IN MEMORIAM JOHN TOLAND

(ПАМЯТИ ДЖОНА ТОЛАНДА)

(1912–2004)

Введение

К эпохе Сталина историки обращались бессчетное количество раз. Казалось бы, написано уже все: о том, что было, – много; о том, чего не было, – тоже немало. Однако белые пятна остаются, причем в важнейших частях карты. Пришла пора заполнять их – не как попало, а всерьез, с фактами в руках.

«История не знает сослагательного наклонения». Так выносится приговор исследованиям, в которых большое место занимают гипотезы. Да, история как процесс общественно-политического развития не признает «если»: случилось только то, что случилось. Но в исторической науке, в познании прошлого подобная категоричность может сослужить дурную службу. В момент действия и непосредственно перед ним исторический процесс многовариантен. Причем зачастую реализуется не самый ожидаемый вариант, а идеально подготовленный проваливается. Японский историк Миякэ Масаки^[1] верно заметил: «Представим, что в некий исторический момент для Японии существовали возможные политические варианты A, В, C, D, E, но только вариант А реализовался; тем не менее полезно рассмотреть и другие возможности, поскольку они углубят наше понимание того, как осуществился вариант А и насколько важным и значительным он был» (1). Поэтому дело исследователя – не только учесть случившееся, но просчитать все то, что могло произойти.

Стоящие перед нами вопросы можно сформулировать очень конкретно. Был ли возможен в 1939–1941 гг., точнее осенью 1940-го – зимой 1941 г., военно-политический союз СССР, Германии и Японии против атлантистского блока США, Великобритании и их сателлитов? Если да, то почему он был возможен? Что думал об этом Сталин и что он делал в этом направлении? Немецкий историк Карл Шлегель явно поторопился, заявив: «Почти уже не осталось секретов, которые надо разгадать» (2). Секретов осталось много, но ключ к их разгадке – в наших руках.

Выражаю признательность Георгию Брылевскому, прочитавшему книгу в рукописи и сделавшему ряд ценных уточнений и поправок.

31 декабря 2007 г., Токио

Глава первая
Гото Симпэй (1857–1929)
Собеседник Сталина

На рубеже XIX и ХХ вв. в японской политической лексике бытовали два примечательных термина: «континентальная политика» (тайрику сэйсаку) и «внешняя политика» (тайгай сэйсаку). Последнюю еще именовали заморской (кайгай сэйсаку), что вполне объяснимо для островной страны. В сфере внешней политики лежали отношения с великими державами и их владениями. Континентальная сосредоточилась на Китае и Корее.

С точки зрения геополитики Япония представляет собой странное явление. С одной стороны, напрашивается сравнение с Великобританией – другим архипелагом, лежащим вблизи континента. Авторитет «владычицы морей» в рассматриваемое нами время был настолько велик, что любое сравнение с ней невероятно льстило японцам. Англо-японский альянс был мечтой японских политиков, усилия которых увенчались сначала первым равноправным договором с Лондоном летом 1894 г., а затем полноценным союзом в январе 1902 г. Исключительно популярными в Стране корня солнца были и теории «морской силы» американского адмирала А.Т. Мэхэна, основанные на опыте Британской империи.

Однако бросались в глаза и несомненные различия, восходившие еще к глубокой древности. Если этногенез японцев остается предметом дискуссий (большинство склоняется к сочетанию малайского и алтайского компонентов), то никакое японское государство, даже самое древнее, пришельцами с континента не завоевывалось. Япония и сама почти не воевала на континенте, исключая разве что походы нескольких древних императоров в Корею в IV–VII вв. да экспедиции туда же военного правителя Тоетоми Хидэеси в конце XVI в. С другой стороны, Япония взяла от континента – более всего от Китая через Корею – все основы материальной и многие основы своей духовной культуры, включая литье бронзы и планировку городов, иероглифическую письменность и буддизм. Контакты с континентом порой замирали, но никогда не прекращались вовсе, даже в годы «закрытия страны» при сегунах Токугава в XVII – первой половине XIX вв.

Но самое главное различие было, пожалуй, в том, что японцы никогда не были нацией мореплавателей. Их активность ориентировалась на континент, а не на море; туда же потом была направлена и их экспансия. Действительно, в последней четверти XIX в. Япония усиленно начала строить военный флот – разумеется, по образцу лучшего в мире британского. Но и его главными задачами были сначала охрана берегов метрополии – дабы не повторить судьбу Китая и Кореи, которые на глазах превращались в полуколонии великих держав, а затем и для ведения внешней экспансии, опять-таки на континенте. Так что отец евразийской геополитики Карл Хаусхофер был прав, называя Японию крайней восточной оконечностью Евразии.

