1

– Гражданин Арехин! Гражданин Арехин! – подбежавший обыватель хотел схватить его за руку, но в последний момент передумал. Может, случайно, а, может, что-то почувствовал.

– Что вам угодно? – стараясь не раздражаться, ответил Арехин.

Его застали посреди улицы, на солнцепёке, и Арехину это не нравилось. Ни солнцепёк, ни то, что к нему обращается совершенно незнакомый человек.

– Вы должны помочь! Нет, вы просто обязаны помочь! – незнакомец картинно размахивал руками, словно артист, представляющий местечкового брадобрея во второразрядном водевиле. И одет соответственно, одна австрийская кепка чего стоит, трофей империалистической войны.

– Хорошо, но давайте пройдем в тень, – Арехин подошел к скамье, стоящей под деревом.

Незнакомец шёл рядом, забегая вперед и заглядывая Арехину в лицо. На вид ему было лет шестьдесят, шестьдесят пять.

– Что я могу для вас сделать? – спросил Арехин, сев на скамью.

– Не для меня, не для меня! Для человечества! Для всего человечества! – незнакомец чуть не пустился перед Арехиным в пляс.

– Хорошо. Для всего человечества. Простите, но с кем я имею честь разговаривать? – Арехин решил и сам подпустить водевильного духа. Иногда юмор может сделать то, что не под силу вежливой строгости. Тем более, строгости грубой.

– Я – Каннинг. Павел Каннинг. Ассистент Константина Эдуардовича Циолковского.

– И что, по-вашему, я способен сделать для всего человечества?

– Освободите Циолковского! Как можно скорее! Константин Эдуардович не создан для тюрьмы!

– Простите?

– Вы должны освободить Циолковского! Само пребывание его в тюрьме есть величайший позор России, но если он погибнет… Если он погибнет, последствия будут самые чудовищные!

– Присядьте, пожалуйста, – спокойно сказал Арехин. Спокойствие заразно, хотя и в меньшей степени, нежели возбуждение.

Каннинг нехотя сел по левую руку от Арехина. Уже зацепочка. По правую руку садятся обычно люди логики, по левую – люди чувства.

– Вы хотите сказать, что Циолковский сейчас в тюрьме?

– Как будто вы этого не знаете? – вопросом на вопрос ответил Каннинг.

– Не знаю, – невозмутимо подтвердил Арехин. – Более того, я и о самом Циолковском знаю крайне мало. В гимназии, помнится, читал повесть о человеке, волшебным образом попавшем на Луну. Автором значился Циолковский. Если вы говорите о нём, то этим мои знания и ограничиваются. А другие Циолковские мне неизвестны вовсе.

Вопреки ожиданиям, Каннинг тоже ответил спокойно (действует, действует!):

– Константин Эдуардович – человек исключительно скромный и предельно деликатный. Он автор не только книги о Луне, которую вы изволили читать в гимназии. Он автор целой вселенной. А если проще, приземлённее, что ли, Циолковский разработал способ путешествия между планетами и звездами, при этом исправив законы Ньютона. Но и это не столь важно. Главное – он узнал о существах других миров, существах, способных и желающих покорить наш мир, если уже не покоривших его. И вот теперь он в тюрьме…

– В тюрьме? Из-за существ других миров? – не удержался Арехин.

– И очень может быть, – печально ответил Каннинг.

– И где же его содержат?

– Содержат? Милое слово. Как в зоологическом саду: кормят, поят, чистят, лечат… Его держат в тюрьме на Лубянке.

– Кстати, тюрем у нас больше нет. Есть домзаки, специзоляторы, допры, трудколонии, в общем, много чего есть. Но тюрем нет. Запомните на будущее.

– Запомню, – сказал Каннинг, но видно было, что стараться не станет.

– Циолковского содержат в следственном изоляторе Лубянки?

– Именно так.

– Тогда почему вы обращаетесь ко мне? Я к Лубянке отношения не имею.

– Разве? Но вы ведь знакомы с Дзержинским?

– Не близко.

– Знающие люди посоветовали обратиться именно к вам.

– Кто эти знающие люди?

– Я не могу назвать имена. Но их доводы таковы: Циолковского обвиняют в передаче белогвардейцам чертежей металлического дирижабля. А вы, как мне сказали, недавно занимались чем-то, связанном с дирижаблями. Металлическими. Потому вас и порекомендовали.

