Но решение Государя об отречении было правомочным не только в контексте соответствия нормам законов о Престолонаследии. Он мог принимать такие решения и в соответствии со своим статусом Главы Государства. Несмотря на то что Российская Империя после Высочайшего Манифеста 17 октября 1905 г. развивалась уже как «думская монархия», статья 4-я Основных Законов гласила: «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть». Важнейшее условие для существования и развития «думской монархии» предусматривалось статьями 7-й, согласно которой законодательная власть разделялась Императором с законодательными учреждениями – «Государь Император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственною

Думою», – и 44-й, гласившей, что «никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы и восприять силу без утверждения Государя Императора». При этом и Государственная Дума, и Государственный Совет уравнивались в своих законодательных правах согласно статье 65-й Основных Законов: «Государственный Совет и Государственная Дума пользуются равными в делах законодательства правами». Российскому «парламенту» принадлежало право запросов и законодательной инициативы (статья 65-я): «Государственному Совету и Государственной Думе… предоставляется возбуждать предположения об отмене или изменении действующих и издании новых законов».

Но, несмотря на это нововведение, статья 8-я наделяла Государя правом законодательной инициативы и исключительным правом пересмотра Основных Законов: «Государю Императору принадлежит почин по всем предметам законодательства. Единственно по Его почину Основные государственные законы могут подлежать пересмотру в Государственном Совете и Государственной Думе». Законодательная инициатива Государя в отношении Основных Законов подтверждалась и статьей 65-й: «Почин пересмотра которых (Законов. – В.Ц.) принадлежит единственно Государю Императору».

Статья 10-я устанавливала безусловный приоритет власти Государя в системе исполнительной власти: «Власть управления во всем ее объеме принадлежит Государю Императору в пределах всего Государства Российского. В управлении Верховном власть Его действует непосредственно (то есть не требует согласования с какими-либо структурами. – В.Ц.); в делах же управления подчиненного определенная степень власти вверяется от Него, согласно закону, подлежащим местам и лицам, действующим Его именем и по Его повелениям». Особое значение имела 11-я статья. Она позволяла Государю издавать нормативные акты единолично: «Государь Император в порядке Верховного управления издает, в соответствии с законами, указы для устройства и приведения в действие различных частей государственного управления, а равно повеления, необходимые для исполнения законов». Данные акты также могли приниматься единолично, хотя и не должны были менять существа Основных Законов. Верховное управление обеспечивало значительную степень независимости власти Императора. Устанавливалась градация нормативных актов. «Законы» действительно требовали предварительного обсуждения в Думе или Совете (порядок их обсуждения утверждала 3-я глава «О законах»), но «указы и повеления», издаваемые «в порядке верховного управления», никакого обсуждения не требовали и лишь «скреплялись» председателем Совета министров или «подлежащим министром». Помимо этого, Государю принадлежало единоличное право издания внешнеполитических актов и «верховное начальствование над всеми сухопутными и морскими вооруженными силами Российского государства» (на практике это реализовалось в принятии Государем Верховного Главнокомандования в 1915 г.).

Правовая специфика «указов и повелений», издаваемых «в порядке верховного управления», довольно полно рассматривалась Н. М. Коркуновым. Он отмечал, что подобные акты (особенно указы и повеления, имевшие «чрезвычайный» характер) имели законодательный характер и, следовательно, не могли оспариваться как «нарушения» принципов государственного права.

Таким образом, «верховная самодержавная власть» сама по себе делала Государя высшим носителем и единственным источником права при издании определенных категорий законодательных актов. Акт отречения от Престола вполне соответствовал статусу акта, издаваемого в «порядке верховного управления», поскольку он не менял системы власти, утвержденной Основными Законами, он сохранял монархический строй. Но даже и при этом Государь выразился о своем отречении – «в согласии с Государственною Думою», как бы разделяя правовую ответственность за это свое решение. Иное дело, что акт так и не приобрел окончательного нормативного статуса. Учитывая, что события, связанные с Царствующим Домом, оформлялись как «Манифесты», можно предположить, что акт получил бы именно такое значение (как его и называли «неформально» после февраля 1917 г.).