Мысли о внешней экспансии будоражили воображение японцев как в период бакумацу, системного кризиса сегуната Токугава в 1853–1867 гг., когда ее проповедовали идеологи антисегунской оппозиции, так и вслед за Мэйд-зи исин (1868 г.) – консервативной революцией, вернувшей верховную власть императору и приведшей к управлению новую элиту. Впрочем, единства мнений относительно приоритетов развития страны и выработки конкретных мер для этого у нее не было. Сразу после Мэйдзи исин один из ее ведущих участников Кидо Коин провозгласил «покорение Кореи» основной задачей внешней политики, а годом позже Окубо Тосимити призвал к войне с Россией для разрешения спора о территориальной принадлежности Сахалина. Наиболее последовательным сторонником экспедиции в Корею стал военный министр Сайго Така-мори, история которого пересказана в голливудском блокбастере «Последний самурай». Этим он, правда, преследовал не только внешнеполитические, но и внутриполитические цели – надо была куда-то направить энергию самурайства, лишившегося монополии на власть. Однако большинство членов кабинета сделало ставку на ускоренную модернизацию страны по западным образцам и нуждалось в «мирной передышке», а потому решительно отвергло любые экспансионистские проекты. Разумеется, до поры до времени.

Обе противоборствующие группировки были едины в том, что главная стратегическая цель Японии – добиться пересмотра неравноправных договоров, для чего ей надо было повысить свой международный статус, подкрепив его внутренней стабильностью. Фактический глава правительства Ивакура Томоми и его сторонники считали наилучшим путем решение финансовых проблем и проведение внутриполитических реформ в духе вестернизации: доказав таким образом свою «современность» и «прогрессивность», Япония могла требовать от «цивилизованного мира» равенства в правах. Сайго и его единомышленники считали такой курс «соглашательским» и настаивали на продолжении консервативной революции. В повышении обороноспособности и развитии внешней экспансии они видели способ не только укрепления режима, но и поднятия национального духа и достижения национального консенсуса. Противостояние стало открытым и достигло пика во время правительственного кризиса 1873 г., спровоцированного корейским вопросом. Сайго уже был назначен полномочным посланником в Корею, намереваясь завершить свою миссию ее подчинением, но Ивакура добился отмены соответствующего указа императора. Оскорбленный Сайго ушел из правительства и удалился от государственных дел, после чего вокруг него начали собираться недовольные. Кризис привел к расколу правящей коалиции и показал непримиримость противоречий, разделивших тех, кто всего шесть лет назад руководил радикальными преобразованиями Мэйдзи исин. Недовольство самураев, оставшихся не у дел, выплеснулось в Сацумском восстании 1877 г., подавленном правительственными войсками: картечница доказала свое превосходство над мечом, которым Сайго в итоге лишил себя жизни.

Экономические успехи и укрепление внутриполитической стабильности в 1880-е годы привели правящие круги к выводу, что час внешней экспансии пробил. Япония стремилась в «клуб великих держав», для принятия в который в то время были необходимы ведение эффективной «дипломатии канонерок» и обладание колониальной империей или хотя бы арендованными территориями. Технически вести ее можно было только на континенте, но там уже не оставалось «бесхозных» территорий. Значит, надо было искать не только новые способы экспансии, но и новые мотивировки.

В программной речи на первой сессии парламента в 1890 г. премьер Ямагата Аритомо, считавшийся лидером милитаристов, говорил о двух линиях обороны Японии, первая из которых проходит по ее границам, а вторая – по Маньчжурии и Корее. Таким образом, они объявлялись если не прямо зоной «жизненных интересов», то территориями, контроль над которыми необходим для успешной обороны империи. С этого времени термин «континентальная политика» прочно вошел в японский политический лексикон, а ее реализацией активно занялся протеже Ямагата – генерал Кацура Таро, трижды возглавлявший правительство Японии (1901–1906, 1908–1911, 1912–1913). Как раз на эти годы пришлось противостояние России и Японии в Маньчжурии, вызванное прежде всего авантюристической политикой Сергея Витте и в итоге приведшее к войне.

Все это несколько затянувшееся введение понадобилось, чтобы представить читателям пионера японской «континентальной политики», вышедшей за рамки Дальнего Востока (или Северо-Восточной Азии, как обычно говорят в Японии) на просторы всего евразийского материка, – доктора медицины, барона, виконта и, наконец, графа Гото Симпэй (1857–1929).