– Вот как? – Алехин задумался. Дело о чугунном дирижабле было засекречено, но – какие секреты сейчас? Что знают двое, знает весь мир. Или, по крайней мере, Павел Каннинг. Пожалуй, нетрудно догадаться, кто порекомендовал его Каннингу. Капелица, кто ж ещё. Без всякого подвоха, от чистого сердца. Хочет помочь собрату по науке.

– Ничего обещать не могу, – наконец, ответил он. – Если Циолковский – враг революции, то…

– Он не враг, не враг, – перебил Каннинг, вновь охваченный волнением. – С чего бы ему быть врагом? Он её, революцию, считает способом освободиться от гнёта догмы. И всячески приветствует.

– Приветствует – это хорошо. Но как быть с чертежами дирижабля, переданными белогвардейцам?

– Цельнометаллического дирижабля, – уточнил Каннинг.

– Цельнометаллического, – согласился Арехин.

– Идея цельнометаллического дирижабля не представляет секрета. Напротив, Константин Эдуардович обнародовал проект и взял патенты в России, Германии, Великобритании и Франции. Давно, ещё в начале века. В царское проклятое время, – поспешно добавил Каннинг, – когда революция казалась делом далеким… очень далеким… Да вот оно, описание, вот, – он сунул Арехину невзрачную брошюрку.

Арехин оглядел её и спрятал в карман.

– Тогда что же Циолковский передал белогвардейцам?

– Ах, боже мой… Не белогвардейцам, а военлёту Красовскому. Вполне себе красному, извиняюсь за каламбур. Тот пообещал содействовать постройке дирижабля на благо Красной Армии. А потом либо попал в плен, либо просто переметнулся к белым. Но как может Циолковский отвечать за поведение военлёта-перебежчика? Нет, нет, помещение Циолковского в тюрьму, то есть в специальный изолятор, есть или ошибка, или намеренное желание свести в могилу величайшего учёного России, оставить революцию без изобретений, способных обеспечить полную победу трудящихся над гидрой контрреволюции, – последнюю часть Каннинг говорил, как заученное. Верно, надеялся убедить кого-то словами. Да хоть и его, Арехина.

– Полная победа, это, конечно, замечательно. Но, повторяю, к Лубянке я отношения не имею, и уж тем более у меня нет возможности освобождать кого-то по собственному усмотрению.

– Вы хотя бы попытайтесь. Чтобы не мучиться всю оставшуюся жизнь от сознания вины за напрасно потерянную жизнь.

Арехин даже отвечать не стал. Провинциальное красноречие исчерпало свои возможности не вчера и не позавчера.

Он поднялся со скамейки и, кивнув Каннингу, пошёл по дорожке мимо Патриарших прудов. Никаких обещаний он не дал и давать не собирался. При случае, впрочем, он поинтересуется, в чем дело, и если окажется, что реальной вины за Циолковским нет, тогда… Но сейчас ждало другое. Благодаря Каннингу время пролетело незаметно, и приближался назначенный час. Он миновал переулок, шагнул в проходной двор и вышел на улицу Командарма Миронова, бывшую Старокупеческую. Хорошо бы, подумал Арехин, ещё и будущее название знать, поскольку Командарм Миронов долго не продержится. Вряд ли.

Сейчас, в полдень, улица походила на собаку, спящую под жаркими лучами. Настолько недвижна, что и не понять сразу, жива ли, нет. Хотя на иных улицах и пробивались ростки новой экономической политики, открывались лавки и магазины, но здесь, на улице Командарма Миронова, люди не торопились. Присматривались. Совслужащие были, как и полагается, на службе, а обыватели прятались от жары кто где. Ни дворников, ни милиционеров. Ничего, пройдет пара месяцев, люди поверят, что НЭП всерьёз и надолго, тогда-то и расцветут торговля, ремесла и всяческие искусства, важнейшим из которых для нас будет искусство балаганное. По крайней мере, Ленин так и говорил в прошлую встречу. Синема, цирк, куплетисты, панч-журналы в частности и панч-журналистика в целом.

Он шёл, чувствуя, как пот пропитывает одежду. И свет, и жара мешали ясно мыслить, а мыслить неясно Арехин не любил. Вот придет вечер, а за вечером ночь, тогда и наступит время анализа. Сейчас же важнее другое: прийти в условленное место в условленное время.

