К 100-летию Русской революции

© Галин В.В., 2016

Охраняется законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения Автора. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

Пролог

Давность описываемых событий требует некого освежения в памяти их предыстории. Последняя подробно исследуется в книге автора «Революция» – в первой из серии «К 100-летию Русской революции», в данном же случае мы ограничимся лишь кратким ее резюме.

История Гражданской войны в России, по общему мнению, началась с Октябрьской революции. Различаются только оценки этого события, от восторженного восклицания любимца большевистской партии Н. Бухарина: «Пролетарская революция есть… разрыв гражданского мира – это есть гражданская война… в огне гражданской войны сгорает общенациональный фетиш», до обвинительных слов премьер-министра Временного правительства А. Керенского: «Насильственный захват большевиками государственного аппарата в ноябре открыл в России период гражданской войны и террора…»^{1}

Но революция была только первым шагом на пути к Гражданской войне. Вторым, по словам видного правого эсера В. Игнатьева, стал разгон большевиками всенародно избранного Учредительного собрания, что: «с нашей тогдашней точки зрения был(о) равносил(ьно) объявлению гражданской войны со всеми ее ужасами и последствиями. В Учредительном собрании мы видели единственную опору против этой войны и во имя этой идеи готовы были с оружием в руках идти на восстановление его нарушенных прав»^{2}.

Большевики же пошли еще дальше – они подписали Брестский мир, сделав, по утверждению главноуправляющего делами Верховного правителя и Совета министров колчаковского правительства Г. Гинса, Гражданскую войну неизбежной: «грандиозность гражданской войны в России – не плод реакции, а последствие непризнания Брестского договора, который расколол страну на два не только непримиримых внутренне, но и разнородных по внешней ориентации лагеря. Брестский мир заставил тех, кто желал спасти страну от столь откровенно созданного немецкого ига, обратиться к помощи Антанты»^{3}.

Большевики, казалось, даже и не отрицали своей роли в развязывании Гражданской войны. Наоборот, лидер большевиков В. Ленин еще в октябре 1914 г. откровенно заявлял: «В ближайшем будущем наименьшим злом явилось бы поражение царизма в войне… Главное в нашей работе (кропотливой, систематической и, возможно, продолжительной) – попытаться превратить эту войну в войну гражданскую… Мы должны дать ситуации созреть и систематически подталкивать ее к созреванию… Мы не можем ни обещать, ни декретировать гражданскую войну, но наша задача работать, – столько, сколько понадобится, – в этом направлении»^{4}.

Правда, сами революционеры даже не надеялись на скорое осуществление своих планов, даже в январе 1917 г. Ленин писал из Цюриха: «Мы, старое поколение, не увидим будущей революции»^{5}. Революция свершится ровно через месяц – в феврале, когда ни одного члена большевистского ЦК не было в европейской России, все они находились либо в ссылке, либо в эмиграции и даже не подозревали о грядущих событиях. Между тем, призрак Гражданской войны возник уже на следующий день после буржуазной революции. И только «переход высшей власти в руки Временного правительства в марте 1917 г., – утверждал А. Керенский, – при разгуле анархии в первые дни революции уберег Россию от гражданской войны»^{6}.

Однако Временное правительство не смогло сдержать напора этой стихии: за полгода были перепробованы все варианты его составов от либеральных и коалиционных, до социалистических, но все они оказались бессильны, и страна всë быстрее катилась к пропасти. И тогда на пути набравшей силу анархии попыталась встать армия, под руководством генерала Л. Корнилова.

Большевики до выступления Корнилова даже и не мечтали о своей революции, они пребывали в глухом меньшинстве во всех выборных органах власти. Корниловский мятеж стал переломным моментом, он продемонстрировал, что все перепробованные варианты либерально-демократических Временных правительств не смогли справиться со все углубляющимся развалом государства. Корниловский мятеж стал попыткой праволиберальных сил поставить на пути разгулявшейся стихии правую военную диктатуру, но она не только провалилась, но и привела к резкому полевению народных масс.

Одна угроза установления правой военной диктатуры резко толкнула маятник общественных настроений влево и радикализовала их. «Авантюра Корнилова…, – отмечал в этой связи Керенский, – сыграла роковую роль в судьбе России, поскольку глубоко и болезненно ударила по сознанию народных масс. Большевики, которые до 13 августа были бессильны, 7 сентября стали руководителями Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и завоевали большинство впервые за весь период революции. Этот процесс повсеместно распространялся с быстротою молнии… Никому никогда не удастся поставить под сомнение роковую связь между 27 августа (9 сентября) и 25 октября (7 ноября) 1917 г.»^{7}

После освобождения Корнилова из-под ареста его оставит даже преданный ему Текинский полк: «что мы можем сделать, когда вся Россия – большевики»^{8}. Керенский в этой связи бесконечное количество раз повторял в своих воспоминаниях: «Авантюра Корнилова была прологом к большевистскому перевороту. Если бы не было 9 сентября, не было бы и 7 ноября^[1]»^{9}. «Я весьма серьезно могу заявить, что большевики должны воздвигнуть на одной из площадей прежней России обелиск Корнилову…»^{10}.