Сын врача и сам врач, он не собирался ввязываться в политику, но не мог укрыться от нее. В двадцать лет Гото принял «боевое крещение» при подавлении Сацумского восстания. Через пять лет, 6 апреля 1882 г., глава Либеральной партии Итагаки Тайсукэ, один из лидеров мэйд-зийских преобразований, ставший трибуном оппозиции, был ранен политическим противником после выступления в городе Гифу. Его слова «Итагаки может умереть, но свобода – никогда!» вошли в историю, хотя есть основания сомневаться в том, что они были произнесены на самом деле. Местные доктора, зная, что губернатор префектуры принадлежит к противникам Итагаки, отказались лечить его. На помощь пришел Гото, бывший, несмотря на молодость, директором медицинской школы в Нагоя. Итагаки выздоровел и вернулся к активной политической деятельности.

В 1889–1892 гг. Гото учился в Германии, где получил степень доктора медицины, и на всю жизнь проникся уважением к ее государственному аппарату и социальной политике. Бисмарк стал его кумиром, как и кумиром Кацура, постигавшего во Втором рейхе новейшие достижения военной науки двумя десятилетиями раньше. Генерал до конца дней оставался убежденным германофилом и очень хотел присоединить Берлин к «оси» Лондон – Токио. Наверно, хорошо, что он не дожил до начала Первой мировой войны, когда Япония и Германия оказались врагами.

По возвращении на родину Гото поступил на службу в Министерство внутренних дел, где руководил отделением общественной гигиены, т. е. санитарно-эпидемиологической службой. Успешно проведенная под его руководством дезинфекция армии, которая вернулась в 1895 г. с континента после войны с Китаем, обратила на него внимание генерала Кодама Гэнтаро, назначенного в 1898 г. генерал-губернатором Тайваня, первой японской колонии (в то время остров был более всего известен как рассадник всех мыслимых и немыслимых заразных болезней). Гото в должности гражданского губернатора стал правой рукой Кодама. Проработав в этом качестве восемь лет, он из местного администратора стал фигурой национального масштаба, обратив на себя внимание самых влиятельных государственных деятелей – «государственных старейшин» (гэнро) Ямагата и Ито Хиробуми, а также премьер-министра Кацура. В 1906 г. его назначили первым президентом компании Южно-Маньчжурской железной дороги (ЮМЖД), которой предстояло осваивать Южную Маньчжурию, ставшую сферой влияния Японии по условиям Портсмутского мира с Россией.

В новом качестве Гото пришлось сразу же вступить в контакты с вчерашним противником. До войны он придерживался антирусских взглядов, выступая против любых уступок и блокируясь с лидером русофобов – главой палаты пэров принцем^[2] Коноэ Ацумаро, сыну которого Фумимаро предстоит стать одной из ключевых фигур в истории «континентального блока». Однако уже во время переговоров в Портсмуте Гото призывал правительство: «Мы должны настаивать на максимальных размерах контрибуции и территориальных уступок, но мы не должны поддаваться вульгарному мнению толпы: успех или поражение этих требований не должен тревожить нас… Если они будут удовлетворены и мы получим просимое, очень хорошо. Не получим – тоже хорошо… Нам следует пропустить это без особого внимания, если нам удастся разрешить более широкие проблемы, ценность которых в десятки и сотни раз более велика» (1).

Геополитические взгляды Гото сложились под влиянием германской школы «политической географии», труды теоретиков которой он штудировал в бытность гражданским губернатором Тайваня вместе с многочисленными работами по «научной колонизации» (немецкий был единственным иностранным языком, которым он владел). Гото видел мир разделенным на три блока: старый, пришедший в упадок Запад – Европа; новый, растущий Запад – США; Восток. Экспансия нового Запада направлена, прежде всего, на Восток, поэтому для эффективного противостояния ему Япония и Китай должны объединить свои усилия и сотрудничать с Европой. Российско-японское согласие и партнерство Гото считал гарантией политической стабильности в регионе, которая была необходимым условием его освоения и развития. В союзе с Россией он видел возможность успешно противостоять европейской и американской экспансии в Китае, прикрывавшейся лозунгами «открытых дверей» и «равных возможностей» («доктрина Хэя»). Ито, позже Ямагата и Кацура пришли к тем же выводам. «Перед Японией стоял вопрос о выборе дальнейшего пути: вместе с Россией против США или вместе с США против России. Гото Симпэй лучше, чем кто-либо другой, видел, что последний путь неприемлем для японских капиталистов, так как означал подчинение Японии более мощному и агрессивному американскому империализму. Сближение с Россией не создавало такой угрозы» (2).

