Василий Ершов
Звёздные маяки. Рассказы фантастические и не очень

Эта книга посвящается тем, кто и так знает, кому она посвящается

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

© Ершов В.Н., 2025

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2025

Мастер и магнолия
Зимняя сказка

«В краю магнолий плещет море…»

Море. Что-то немыслимое! Что-то необъятное! Фантастическое! За коротким словом из четырёх знаков скрывается что-то… что-то… Что? Что это – море? Это сила и состояние. Энергия и материя. Движение и статика. Прозрачность и мрак. Грохот и молчание, слившиеся воедино. Что, что может совладать с этим явлением? Не просто выжить, но гармонично вплести себя в паутину течений и потоков, встроиться чистой нотой в симфонию волн? Что-то столь же грозное, но спокойное; массивное, но изящное. Красивое. Противоречивое. Совершенное. Сочетающее несочетаемое.

Нечто, обитающее в воде, но дышащее атмосферным воздухом.

Стилус движется по белой, как облако, бумаге, оставляя иссиня-чёрный, как морская бездна, след. Ответ пришёл на ум сам собой и сейчас постепенно оформлялся в образ. Говорят, первая мысль – самая верная. Что ж, посмотрим.

Художник отложил перо. Скрестив руки на груди, постарался посмотреть на готовое произведение как бы со стороны, чужими глазами. Не нашёл недостатков. Наверное, даже Бердсли кивнул бы одобрительно, хоть он и не был иллюстратором-маринистом. Графика с точки зрения мастерства, художественной техники была выполнена превосходно. Косатка на листе бумаги совсем как настоящая. И всё же автор остался недоволен. Почему? Морской хищник, рождённый рукой Художника, изогнулся в плавном движении. Он великолепен своей иллюзорной неспешностью, готовой за долю секунды превратиться в пронзающий пространство неостановимый импульс. Пузырьки воздуха и лучи света, пробившиеся сквозь толщу воды, вьются вокруг. Они довершили композицию, вдохнули в неё жизнь. Маленькие рядом с большим. Наконец, косатка чёрно-белая, как и воды Антарктики, её охотничьих угодий. Всё так, как и должно быть. Где вкралась ошибка?

Художник покачал головой. Это уже десятая попытка, и вновь неудачная. Ошибка – в понимании того, что он хочет изобразить. Точнее, как хочет. Мастера прошлого писали море буквально, подгоняя образ под смысл. Он же, наоборот, пытается переосмыслить понятие, втиснуть всю его многозначность в простой и понятный образ. Может быть, он заблуждается? В основе хода его мыслей, его метода положена логика. Простая дедукция – от общего к частному: «Кит большой. Кит живёт в море. Значит, море ещё больше». Но это слишком просто, так рассуждали и раньше. Чтобы показать недоступную глазу сущность морской стихии через её фрагмент, надо познать этот фрагмент в контексте общей картины. Иными словами, нужно увидеть рыб в море, чтобы узреть море в рыбах. «Кит – не рыба! – поправил себя Художник. – Хм! Быть может, и море не… да что „не“?> Этого-то он и не мог понять. Плясать от обратного не выходило. Десять раз на альбомном листе появлялись акулы и косатки, неоспоримые хозяева пучин. И десять раз им не удавалось воплотить то, чего до конца не осознавал и сам Художник.

– Больше их всех только настоящий синий кит, – задумчиво произнёс он.

«Только величайшее способно рассказать о величайшем!»

Художник встал, отвернулся от стола. И увидел окно. Четыре стеклянных квадрата в простой деревянной раме. Две занавески: одна слева, одна справа. На них вышиты цветущие магнолии. Летом, когда окно открыто, ветер шевелит лёгкую ткань, и кажется, будто деревья на самом деле настоящие и мерно кивают живыми ветвями. А шорох ткани представляется шёпотом листвы. Но это летом. Сейчас за окном холодно. Падают, кружась, маленькие белые звёздочки. И деревья в саду завернулись в меховые уборы. Зима.

Он вышел в сад. Солнце утонуло в облачной дымке, но день светлый. Тихий. Художник выдохнул, посмотрел, как дыхание растворяется в кристально чистом воздухе. Ветра нет, снежинки опускаются почти отвесно. Он вытянул руку: на чёрном акриле митенок зажглась одна ледяная шестиконечная звезда. За ней вторая, третья, четвёртая. Двадцатая. «Так похоже на небо, – подумал Художник. – На ночное зимнее небо. Только настоящих звёзд больше, стольким снежинкам на ладони не уместиться… А ночное небо ведь, получается, чёрно-белое. Интересно, что общего у неба и моря?»

