Глава третья

Нежно зашелестела гроздь крохотных колокольчиков на поросших вьюнком ажурных воротах из чугуна каслинского литья, и по каменным плитам тенистой дорожки застучали каблучки.

– И раз-два-три… – вполголоса напевала девушка, почти девочка, кружась в вальсе с невидимым партнёром, мечтательно полуприкрыв большие миндалевидные глаза. Подол её лёгкого платья вился вокруг точёных ножек бежевой вьюгой, и…

– Рахиль? – Песса Израилевна, несколько встрёпанная, выглянула из укрытой кустами беседки, поправляя корсаж лёгкого муслинового платья.

– Ой… – танец прервался, и обворожительная танцовщица, споткнувшись и едва не упав, как по волшебству превратилась в милую, но не слишком-то красивую и очень застенчивую девочку.

– А я тут… – сказала она, и покраснела так отчаянно, как могут краснеть только девочки-подростки в период пубертата.

– Да я тоже… мы, – поправилась женщина, очень выразительно покосившись вглубь тенистой беседки.

– Ой! – взвизгнула она кокетливо и интересно задышала, поглядывая назад с видом глубоко заинтересованным и романтичным, – Семэн Васильевич вон приехал, в гости зашёл. Ты иди, иди…

Рахиль покраснела ещё сильней, на што Песса Израилевна закатила глаза…

… как только убедилась, што девочка развернулась в нужном направлении, и уже не смотрит, куда ей не очень надо! И не то што ей сильно жалко на поглядеть своего интересного мушщину, но девочка ж стесняется! Она, Песса, и сама за целомудрие до свадьбы в разумных пределах, но не настолько же, штоб так краснеть за прозу жизни?!

Покачав сокрушённо головой, Песса Израилевна выбросила из неё до времени всё, всех, и их застенчивые проблемы, вернувшись к более интересной прозе, которая у неё – сплошная поэзия! Семэн Васильевич не был в Дурбане почти месяц, и потому у ней намечается если не вся "Илиада", то явно и не четверостишие!

– Доча, – поздно вечером женщина поскреблась тихонечко в дверь спальни, выжидая ответа. У девочки уже возраст, и если слишком да, то может выйти пикантный интерес нездорового характера!

– Ма-ам? Заходи!

Выждав ещё чуть, Песса зашла, и сев на банкетку у кровати, завздыхала, стараясь не слишком шарить глазами по дочиной спальне. Получалось так себе, потому што есть привычка через одесское общежитие, когда за соседями глаз да глаз просто превентивно! И если ты нет, то они, сволочи, точно да, и кому тогда нужен доктор?!

– Я таки понимаю за проблемы? – выгнула Эсфирь тонкую бровь, взявшая за привычку разговаривать с мамеле на одесском, потому как Родина и ностальгия, – Ты мине только скажи – они пришли за нас или постучались до постороннего человека, на которого немножечко тьфу?

– Фира, доча… – Песса Израилевна прижала руки к полной груди, – ты бы поговорила с Рахилью?!

– А… вы играли таки в Дафниса и Хлою^[3] с Семэном Васильевичем?! – иронично поинтересовалась девочка, облокотившись на подушки, – Я не против за ваши игры на свежем воздухе, но можно выбирать не только место, но и время!

Вопреки небрежным словам, ушки девочки полыхнули ало, выдавая смущение.

– Да это… – женщина небрежно отмахнулась, не желая даже думать за разные глупости. Если кто хочет стесняться не за сибе, а за почти посторонних людей, то кто она такая, штобы мешать думать глупости? Может, им так жить интересней, через стеснение и пикантность на каждый шорох в кустах!

– А тогда в чём дело? – удивилась Фира, высунув маленькую ступню из-под подола длинной ночнушки тончайшего льна, – Если ты хотишь сказать за её стеснительность и щепетильность, то я уже говорила много раз, и всё мимо! Вбила себе в голову за срочное получение профессии и съезжание на вольные хлеба к чужим людям, и шо ты хотишь думать? Она упёрлась!

– Золото, а не ребёнок, – закивала Песса Израилевна важно, – да не смотри ты так! Я таки не думаю, шо она нас объест, обопьёт и обоспит! Как по мине, так это немножечко глупо, но кто я такая? Всево лишь хозяйка дома, в котором её приютили и готовы ютить ещё, потому как теперь есть на што есть!

– Мам! – возмутилась девочка честной искренности с налётом одесского цинизма.