И то, и другое близились неотвратимо. Особенно время. Со временем шутки плохи, проходных дворов у времени нет. Или все-таки есть? Вдруг да и можно, изловчась, оказаться в июле четырнадцатого? Или, чего уж там, поменяем цифры местами, в июле сорок первого? Но в будущее не хотелось совершенно, хотя многие люди, не обделённые ни трезвым умом, ни здравой памятью, считали, что тогда уж, через двадцать-то лет, Россия будет если не райским садом, то культурным парком во всяком случае. Возможно, хоть и сомнительно. Но будет ли в России сорок первого года место для Арехина? Время такое, сегодня утром ты живой, гладко выбритый, одеколоном пахнешь, а к вечеру, глядишь, и того…

Условленное место выглядело просто: чайная с вывеской, изображающие самовар и баранки, над которыми рублеными буквами выписано название. «Красный самовар». При этом «самовар», судя по виду, сохранился с царских времен, а «Красный» написали синей краской. Какую смогли найти, той и написали.

Жаль, что Ленин настаивает на конспирации: куда приятнее было бы подкатить с ветерком. Фоб и Дейм любят быструю езду. Но конспираторы Фоб и Дейм никудышные, вот и идёт он обыкновенным ходом. Со стороны – обычный старорежимный человек из недорезанных: чесучовый костюм, шляпа-канотье и очки с тёмными до антрацитовой черноты стёклами на носу. Врезать бы буржую по очкам, сбить шляпу, потоптаться на ней, да жарко. Пусть пока идёт.

Городской пролетарий, что отдыхал перед чайной под деревом, лёжа на боку и подперев голову левой рукой (а правой доставал из фунтика семечки и неторопливо, вдумчиво лузгал их, стараясь сплюнуть шелуху так, чтобы не попала на одежду), лениво смотрел на Арехина, и хотел он топтаться на шляпе, нет, Арехин не знал. Очень может быть, что этот пролетарий – секретный агент, поставленный, вернее, положенный следить, ведётся ли за Арехиным наблюдение, не тянется ли за ним хвост.

Он вошёл. Внутри – две худенькие гражданки, перед которыми стояли стаканы с морковным чаем. Что ж, для почина можно и морковный.

Одна из гражданок, по виду – молодая большевичка (было в большевичках нечто, отделявшее их сразу и от барынек из бывших, и от трудящихся, но малосознательных работниц), подошла к нему.

– Вы пришли пить чай?

– Да, если у вас есть «Липтон»

– «Липтон кончился, но могу предложить «Раджу»

– Согласен и на «Раджу».

Произнося условленные фразы, Арехин старался выглядеть естественно и невозмутимо, но морковный чай и общая убогость заведения выдавал несуразицу диалога, уместного в шестнадцатом году, но не сегодня. Похоже, пароль с той поры и сохранился. Хорошо, хоть никто не слышит.

Большевичка взяла Арехина за руку и повела в дальний угол. Там за перегородкой было особенное место, для чистых гостей. Он сел. Большевичка ушла. Пришёл половой и молча, ничего не спрашивая, поставил перед ним стакан чая и блюдце с двумя сушками. Поставил – и тут же ушел.

Арехин понюхал. Ну, не «Раджа», но вполне терпимый чай. Значит, поторопился он высмеивать большевичку. Урок.

Он услышал шаги – медленные, пришаркивающие. Знакомые.

Арехин поднялся:

– Здра…– он осекся, заметив, как Надежда Константиновна прижимает палец к губам.

– И тебе не болеть, Мишенька, – с деланным весельем ответила она. – Давно не виделись, ты, поди, и забыл свою тётю Клаву?

– Как можно, тётенька, – после секундной запинки ответил Арехин.

Вид Надежды Константиновны той запинки стоил: одета она была как провинциальная тетушка из мещан, принарядившаяся по случаю поездки в столицу. Ярко-зелёное платье с рюшечками, розовая шляпка с вуалью, сложенный кисейный зонтик в руках. Для того, чтобы узнать в этом наряде Крупскую, постороннему одного усердия мало. Тут нужен профессиональный взгляд. Опытные филеры частью уничтожены, частью разбежались, и только малая их доля служит новой власти. А филеров новых, большевистских, пожалуй, Надежда Константиновна проведёт. С её-то опытом конспирации. Хотя… Хотя если за ней следят всерьёз, то уж как-нибудь найдут специалиста потолковее. Под стать объекту.

– Мне мятного чаю, голубчик.