– Иногда небо отражается в море. Тогда их не различить.

Художник поднял голову но не увидел никого, кто мог бы это произнести. «Ну вот, уже говорю сам с собой». Усмехнувшись, он осторожно подул на ладонь, и снежные огоньки моментально погасли. Он сделал несколько шагов, отошёл от дома. Удивительно: больше никакого движения! Мир как будто замер в торжественном безмолвии. Художник улыбнулся. «Субъективность восприятия. Сейчас весь мой мир – только этот сад».

– Весь мир – один большой сад.

Логично. И всё-таки голос не его. Художник прошёл ещё немного, прислушиваясь. Тишина, только свежий снег скрипит под ногами. Ещё чудится чей-то смех. Весёлый, заливистый, мелодичный. Далёкий. «Наверное, дети в деревне, – решил владелец участка. – Но вернёмся к саду. Сад – понятие относительное. В масштабах мира он – что твой кит в масштабах океана. Практически ничто. Но если представить садом целую планету, тогда он не так уж и мал. Пожалуй, даже велик. И значение уже другое. Но ведь что интересно: для Вселенной он всё же останется микроскопической пылью. А вот для человека, что в нём оказался… Хм… Может ли сад поместиться в человеке?»

– Может ли великое уместиться в малом? – Художник сам не заметил, как заговорил вслух.

– А ты сам как думаешь? – вторили ему.

– Кто здесь?! – воскликнул маэстро пера и чернил, но в ответ услышал лишь знакомый смех.

Чей-то силуэт мелькнул меж деревьев. Неожиданно яркий, контрастирующий с монохромным окружением. Художнику даже показалось, что он разглядел длинную гриву кудрявых рыжих волос. Снедаемый любопытством, хозяин сада двинулся в том направлении, куда, как он предполагал, направлялся его таинственный собеседник. Это немного напоминало жмурки. Озорной смех фейерверками взрывался в застывшем воздухе. Обогнув припорошённый белой крупой терновый куст, Художник неожиданно столкнулся лицом к лицу с тем, кого преследовал.

Под старой раскидистой яблоней, едва касаясь пальцами её сморщенной коры, стояла очаровательная девушка. Ботинки цвета кофе с молоком, чёрные зимние шерстяные колготки, бежевое пальто, вязаный зелёный шарф. И, конечно, пышные, рыжие, восхитительно кудрявые волосы. Девушка задумчиво смотрела куда-то вверх своими большими зелёными глазами (с которыми шарф удачно гармонировал) и едва заметно улыбалась.

– Ты кто? – брякнул Художник, когда вновь обрёл дар речи.

Девушка, будто только сейчас заметив его, повернулась на зов.

– Не знаю, – пожала плечами она. – Может быть, фея?

– Может быть, фея… Что же ты здесь делаешь?

– То же, что и ты.

«А что делаю я?» – почему-то задался вопросом Художник. Он осторожно, точно боясь спугнуть гостью, подошёл, стал рядом. Посмотрел вверх, как и она. Увидел только мозаику неба, проглядывавшую сквозь переплетения ветвей.

– Что там?

– Возможно, ответ.

– Ответ? На что?

Фея опустила взгляд.

– Сейчас не сезон. Надо приходить осенью, когда созреет.

– Что созреет? – пробормотал сбитый с толку искатель ответов.

Фея хихикнула.

– А ещё художник. Включи воображение!

Девушка вприпрыжку обежала фруктовое дерево и остановилась позади растерявшегося владельца участка. «Кто она? Откуда знает, что я художник? Впервые вижу её…»

– Может ли дерево поместиться в яблоке?

Художника осенило.

– Может, если дерево пока только семечко!

Фея хихикнула, обошла нового знакомого и стала теперь совсем рядом. Они почти коснулись плечами.

– Так сколько семечек в яблоке? Сколько яблок на ветке? И сколько веток у дерева?

Возникло жгучее желание закрыть глаза и зарыться носом в эти божественные кудри, вдохнуть их аромат.

– Я понял, – произнёс Художник, справившись с порывом.

– Хорошо. Надеюсь, это тебе поможет.

– Поможет… Куда ты? Постой!

