогнула. – Скот безрогий!.. Моя дочь ему не подстилка… Расторговался тут! Да кто он такой, чтобы пасть вонючую разевать?! За Перонт бы его, поглядел бы я… А ты, ты чем думаешь?! Дочкой торговать собралась! Дочкой!!!

– Заткнись! – Подоспевшая бабушка загородила мать. – А ты сам? Не купил мою Хрису, скажешь?! Свалился тут нам на голову… Орясина приграничная. Небось тогда деньгами в нос тыкать не стеснялся!

– Судья почище тебя будет! – Мать упёрла руки в бедра. – Харитон не воняет хотя бы… Винищем не воняет…

– А ну заткнись! Обе заткнитесь!!! – Отец ухватил скамью, мать с бабушкой шарахнулись к стене. Раздался грохот, скамья врезалась в стену. Другую. С полки рухнул и разлетелся вдребезги цветастый кувшин, мерзко заголосила в своей клетке учёная птица, и, словно в ответ, зашлась слезами мать.

Отец топал ногами и орал, что отдаст дочку тому, кому не медяк цена… И кто не дерьма кусок, хоть бы и в золотой миске… Он напишет друзьям… Они приедут. Это такие молодцы, не то что… Ага, молодцы. Толстые, вечно пьяные, крикливые. Зачем, ну зачем это всё?.. Зачем мать вышла за отца? Зачем у них родилась она, Агапе? Зачем она сама…

Хлопнула дверь – мать, закрыв лицо, выбежала на двор. Отец с бабушкой продолжали кричать, загородив проход. Выйти, не зацепив их, было невозможно, и Агапе сидела, где её посадили. Сложив руки на коленях и глядя в оставшуюся открытой дверь. Снег все шёл, было очень холодно.

* * *

– Хуже женщины на шее только колодка! – засмеялся Марк и прижал ладонью струны. В таверне загоготали, и Марк запел снова. О фавне и вдове. Песенка была новой – в последнюю осень богиня дорог послала ему много песен – смешных, странных, тревожных, нежных… Сегодня он пел глупые и весёлые, пел и пил. На улице дождь мешался с нечастым в столице снегом, но от этого лишь становилось веселее.

Зима начиналась замечательно, деньги и те появились, Марк подумал и пошёл в Стурн. Отец городов певца тянул давно, но на сей раз Марк думал не о состязаниях поэтов, где ему с его виршами делать нечего, и не об умных столичных красотках, для которых удачная ночка не повод для утренних слёз. Певец решил наконец увидеть то, что осталось от всё сильней занимавших его мысли бессмертных. Он даже был готов заплатить караулившей Чёрный мыс императорской саранче, но вмешались увязавшиеся следом тучи.

Стурн утонул в серой пелене, воды озера стали тяжёлыми, словно их покрыл слой сала, а день сжался в короткую полутьму. Красть и блудить в такую погоду – одно удовольствие; красть и блудить, но не искать осколки вечности. Марк ждал высокого неба, пел и копил деньги. Завсегдатаи харчевен были щедры, ещё щедрей, чем в провинции.

– Ха! – Подвыпивший дядька в зелёном хлопнул Марка по плечу. – Давай про лысую башку и лысую задницу!

– Я знаю только свои песни! – отмахнулся Марк. – Задницу я ещё не воспел, но могу про голову. С рогами.

Зелёный на рога согласился, Марк ударил по струнам и скорчил рожу, вокруг с готовностью заржали. Над обманутыми мужьями всегда ржут, но сколькие из ржущих сами рогаты?

 
И в самом деле я в хлеву,
И кто бы мог сказать?!
И кто кричит – не разберу,
Жена или коза?
 

Обречённая на успех песенка летела к закономерному концу. Глупый пьяный муж раньше времени проснулся и вполз в спальню. Умная жена и молодой любовник ткнули ему в нос козий мех и заблеяли.

 
Опять орёт, опять бурчит!
Проклятье, как я зол!
И рог откуда-то торчит.
Так, значит, я козёл?!
Да, я – козёл, да, я козёл,
Слипаются глаза…
Подвинься, дура, муж пришёл.
Ну, живо, ты, коза!
 

Марк подмигнул слушателям, и те радостно взревели, подхватывая припев. Сопрёт кто-нибудь! Точно сопрёт, и ладно… Козу не жалко, а то, что жалко, он где попало петь не станет.

– Тебе это нужно? Именно это?

Чисто выбритый, высокий, лобастый. Одет не то чтобы богато – с придурью. Не для простецкой харчевни.

– Что мне «не нужно»?

– Я пришёл в этот вертеп, чтобы тебя услышать. – Лобастый говорил очень тихо и очень чётко. – Мне рассказывали о тебе, я решил проверить, так ли хорош этот неуловимый Марк Карменал в самом деле. Все мои ожидания были превзойдены. Твоё место не здесь, певец. Тебе слишком много даровано, чтобы за гроши орать про коз.

– Вот как? – О том, что ему дадено, Марк и сам знал, но это было его дело. Его, а не лобастого шептуна! – А кто ты такой, чтобы меня поучать?