Что касается самой власти, то к октябрю Временное правительство успело умереть своей смертью. «Верховная государственная власть лежала низвергнутой; – констатировал «белый» генерал Н. Головин, – нужно было только, чтобы какие-нибудь руки подобрали ее. Руки большевиков и сделали это. Поэтому большевики абсолютно правы, утверждая, что в ноябре они правительственную власть не низвергали, а только подобрали уже брошенную»^{11}. «Власть падала из слабых рук Временного правительства, – подтверждал другой «белый» генерал А. Деникин, – и во всей стране не оказалось, кроме большевиков, ни одной действенной организации, которая могла бы предъявить свои права на тяжкое наследие во всеоружии реальной силы»^{12}.

Временное правительство никто не защищал. Мало того, отмечал деятельный член «Комитета спасения родины и революции», созданного для борьбы с большевиками, В. Станкевич, «Странным образом, борясь с большевиками, все боялись быть смешанными с (Временным) правительством… вопрос о необходимости восстановления правительства, низвергнутого большевиками… ни один голос не поддержал. Все указывали, что при непопулярности правительства в стране лучше о нем совершенно не упоминать»^{13}. Последовавшие за Октябрьской революцией выступления юнкеров и офицеров носили крайне ограниченный характер, поскольку ни юнкера, ни офицеры сами по себе не выражают воли народа.

Наиболее наглядно эту данность продемонстрировали события в Москве 27–30 октября 1917 г., оказавшей наиболее упорное сопротивление большевистскому перевороту: «С удивлением и бессилием эта армия замечала, что она изолирована не только топографически, но и социально; что защищая порядок и законную власть, она в то же время путем исключения и против своей воли оказывается представительницей определенных классов. Имя “юнкер” начало с ненавистью произноситься демократическим населением Москвы и противопоставляться “народу”… Представители шести школ прапорщиков, зовя в свои ряды солдат, печатно заявляли, что в их среде почти нет дворян, что в огромном большинстве они – выслужившиеся солдаты-фронтовики, «истинные представители солдатской массы…» Однако, продолжал лидер российских либералов П. Милюков, «кучка защитников Москвы и России, чем дальше, тем больше чувствовала себя изолированной и от остальной России, и от других общественных элементов. Слова “юнкер”, “офицер”, “студент” сделались бранными словами»^{14}.

Волю народа должно было выразить Учредительное собрание. Хотя, например, французский посол М. Палеолог не связывал с ним больших надежд. Еще в апреле 1917 г., он замечал: «Русская революция по существу анархична и разрушительна… При необузданности, свойственной русскому характеру, она скоро дойдет до крайности: она неизбежно погибнет среди опустошения и варварства, ужаса и хаоса. Вы не подозреваете огромности сил, которые теперь разнузданны… Можно ли еще предотвратить катастрофу такими средствами, как созыв Учредительного собрания или военный переворот? Я сомневаюсь в этом. А между тем движение еще только начинается…»^{15}

Однако большевики, придя к власти, провели выборы в Учредительное собрание, в призрачной попытке сохранить гражданский мир. Общее мнение политических сил отражали слова Керенского: «Даже после реакционного государственного переворота 7 ноября большевики (созвав Учредительное собрание) имели возможность погасить разгоравшееся в России пламя гражданской войны, предотвратить гибель и развал страны»^{16}. На выборах в Учредительное собрание победила партия эсеров, программа которой была нацелена на максимальное удовлетворение народных чаяний: крестьянам она обещала землю, национальностям – федеративное и республиканское устройство новой России, солдатам – обращение к союзникам с требованием немедленного мира…

Эсерам оставалось только реализовать свою программу на практике, но они оказались на это неспособны. Еще имея большинство в Совете, они категорически не хотели брать власть в свои руки. Еще тогда, в сентябре 1917 г., лидер партии В. Чернов резко обвинил своих соратников во «властебоязни», в привычке «топтаться вокруг власти». После разгона Учредительного собрания Чернов сетовал, что власть не была захвачена эсерами ранее. «Надо было, – упрекал он свою партию, – не упускать, когда все шло прямо к нам в руки, а не удержался за гриву – за хвост и подавно не удержишься»^{17}.

«Властебоязнь» эсеров была связана с тем, что практическая реализация их программы неизбежно вела к непримиримому конфликту, как с праволиберальными силами, так и с существующими реалиями: помещики никогда не отдали бы землю добровольно, казаки не согласились бы с расказачиванием^[2]; союзники никогда не пошли бы на подписание немедленного мира, тем более «без аннексий и контрибуций»^[3]:

Наглядный пример краха благих намерений эсеров и меньшевиков дал провал их инициативы проведения Стокгольмской мирной конференции: правительства США, Франции и Италии запретили выдачу паспортов своим социалистам, а британское – бойкотировало. Как констатировал американский историк Р. Уорт: «Социалисты и рабочие организации были слишком слабы, чтобы изменить политику своих правительств при помощи одних лишь нравственных протестов…», и не было «более яркого примера, чем этот решительный отказ союзников предоставить даже своим патриотически настроенным социалистам изучить почву для общего мирного урегулирования… Меньшевики и социал-революционеры… из-за стокгольмской неудачи понесли невосполнимую потерю престижа и были вынуждены уступить место тем социалистам, которые обещали вместо слов действие»^{18},^[4].