Голубчик принес зеленоватый чай, но пахло ромашкой, а не мятой.

Надежда Константиновна вида не подала. Или ей было всё равно.

– У нас мало времени.

Арехин промолчал. Если мало, то каждое слово может оказаться лишним. А ему сказать пока нечего.

– Володя занят чрезвычайно. Каждая минута на счету. Недостатка в секретарях, помощниках всякого рода нет, напротив, вздохнуть свободно и то трудно. Но много бестолковщины. Потому встретиться с тобой, Алек… Мишенька, он сейчас не может. Но у него есть к тебе поручение. Очень важное.

Арехин только наклонил голову – мол, весь внимание.

– Не знаю, заметил ты, нет, но люди стали меняться – она посмотрела в лицо Арехину. Пришлось снять очки.

– Всё меняется, и люди тоже, – ответил он, решив, что тётенька ждет ответа.

– Это-то понятно, но люди обыкновенно меняются поодиночке и в разные стороны. А тут – вместе и в одну. Все и говорят схоже, и пишут схоже, и даже выглядят схоже. Отъелись, раздобрели. Но беда не в том, что раздобрели, конечно. Даже не в том, что всяк норовит в вожди пролезть. Беда в том, что партия размывается, как песочный куличик под морскими волнами.

– Испытание властью, – тихо сказал Арехин.

– Вероятно, не без этого. Но есть и что-то другое.

– Что-то?

– Именно. Непонятное. Володя хорошо знает людей, без этого он никогда бы не стал тем, кем он есть сейчас. И сейчас он чувствует: многие товарищи находятся под серьёзным влиянием. Влиянием сильным и необъяснимым.

– Чьим влиянием?

– В этом-то и вопрос. Никого, обладающего требуемой волей, возможностями и авторитетом на виду нет, – она взяла чашку и стала пить травяной чай. Теперь его очередь.

– Но что ожидают от меня?

– Взгляда со стороны. Вы, Александр, вне системы, или почти вне системы (Надежда Константиновна, похоже, забыла, что он сейчас Миша). Непременно что-нибудь, да и заметите. Тогда срочно сообщите. Прямо Ильичу.

– Но ведь я, как вы верно заметите, вне системы. А отсюда, извне, не очень-то и видно даже крупных деталей, не говоря уже о мелких.

– Конечно, это непросто. Но ведь и вы – человек непростой. Придумаете что-нибудь. А Володя вам поможет.

– Как?

– Получите особое поручение, которое даст повод выйти на самый верх Совнаркома. А там вы уж сами.

– Хорошо. Я это сделаю, – сказал Арехин.

– Мы не сомневаемся, – ответила Крупская. – Я уйду первой.

Встав из-за стола, она добавила громко:

– Рада была повидаться с тобой, Мишенька. Надеюсь, ты навестишь свою тётю.

– Непременно навещу.

Дождавшись ухода Надежды Константиновны, Арехин первым делом вернул на нос очки. Хоть и были занавески на окне, но слабенькие. А солнце светило люто.

Затем он вернулся к чаю, обдумывая поручение Крупской. Ну да, как же, нужно Владимиру Ильичу мнение стороннего верхогляда! Тут в другом дело. Но в чём?

На середине чашки пришла мысль, что ничего верного сейчас не придумаешь. Возможны самые разные варианты, например, он, Арехин – отвлекающая жертва. Глупый медвежонок, посланный за мёдом на пасеку, истинное назначение которого – выманить на себя пчёл. Вот и Надежда Константиновна назвала его Мишей. А возможно и совсем другое, о чём он даже не догадывается. Развитие событий покажет.

Он допил чай и расплатился.

– Скоро, говорят, будут настоящие деньги, – сказал половой, забирая совзнаки.

– Кто говорит?

– Сюда важные люди ходят. Начальники, комиссары, большевики.

– Тогда готовь чай получше.

– Как только, так сразу, – спокойно сказал половой. – На настоящие деньги и чай настоящий будет. А так – откуда ж его взять? В Китае-то совзнаки никому не нужны.

– Вы, случаем, до революции в университете не преподавали? – спросил он экономически грамотного полового.

– Никак нет, бог миловал. С третьего курса отчислили, в девятом году. За неблагонадёжность и участие в беспорядках.

– А теперь? Благонадёжны?

– Теперь я и слова-то такого не выговорю – благонадёжность.