– Не мамкай! Имею право на мнение, и вообще… это так глупо, што даже мило, но зато… – женщина назидательно подняла палец, – Ты и мы можем быть уверены, шо она тибе настоящая хорошая подруга, а не просто так за большие деньги и по привычке! Сейчас тибе это кажется смешно через хиханьки, но лет через двадцать ты мине поймёшь и вспомнишь со спасибом за мудрость и большую правоту!

– Так в чём дело-то? – поторопила Эсфирь мамеле, зная за её способность вести долгие и вкусные беседы, особенно если ей не надо просыпаться рано утром для гимназии или иных дел!

– Мине кажется, – Песса Израилевна заговорщицки перешла на шёпот, но тише почему-то не получилось, – шо наша Рахиль влюбилась! Да-да, доча! Я знаю за Рахиль с пелёнок и даже немножечко раньше, так што моё понимание здесь можит быть первее её, и даже сильно первее!

– Ой… – Фира восторженно прижала ладошки к загоревшимся щекам, – как здорово! Рахиль моя лучшая…

– Доча! – перебила её мать, закатив глаза и выразительно сделав руками, – Пока мы не увидим в кого она да, мы не можем говорить за нашу радость, ты мине понимаешь? Одно дело – правильный еврейский юноша любого происхождения. Немножечко совсем другое – какой-нибудь поц со странными планами и чужими идеями, даже если он и аидиш голубых кровей! Теперь ты мине да?

– Ой… – отозвалась Фира, – Рахиль, она же…

– Да! – поставила точку мать, – И я таки хочу ей немножечко женского счастья с обладателем интересного состояния.

– Мам! – возмутилась девочка, привстав на кровати, – Деньги не главное, живут ведь не с капиталами, а с человеком!

– Ша! Деньги не главное, когда они да, и к красивому капиталу прилагается приятный характер с человеческими качествами! А если у жениха в голове сплошное прекраснодушие, а по жизни он шлемазл? Фира! Ты вспомни за отца Рахили, не к ночи будь помянут! Тоже ведь кладезь прекраснодушия в свою пользу! А потом оц-тоц перевертоц, и такой сибе вышел поц!

– Это другое, – надулась девочка, и многомудрая мать не стала спорить, переведя разговор с абстрактного вообще на конкретные частности.

– Ребёнок из кожи вон лезет, хотя выучиться на модистку как можно быстрее и лучше, и из всех развлечений у неё только занятия танцами через раз! Но тибе и мамзель Боннет нельзя назвать сердешным интересом, или я чево-то не знаю?

Песса Израилевна с прищуром уставилась на смеющуюся дочу, у которой сама мысль, шо она, и с девочкой… Ну мамеле даёт жару! Немножечко таких предположений, и можно будет выступать с комическими куплетами!

– Ну и ладно, ну и хорошо… – закивала женщина, – ты не думай, если вдруг и да, то это бывает…

Эсфирь засмеялась вовсе уж в голос, и Песса Израилевна выдохнула облегчённо. Она не то штобы и ханжа, но немножечко спокойней за дочку, когда та не виляет по жизни и судьбе, а идёт к своему счастью, как паровоз на всех парах по проложенным где надо рельсам!

Отсмеявшись, Фира развернулась на живот, положив ступни на подушки и подперев подбородок руками.

– Где бы она могла влюбиться, а? – задала девочка вопрос, глядя на мать, – Из ателье домой, из дома в ателье, и разве што синагога в шаббат, да иногда удаётся её прогуливать через кафе и парк, и совсем уж редко – к Гиляровским!

– Ой, доча… – отмахнулась женщина, мечтательно вспоминая што-то своё, – в вашем-то возрасте! Как там… пришла пора, она влюбилась^[4]! Кто-то не слишком старый, встреченный случайно на улице, улыбнулся любезно, и вот она себе навоображала! А если этот кто-то шаромыжник, авнтюрист и вообще поц, который бросит потом Рахиль в интересном положении и с растерзанной моралью? Или ещё для нас хуже, если он через неё, и до нас! Скажешь, не можит быть да?!

– Расследование! – выдохнула Фира восторженно, соскучившаяся немножко по приключениям.

– Да? И как ты сибе это представляешь? – Песса Израилевна сделала большие скептические глаза и немножко помогла скепсису руками, – Девочка будит идти по улице, а мы с тобой красться сзаду с продырявленными для зрения газетами у лица?