Но Фея уже упорхнула, смеясь. Художник, тоже вдруг расхохотавшись, бросился в погоню. Теперь это была игра в кошки-мышки. Девушка петляла, пряталась за деревьями и кустами, лисицей путала следы. Дразнила. Художник шутливо угрожал звериным рычанием, срезал углы, пытался подкараулить. Иногда почти ловил, но тотчас поддавался, чтобы продолжить игру. Им было весело.

А потом она исчезла. Будто и не было её. Хозяин сада понял, что остался в своих владениях один. «Смотри-ка, даже следов не осталось! Странно. Может, замело?» Темнеют чёрточки древесных стволов на фоне размеренной белизны. Ни малейших признаков рыжего костра. И опять тишина, и молча опускаются снежинки. Художник печально вздохнул.

– Точно фея.

В этот раз ему никто не ответил.

Он скомкал и выбросил ещё один испорченный альбомный лист. Не то. Опять! Он снял с вершины стопки новый белоснежный четырёхугольник. Положил перед собой. Наконечник пера окунулся в пузырёк с тушью, вволю ею напился. Художник занёс письменную принадлежность над бумагой. И застыл. Сидел без движения до тех пор, пока уставший ждать стилус не всплакнул чернильной слезой. В центре листа жирной амёбой расползлась клякса.

Не то! Не получается! Фея права… но одновременно и нет! Сумма частей целого всё ещё не само целое. Он истратил уже два десятка попыток, пытаясь постичь море через мельчайших его представителей. Менялась композиция, световое оформление, наконец, количество рыб в косяке. Ситуация не улучшалась, озарение не приходило. Просто множество мелких рыб – и всё. Ничего похожего на то, что он задумал. Образ даже более далёкий от цели, чем акулы и косатки. Художник пробовал играть с сюжетом и набором действующих лиц. Вместо рыб появлялись голотурии, актинии, коралловые полипы, морские коньки и звёзды. Водоросли, в конце концов. Получались отличные иллюстрации для, скажем, научно-популярного журнала о морской флоре и фауне. Либо к сборнику детских сказок. Качественно, с огоньком. Но совершенно не то, чего хотел автор.

Художник думал, и мысли его постепенно уплывали прочь. Куда-то в совершенно неожиданную сторону. В какой-то момент он поймал себя на том, что мечтает о тех сводящих с ума волосах прекрасной незнакомки. Может быть, она и была плодом его воображения. Но вот её кудри волнуют его и сейчас, как тогда в саду. Он чувствует их словно наяву. Слышит их запах сквозь время. И как никогда осознаёт своё одиночество.

Одиночество.

Он вернулся в реальность. Мысленно поблагодарил Фею за очередную подсказку. Всё верно. Его первоначальный замысел не был полностью ошибочен. Изображаемый объект должен быть одиноким. Только чёткий, ясный, лаконичный образ мог заключить в себе глобальную, всеобъемлющую идею. Образ простой и понятный. Такой, что ни убавить, ни прибавить. Тропических рыб он отмёл сразу: у них, как правило, яркая окраска. Если использовать тушь, в рисунках не будет ощущения цельности, полноты высказывания. Скорее останется привкус фальши. Художник извлёк из памяти облик простой промысловой кильки, сконцентрировался на нём. Маленькая невзрачная одинокая рыбка в необъятных пучинах океана. Ну да, в природе она стайная, пусть бы с этим. Важно точное попадание в масштаб.

Клякса на бумажном поле успела высохнуть. Художник взял новый лист, вновь погрузил стилус в чернильницу. Пока рукой движет вдохновение, нужно творить!

Через несколько минут работа была завершена. Автор отложил перо, взял в руки бумагу, внимательно посмотрел на только что созданное произведение. Затем приставил лист к настольной лампе, откинулся на спинку стула и заставил себя взглянуть на изображение непредвзято. Изучал его около минуты. Покачал головой. Протянул к чернильной кильке ладонь, и через пару секунд ещё один бумажный ком полетел в урну. И этот путь оказался тупиковым.

Как же это всё-таки трудно – создавать нечто принципиально новое!

Художник, обуреваемый сомнениями, бросил взгляд через плечо. Там, у стены, стоял станок-мольберт с большой (два на полтора метра) деревянной рамой, на которую был натянут лист ватмана. «Холст» терпеливо дожидался своего часа.

– Категории величины относительны, – напомнил себе рисующий философ. – Спрашивается: всегда ли?