Я уже не раз писал о деятельности Гото в области российско-японских отношений, поэтому я ограничусь тем, что отражает его видение грядущих метаморфоз на евразийском континенте. От восстановления в 1908 г. транзита Европа – Азия по русской Китайско-Восточной железной дороге и японской ЮМЖД и увеличения товарооборота между Россией и Японией как необходимой базы политического сотрудничества он перешел к согласованию политики двух империй в Китае. Так не без его прямого участия Петербург и Токио в январе 1910 г. синхронно отвергли предложение госсекретаря США Ф. Нокса о «нейтрализации» маньчжурских железных дорог путем их выкупа международным синдикатом, находящимся под контролем американских банкиров.

«Причина зла в китайских делах кроется главным образом в самом Китае, – писал Гото 24 апреля (7 мая) 1910 г. российскому министру финансов Владимиру Коковцову, с которым у него со времени первого приезда в Петербург в мае 1908 г. установились доверительные, если не прямо дружеские отношения. – Так как в Китае в настоящее время не имеется, так сказать, «политического центра», то отдельные китайские сановники действуют совершенно по личному усмотрению, руководствуясь эгоистическими стремлениями и упуская из виду свои национальные интересы. Кроме того, они думают, что как для их карьеры, так и для их личных интересов будет только полезно, если они в некоторых случаях займут недружелюбное положение в отношении Японии или России. Руководствуясь подобными побуждениями, они вступают в сношения с какой-либо другой державой или с ее представителем. Поэтому в настоящее время как для России, так и для Японии представляется насущно необходимым убедить Китай, а заодно с ним и другие державы, не только словами, но и гораздо более делом в том, что Россия и Япония отныне твердо решились действовать в китайском вопросе вполне солидарно и что именно эта общность интересов обоих государств зиждется на твердом естественном основании» (3).

Через два года, летом 1912 г., в Петербурге, куда он приехал вместе с Гото, Кацура прямо сказал министру иностранных дел Сергею Сазонову, что «предвидит возможность наступления такого момента, когда России и Японии силою вещей придется перейти к более активной политике в Маньчжурии и к военному занятию каждою из них некоторых пунктов в сфере ее влияния» (4). Ну а еще через пятнадцать с половиной лет, в январе 1928 г., Гото в Москве будет излагать те же самые мысли Сталину – правда, в более осторожной форме.

Десятилетие между Портсмутским миром и Русской революцией по праву называют золотым веком российско-японских отношений. Оно было рекордным и по количеству, и по качеству двусторонних соглашений, которые урегулировали почти все спорные вопросы и закончились полноценным военно-политическим союзом летом 1916 г. В октябре того же года к власти в Японии пришел самый прорусский кабинет в ее истории: генерал Тэраути Маса-такэ, бывший военный министр, генерал-губернатор Кореи и председатель Японско-Русского общества (прообраз современных «обществ дружбы»), стал премьер-министром; посол в Петербурге и главный творец российско-японской «антанты» Мотоно Итиро возглавил МИД; Гото получил ключевой в административном отношении пост министра внутренних дел. Окончательно оформившееся партнерство могло изменить весь ход событий в Азии. Однако разительные перемены, случившиеся в России всего за несколько месяцев следующего года, перевернули все вверх дном.

В марте 1918 г. Брестский мир вывел Советскую Россию из войны с Центральными державами. Однако еще в декабре 1917 г. французский премьер Ж. Клемансо требовал «союзной» интервенции против России, предложив использовать для этого японскую армию как наименее задействованную в войне. Британский министр иностранных дел А. Бальфур предложил поручить Японии оккупацию Транссибирской железной дороги. Колебались только американцы, боявшиеся, что японцы, раз придя в Сибирь, добровольно оттуда не уйдут.

Затем «союзников» начали мучить кошмары иного свойства. Приход Гото в апреле 1918 г. на пост министра иностранных дел вместо тяжело заболевшего Мотоно вызвал панику в Лондоне. Английский посол в Токио К. Грин прямо назвал это «самым неудачным назначением из всех возможных». Его донесения рисуют зловещий образ Гото, обычным эпитетом к имени которого было «notorious», т. е. «пресловутый» или «печально известный». В вину ему ставили незнание английского языка – страшный грех с точки зрения тех, кто делит человечество на «англоязычный мир» («English-speaking world») и «остальное» («the Rest»), обучение медицине в Германии, отсутствие энтузиазма в отношении Антанты, помощь индийским революционерам^[3]