– Надо будет записать! – отсмеявшись, сказала Фира, – Для Егора! Он говорил когда-то, шо хочет организовать небольшую киностудию, а это ведь готовый сценарий! Нет, мам! Мы просто зайдём в синагогу, где спросим ребе, а оттуда – пешком до ателье, заходя в каждый магазин, кафе и кондитерскую на её и нашем пути!

– Но за-ради поговорить придётся што-то покупать, – слабо возразила мать, сдаваясь под натиском дочиного надо и стройных рядов кондитерских изделий…

… в пользу бедной девочки! Сугубо!

– … и я такая, – негромко, но весьма эмоционально рассказывала Фира матери, идя по улице, – любезнейший Антип Меркурьевич, сударь мой, не знаете ли вы… а потом смотрю – знает! И краснеет! Та-ак мило…

– Антип? – переспрашивала мать, немного завидуя, шо в этом расследовании она явно не Холмс, и не факт даже шо и Ватсон!

– Ну! Модный такой, франт настоящий и мастер признанный, да и делец изрядный, недаром же Федул Иваныч доверил ему Дурбанский филиал! А та-ак застеснялся…

– Он же… Песса Израилевна сложила пальцы староверческим двоеперстием.

– А Егор? – возразила дочь с видом триумфатора.

– Ну…

– Вот и я о том же! – припечатала довольная Эсфирь, которой чем больше таких браков, тем меньше взглядов на неё! И вообще!

– Хороший мальчик, – завздыхала Песса Израилевна, – но…

– Пусть лучше через "Но" счастьем, чем через традиции, но без счастья, как у родителей Рахиль! Да и кто што сделает? Антип Меркурьевич не абы кто, а друг и компаньон Мишки Пономаренка через швейный бизнес! А со стороны нас у Рахиль ещё интересней! Ну и?! Кто?

Она задиристо подпрыгнула, сжав маленький кулачок, и тут же смутилась редких прохожих, мило порозовев.

– Это што же получается? – едва не споткнулась Песса Израилевна, кивая машинально встреченному знакомцу, – Вот так всё? Просто?!

– Ну… совсем уж просто не будет, – чуть задумавшись, ответила Фира, – эти двое долго будут делать друг другу нервы, ходить и краснеть, но в целом – да!

– А… – начала было женщина и закрыла рот, – Синода-то нет! И это шо, кто как хочет, тот так и верит? И… в брак?! Доча, я только сейчас это осознала! Нет тех, кто своей работой выбрал – мешать людям жить! И сколько такого "Нет" по Африке и Кантонам?! Просто… не мешать? И ведь всё! Ничего больше не надо, а как надо, люди сделают сами!

* * *

– Бах! – открывая двери головой, в участок ввалился сперва странный субъект, а затем Соломон Маркович с алой повязкой ДНД на правом бицепсе. Бывший биндюжник и немножечко бандит, известный в Одессе забияка и драчун, после Англо-Бурской Соломон Маркович осе́л в Дурбане.

Немножечко оглядевшись и выздоровев после всякого, он понял, шо в новой стране и при новой власти можно бить людей при полной и горячей поддержке власти и общества! Ну это ли не подарок?! Необходимость соблюдать при этом немножечко законности удручает и гнетёт, но нет в мире совершенства…

– Эт-та што за… – участковый даже бутерброд с салом обронил, благо и подхватил тут же, а быстро поднятое, как известно, считается упавшим на газетку, – покемон?!

Крепкое словцо, подхваченное у Егора Кузьмича, прижилось в Дурбане, и всё больше в районе Новой Молдаванки, обозначая того, кто ещё может и не поц, но идёт верной дорогой к етому званию.

– Покемон как есть! – хохотнул Соломон Маркович, пхая вперёд самонастоящево казака при лампасах и фуражке, – вон… на рынке завёлся, как таракан!

– Та ладно… – не поверил участковый, сбиваясь от волнения в сторону суржика. В интересном волнении он забыл даже об сале, а ето, зная Ивана Андреича – прицидент!

– Я природный казак… кхе! – лампасник подавился воздухом, а участковый старательно не заметил самоуправство старинного приятеля, вбившево немаленький кулак в дыхало задержанново.

– Нет, ты слышал?! – просиял жид, улыбаясь золотозубо и щасливо, – Да не падай ты!

Соломон Маркович заботливо придержал казачка, за шиворот, приподняв над полом одной рукой. Вышло даже немножко интересно и символично, потому как щитается, што казаки, они богатыри и мо́лодцы, а жиды как бы наоборот. Но это щитается всё больше теми, кто не видел блондинистых здоровенных ашкеназов, работающих мясниками и биндюжниками, и киргизистых казачков, местами ни разу не крупных.