– Я не назвался? Извини. Моё имя Спýрий Физýлл.

Это наверняка что-то значило, тем более в столице, но узнавать подробности певец не спешил.

– Ты можешь быть кем хочешь, а я пою то, что хочу и кому хочу! – Марк осушил далеко не первую кружку и стукнул ею по столу, привлекая внимание. – Друзья, хотите песню о двенадцати конягах и одной кобыле или о двенадцати кобылах и одном коняге?

* * *

Под ногами дразняще поскрипывал снег, в небе не было ни облачка. Зима, шестнадцатая зима Агапе, металась, словно тоже была влюблена и покинута. Хмурые оттепели сменял ясный холод, дразнил негреющим солнцем и сбегал, укутавшись в полные мокрого снега тучи. Бабушка твердила о дурных приметах, отец пил, мать ко всем придиралась, но уходить из дома, каким бы постылым тот ни был, девушка боялась. Одинокая путница на дороге – лёгкая добыча. Выдать себя за мужчину она не сумеет, а женщину со стрижеными волосами наверняка сочтут беглой рабыней. Оставалось навязаться кому-то из постояльцев, но подойти и попросить взять с собой? Что она скажет, чем расплатится? Ничего своего у неё нет, а обобрать родных Агапе не могла.

Конечно, её всегда возьмут в храм, но про младших жриц судачили не меньше, чем про ловцов женщин. Судья Харитон пожертвует Времени пару телок и получит, что ему нужно. А не Харитон, так другой или другие… Агапе тоскливо вздохнула и свернула к оврагам, к вцепившемуся в край обрыва бересклету, у которого ей перепало немного счастья. Она убегала туда всякий раз, как позволяли домашние дела и погода. Постоять у тоненького деревца, на котором до сих пор уцелело несколько похожих на цветы плодов-коробочек. Агапе даже не пыталась их сорвать – у неё уже был подарок Марка.

Веточка с одобрения бабушки стояла у изголовья кровати вместе с восковыми цветами, которые Агапе мечтала выкинуть. Толстые лоснящиеся розаны напоминали о том, что это спальня невесты. Неважно – чьей, но невесты, и к осени её продадут. Родители ссорились, покупатели тоже ссорились, спастись можно было лишь бегством. Если Марк не вернётся, придётся бежать, только как и куда?..

Что её с силой толкнуло в спину, девушка не поняла и ещё меньше поняла, как она не сорвалась вниз. Тело как-то удержало равновесие, закачались зеленоватые прутики, с них посыпался снег. Все ещё ничего не соображая, Агапе попыталась повернуться, ей не дали – навалились на спину, обхватывая шею. Напавший пытался спихнуть жертву в овраг, но Агапе повезло – левая нога встретила вросший в землю валун. Девушку дёрнули в сторону, щиколотка подвернулась, Агапе упала на четвереньки, увлекая с собой неведомого врага. Перед самыми глазами дрогнули высохшие зонтики фенхеля, ладони обожгло снегом. Тот, на плечах, взвизгнул, завозился, раздался снежный скрип, хватка ослабла.

– Эгей, – потребовал звонкий мужской голос. – Эгей… Не дури! Пусти девулю… Пусти, знаешь ведь…

Пустили. Агапе кое-как поднялась, коснулась щеки рукой. Мокрой, холодной, и сразу стало холодно везде. Девушку бил озноб, но она заставила себя обернуться. Кто-то кудлатый, блестя зубами, удерживал женщину в богатом плаще. Елену!

– Эгей! – Лохматый рывком развернул добычу лицом к себе. – Опомнилась?

Жена судьи злобно рванулась. Не вышло – кудлатый знал, что делает.

– Нет ещё? Ну, подури, подури, а я подержу. Не жалко.

– Пусти!..

– А лягаться не станешь?

– Пусти, скот!!!

– Только снизу, моя радость. И разве это тебе не нравится?!

Кудлатый со смешком разжал руки, Елена отпрянула и застыла, хватая ртом воздух. Покачнулась, отшагнула от оврага и вдруг побежала. Наверное, быстро, но Агапе казалось, жена судьи топчется на месте, только жёлтый плащ мечется, как простыня, которую повесили сушить.

– Эй, – раздалось под ухом, – хочешь песенку?

– П-песенку? – переспросила Агапе. – К-к-какую?

– Такую. На, хлебни…

Агапе хлебнула и узнала отцовское вино – не по вкусу, она вина не пила, по острому полынному запаху. Девушка вздрогнула и торопливо глотнула, а облетевший бересклет вдруг запел о весне, которая вовсе не была страшной.

* * *

Это Физулл сочинил песенку про лысых, которую распевали на каждом углу! Распевали громко, весело, нагло, не оглядываясь на «ос» и «трутней»^[8]. Кто сказал, что это у императора не отличишь голову от задницы? Мало ли в Стурне безволосых? А что это вы так смотрите? Уж не думаете ли, что наш великий, наш обожаемый Постум выжил из ума?