Он вышел из-за стола, приблизился к раме, стал напротив. С минуту созерцал нетронутое полотно. Оно напомнило ему о заснеженном саду за окном. Некстати подумалось о кудрявых рыжих локонах. Обитатель домика отмахнулся от видения. Надо сосредоточиться на работе! В руке Художника появилась кисть для китайской каллиграфии, с рукоятью из ореха. Была открыта новая банка с тушью. Объёмистая банка.

«Кит должен быть большим б-у-к-в-а-л-ь-н-о. Во всех смыслах».

В течение часа Художник мерял шагами комнату с зажатой в кулаке кистью. Несколько раз останавливался возле рамы. Раздумывал. Опять ходил. Но так и не нанёс на ватман ни одного штриха.

Он всё ещё не был уверен.

Она появилась так внезапно, что Художник даже не удивился. Он ведь окончательно уверился в том, что Фея всего лишь его собственная выдумка. «Ну здравствуй, мой выдуманный друг!» – усмехнулся он про себя.

– Я ждал тебя, Фея.

На ней было лёгкое летнее платье цвета индиго. Её невесомые шаги поделили помещение надвое. Художник, возлегавший на оттоманке, скосил глаза и проследил за тем, как девушка изучает рисунок на занавесках.

– Магнолии. Это моё любимое южное растение.

– Если хочешь, я покажу тебе репродукцию картины «Цветущие магнолия и вишня». Её написал Юнь Шоупин. Он определённо знал толк в поэтической красоте природы, – поклонник живописца из Поднебесной досадливо выдохнул. – И у него, в отличие от меня, получалось выразить гармонию Вселенной посредством какого-нибудь цветка. Или, скажем, птицы. Может быть, всё дело в том, что он гений?

– Их можно часто встретить в маленьких портовых городках на морском побережье, – Фея словно и не слышала того, что он ей только что говорил. До сих пор она на него даже не взглянула.

– Гениев-то? Не удивлён. Я бы и сам не прочь переехать поближе к чаче и алыче. – Тут Художник погрустнел. Он вытянулся, заложил руки за голову, уставился в потолок. – Эх, оказаться бы прямо сейчас на морском берегу! Послушать прибой! Быть может, он нашептал бы мне что-то, что помогло бы выбраться из тупика.

Девушка наконец посмотрела на Художника. Ободряюще улыбнулась.

– Так за чем же дело стало?

– Шутишь? Это невозможно.

– Отчего же?

Её тон был абсолютно серьёзен. Художник даже привстал со своего ложа. Сел. Фея подмигнула ему, прошествовала к дальней стене. Там стояло видавшее виды фортепиано «Чайка». Скрипнула отворяемая крышка. Тонкие пальцы неслышно пробежались по эмали клавиш – пыльных и пожелтевших от времени.

– Настроено?

Хозяин домика неопределённо кивнул. Шелестя платьем, девушка села на приставленную к инструменту банкетку. Проверила башмачком упругость педального механизма. Занесла руки над клавиатурой. И в спокойствии старого дома зазвучали ноты: ре-е-е – до-диез – до-бекар – до-диез; ре-е-е – до-диез – до-бекар – до-диез… Музыка неторопливо раскачивалась, плавно набегала, как волна на береговую гальку, чтобы через секунду отхлынуть. Успокаивала и одновременно тревожила. Художник закрыл глаза. А Фея запела вкрадчивым меццо-сопрано:

 
Если дом протопить,
Если надышать и согреть.
Если глаза закрыть
И в окно ни за что не смотреть.
Если к лучшему платью
Приделать мамину брошь,
И, не открывая глаз,
Независимо выгнуть бровь,
И, не открывая глаз,
Присесть на скрипучий диван —
Можно представить,
Что в двух шагах океан.
 
 
И вот, засыпаю ли ночью,
Просыпаюсь с утра ли я,
Всё мне чудится жаркая очень
Страна Австралия.
Я смотрю на неё: она тает, как льдинка.
Не подпускай никого к моим снам!
Не подпускай никого к моим снам,
Дикая динго!
 

Сердце затрепетало. Дыхание стало нервным, прерывистым. По спине забегали холодные мурашки. Пальцы пианистки порхали над клавишами, выбивая аккорды. Фея пела самозабвенно, во весь голос, не стесняясь никого и не замечая ничего вокруг. А Художник пропал, захваченный грёзами, что родились из этой музыки. Его сдуло, точно порывом штормового ветра.

Песня была не про океан, не про рыжую собаку динго. Песня была об одиночестве. И о далёкой мечте.