– Та слышал, слышал, – отмахнулся хохол, тыкая пальцем в казака, не исчезнет ли? – не глухой.

– Да я своим ушам и глазам не да, – заулыбался Соломон Маркович, – когда увидел такое. Я сказал сибе – Шломо, надо прекращать пить по утрам! А потом выдохнул, выдохнул и радостно понял, шо это не белочка в лампасах, а настоящий казак! Пить можно!

– Их по всему Союзу двух десятков нету, и те расказачились, а тут – нате! – солнышком сиял правоохранительный жид, – К именинам подарочек!

– Шломо, я тебе вот што скажу, – палец участкового упёрся уже в друга, – если чилавек казак, то это не повод хватать ево ко мне, как бы тебе етово не хотелось!

– Ваня… – всплеснул руками друг, – у мине полрынка свидетелей! Вон… Ираида Ильинишна со мной!

Высунувшаяся наконец из-за жидовской спины склочная и насквозь православная старушонка закивала, поджав ссохшиеся губы.

– Лаился и Коституцию нарушал, – наябедничала старушка, – злостно!

Учитывая, што старушка та ещё жидоедка, то таки да и немножечко ой! Не врёт. Наверное. Казачков Ираида Ильинишна не любит ишшо больше, чем жидов, хотя…

… она вообще никаво не любит. Такая себе праведница и терпеливица из тех, которые поедом едят всех прочих, начиная с близких.

– Ой… – выдохнул Иван Андреич, разом представляя интересное дело и много писанины, отчево лень в нём заборолась с любопытством и карьеризмом. А потом вспомнилось, што он хоть и маленькое, а всё ж таки начальство, и писать придётся не ему!

Участок заполнили свидетели и видоки, а также те, кто ничего и никак, но желал поучаствовать и посмотреть. По словам их, преступление выходило страшенное!

– … вот таки-таки и сказал? – не вдруг поверил участковый, остановив помощника насчёт писать, – Што он казак и етот привилиги… привилегированное сословие?! При людя́х?!

Толпа разом загомонила, делясь впечатлением.

– Ишь, – качнул головой участковый, – вы ему тово… объяснили, што у нас сословий нет? Ни привилиле… тфу ты! Ни привилегированных, никаких ишшо? Только граждане?

– В душу объяснили? – переспросил Иван Андреич, – А… не сразу хоть бить стали? Не, не… я ничево, если осторожно и без вредительств членов, то можно! Нужно даже, потому как оскорбление общества.

– Стоп! – остановил себя и людей участковый, потому как он болеет за Закон и Правду, а нравятся ли ему казаки или вообще нет, дело двадцать пятое, – А он не из дилигации какой? Нет? С корабля сошёл и гражданство запросил? Кхе… С убежищем? Кхе…

Допрос шёл тяжело, но после тово, как Соломон Маркович по просьбе Ивана Андреича удалил всех лишних, и в участке осталось всего-то три десятка чилавеков.

– … привиле… – высунув язык, бойко выводил пёрышком молоденький стажёр.

– Даже и не раз? – уточнял участковый, поглядывая на казака.

– Мужичьё… – сплюнул тот на пол и разразился речью.

– Тю… – Иван Андреич остановил Соломона Марковича со второго раза, – эта, похоже, для дохтура клиент. Который…

Он многозначительно постучал сибе по лбу.

– … по голове.

– Да тьфу ты… – расстроился дружинник, – так шо, в камеру ево?

– Да, – участковый загромыхал ключами, – Сёма… Сёма! Набери номер психиатра, похоже, работёнка для ево!

– … головушкой поехал, стал быть, – рассказывал на следующий день Иван Андреич за рюмкой чая в обед, – у себе на Дону со старши́ной боролся, бо оне там всю землицу общинную под себя гребут. Ну и… то ли до полново расказачивания дошло, то ли сбёг как дезертир, это власти уточняют покамест.

– А здеся, – мужчина пожал плечами, – может, в трюмах головушку перегрел во время путешествия, а может, просто, как ето… прогрессировал! Решил, шо там казаки неправильные, а здеся он новое войско создаст и атаманом при ём станет.

– Таки да… – протянул Соломон Маркович.

– Ну и я же и говорю, – снова пожал плечами участковый, – больной чилавек!