«Властебоязнь» эсеров была связана не только с внешними, для них, но и с внутренними причинами. Последние обуславливались той силой, которая привела эсеров к власти. Эта сила состояла из полуграмотной, жившей еще представлениями дофеодальной эпохи, но составлявшей почти 80 % населения России, радикализованной войной и революцией крестьянской массы, которой эсеры обещали вожделенную ею веками землю.

Как же выглядело политическое лицо той силы, которая привела эсеров к победе на выборах? Ее портрет рисовал в разговоре с У. Черчиллем один из лидеров партии эсеров Б. Савинков: «Крестьяне были в хозяйственном отношении независимыми. При своем простом образе жизни они всегда могли поддерживать свое существование и помимо всех современных условий цивилизации. Из кожи зверей они делали себе одежду и обувь. Пчелы давали им и мед, заменявший им сахар, и воск для освещения. Хлеб у них был, и было мясо, и разные коренья. Они пили, ели и работали в поте лица. Не для них были все эти слова: коммунизм, царизм, святая Русь, империя или пролетариат, цивилизация или варварство, тирания или свобода. Все это в теории было им безразлично, и не только в теории, но и на практике. Они были и оставались людьми земли и тяжелым трудом зарабатывали свой хлеб… В стране разрозненных хозяйственных ячеек, ничем не связанных между собой, жизнь велась по примеру Робинзона Крузо, так же удаленного от цивилизации…»^{19}

Наблюдения Г. Уэллса дополняли общую картину: «Крестьяне совершенно невежественны и в массе своей тупы, они способны сопротивляться, когда вмешиваются в их дела, но не умеют предвидеть и организовывать. Они превратятся в человеческое болото…»^{20} Это болото и поглотило все благие пожелания эсеровской партии: «В ряды эсеров, – вспоминал их лидер В. Чернов, – неудержимо стремилась пестрая и многоликая улица. Это напоминало бегство овечьего стада. Ничтожная горстка старых эсеров тщетно пыталась справиться с сырой, неоформленной массой, которая заполнила партию»^{21}.

Противостоявшие эсерам праволиберальные силы, в свою очередь, никогда не согласились бы со своим поражением на выборах. Не случайно еще до того, как большевики без единого выстрела распустили Учредительное собрание, против него с оружием в руках выступили представители либеральной партии кадетов^[5], правых партий и «белых» генералов. По их общему мнению, отраженному в словах ген. А. Деникина, рожденное в стихии бунта и насилия, «в дни народного помешательства», это Учредительное собрание «не выражало воли русского народа…»^{22} По словам одного из лидеров кадетской партии Н. Устрялова: «Российское Учредительное собрание… было даже большей пощечиной идее демократизма, нежели даже весь большевизм»^{23}. Другой кадет, юрист, ближайший сподвижник Колчака Г. Гинс был еще более категоричен: «Я остаюсь при убеждении…, что черновское Учредительное Собрание следовало стереть с лица земли…»^{24}

Сам А. Колчак заявлял: «если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон этого Учредительного собрания является их заслугой, это надо поставить им в плюс»^{25}. А когда ген. Л. Корнилов в своем манифесте призвал к восстановлению Учредительного собрания разогнанного большевиками, взорвался сам лидер российских либералов П. Милюков. В своем письме ген. М. Алексееву по этому поводу он обозвал Корнилова дилетантом и авантюристом^{26}. Видный представитель прежней элиты, крупный землевладелец, один из лидеров октябристов^[6] С. Шидловский признавал: «большевики, сами того не подозревая, сослужили России огромную и незабываемую службу, разогнав Учредительное собрание под председательством Чернова…»^{27}

«Белые» генералы приступили к формированию своих армий за два месяца до созыва Учредительного собрания: 2 (16) ноября 1917 г., по направлению «Союза спасения Родины», организаторами которого «являлись, главным образом, представители кадетской партии»^{28}, на Дон прибыл ген. М. Алексеев для формирования Добровольческой армии. Создатели Белой армии Юга России считали этот день датой ее основания. Следующий шаг в развязывании Гражданской войны, по мнению американского историка П. Кенеза, сделал начальник штаба Ставки, исполнявший обязанности Верховного главнокомандующего ген. Н. Духонин. 2 декабря он, полностью осознавая последствия своего шага, подписал приказ об освобождении арестованных генералов, участников корниловского мятежа^{29}. По словам Л. Троцкого, именно «эти беглые генералы (Алексеев, Деникин…^[7]), положили начало гражданской войне»^{30}.

9 декабря 1917 г., в День святого Георгия, началось наступление офицерской роты ген. М. Алексеева под командованием атамана А. Каледина на Ростов, в котором на выборах в Учредительное собрание и войсковое правительство большинство получили социалисты^[8]. Этот день, утверждает Кенез, «может считаться неофициальным началом Гражданской войны»^{31}.