Выйдя из чайной, Арехин огляделся. Пролетария под деревом не было. Под деревом теперь сидел опрятный старичок на складном стульчике, сидел и читал газету. Что они, по старому учебнику слежки работают? В четырнадцатом году такой старичок был вполне к месту, но сегодня…

Он подошел поближе.

– О чём пишут, папаша?

– Обо всём, сынок, обо всём. Радио, пишут, придумали для продуктов. По радио в голодающие районы будут доставлять продовольствие. Такое вот изобретение, – из-за толстых стёкол на Арёхина смотрели внимательные глаза. Нет, с таким зрением агенты наружки не бывают. Или не бывали прежде, а сегодня очень даже запросто?

– Осталось изобретение до ума довести, а там просто: положил в ящик, скажем, фунт крупы в городе Москве, покрутил ручку, как у телефона, и из такого же ящика где-нибудь в Калужской губернии крупа тут же появляется. Главная загвоздка, чтобы она, крупа то есть, тут, в Москве была.

– Калужская губерния к голодающим больше не относится, – машинально сказал Арехин. Положительно, на солнцепёке глупеешь.

– Ну, в какую другую губернию. В России губерний много.

Злоехидный старичок. Пожалуй, подлинный. И газета свежая. Или так филигранно работают?

Арёхин покачал головой, то ли соглашаясь со старичком, то ли не соглашаясь, и двинулся дальше. Интересно, в самом деле пишут об этом, или старик всё выдумал? Газета была из новых, «Труд», число сегодняшнее, а вот текста о перемещении продуктов с помощью радио он не заметил.

Тихие, спокойные кварталы сменились бойкими, торопливыми. Вроде и прошёл немного, а будто в другой город попал. Или в другое время. Такова Москва, состоящая из десятков городков, сёл и деревенек. Проглотил город окрестную деревеньку, думает – переварил, встроил, а она и век спустя живёхонька. И лица оригинальные, и ремёсла, а часто и собственные тайны, которых постороннему знать не надобно.

Вокруг него сновали люди занятые, всяк смотрел прямо перед собой, не отвлекаясь на остальных. Один тащил тележку, нагруженную узлами, а что в тех узлах, лучше и не представлять. Другой нёс на плече лестницу-стремянку, а в другой руке – ведро с побелкой, из которого торчала изляпанная ручка кисти. Третий шёл с чайником, видно, с кипятком, так как шёл хоть и торопливо, но осторожно. Четвертый же, Ванька Сирый, парень лет двадцати пяти, был налегке, и дружелюбно смотрел по сторонам: не избавить ли кого от груза, желательно часов, бумажника или даже сумки с вещами. Но народ был настороже, часы на виду не держал, если даже и имел. Не царское время. Вот Ванька встретился взглядом с Арехиным, если можно встретиться взглядом с человеком в тёмных очках. Посмотрел оценивающе: ага, бывший, да ещё из тех, у кого и часы, и бумажник очень даже могли сохраниться. Как пережиток. Ванька приблизился и споткнулся, на мгновение прислонившись к Арехину, после чего пути их вновь разошлись. Зайдя в подворотню, он осмотрел добычу – простенький кошелек, да не пуcтой: внутри была сложенная вчетверо листовка общества борьбы с воровством «Живи трудом!» Ванька выругался. Впрочем, сегодня кое-что он все-таки успел наработать, разве нет? Он засунул руку в карман – и ничегошеньки не нашёл. Ни серебряных часов, ни портсигара, хотя и деревянного, но полного папирос, ни своей собственной бонбонетки с марафетом. Положим, бонбонетка была не вполне своя, но марафет – несомненно. Выбежав из подворотни, Ванька посмотрел вслед Арехину, спина которого виднелась в отдалении. Хотел было догнать, но чутьё, пару минут назад сыгравшее с ним дурную шутку, на этот раз не подвело, и он развернулся и пошёл подальше от типа в тёмных очках. С таким связываться – себе дороже. Поди, из тузов. Ничего, перебьёмся. Он, собственно, и не марафетчик, а так, балуется. До вечера можно и потерпеть, а к вечеру он что-нибудь наработает.

Ванька пошёл дальше, стараясь приободриться и развеселиться: кураж для дела полезен. И тут его взяли под руки два серых до незаметности типчика.

– Пан пройдет с нами, – сказали они слаженно. По виду – тряхни, посыпятся, но трясти не хотелось. Хотелось повиноваться.

Он и повиновался.