Особую правовую природу имели нормы, относившиеся к статусу Царствующего Дома. Четко устанавливалось (статьи 24-я и 25-я Основных Законов), что постановления Свода Законов, относящиеся к порядку престолонаследия, о совершеннолетии Государя, о правительстве и опеке, о вступлении на Престол и о священном короновании и миропомазании, «сохраняют силу законов основных», а «Учреждение о Императорской Фамилии» (статьи 125–223 Основных Законов), «сохраняя силу законов основных, может быть изменяемо и дополняемо только лично Государем Императором в предуказываемом им порядке».

Применительно к статусу Императорского Дома отмечалось следующее прецедентное право: истолкование законов в применении к каждому частному случаю принадлежит Царствующему Монарху, который по закону издает «Высочайшее повеление о внесении в родословную Императорского Дома и, таким образом, окончательно устраняет возможность каких-либо в будущем о том сомнений и споров». Как указывалось выше, при отречении за Цесаревича Государь безусловно ориентировался, в частности, на статьи «Учреждения» (в отношении «опеки и правительства» при несовершеннолетии Наследника) и, следовательно, имел полное право их прецедентного, единоличного изменения.

Составляя и подписывая акт об отречении, Государь не нарушал и формального порядка издания. Отречение было скреплено подписью «подлежащего министра». Министр Императорского Двора генерал-адъютант граф Б. В. Фредерикс являлся как раз таким министром, поскольку все акты, касавшиеся «Учреждения об Императорской Фамилии», акты, имевшие отношение к Престолонаследию, скреплялись именно им. Ни карандашная подпись Государя (впоследствии защищенная лаком на оригинальном экземпляре), ни цвет чернил или графита не делали акта недействительным, не меняли его сути. Все варианты текстов телеграмм, передаваемых в Ставку, все пометы, поправки на них делались Государем также карандашом. 3 марта, карандашом, Государь написал пункты «гарантии» для себя и своей семьи от Временного правительства. Карандашом, «на обрывке бумаги», по-французски, был написан черновой вариант декларации Временного правительства от 7 марта и др. Напечатанный текст отречения, который считался нередко неким «Манифестом» (так называли его в прессе того времени), представлял собой лишь согласованный со Ставкой (где составлялась «основа» текста) «рабочий» вариант, перепечатанный с трех телеграфных бланков. На основании этого текста нужно было затем издать «Манифест», уже в надлежащей форме, с соответствующим заглавием – «Божией Милостию Мы, Николай Второй Император и Самодержец Всероссийский…» и даже не факсимильной подписью, а напечатанным «стандартным» текстом – «на подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано: Николай» (или же иной по статусу Акт «верховного управления»). В делопроизводственной практике Российской Империи было принято подписывать лишь первые экземпляры «рабочих» вариантов (нередко даже единственные из всех). Степень исполнительной и организационной дисциплины, обоюдного доверия была в XIX – начале XX в. значительно большей, чем в настоящее время. Многократных контрассигновок, заверяющих подписей и печатей, тем более если речь шла о «рабочих» текстах, не требовалось.

Тот факт, что в прессе был опубликован, по сути, «рабочий» вариант, без заглавия и подписи в соответствующей форме, стало не следствием намерения сделать отречение «недействительным», а следствием сложившихся в Петрограде «революционных условий», в частности – поведения типографских служащих и депутатов образованного Петроградского Совета, отказавшихся печатать Манифест и требовавших «полного свержения самодержавия» и «низложения» Михаила Александровича (21).

«Шапка» акта, написанная на имя Начальника Штаба Главковерха генерала Алексеева, объясняется тем, что к моменту отречения Совет министров фактически перестал существовать. Еще 27 февраля 1917 г. председатель Совета министров князь Н. Д. Голицын прислал телеграмму Государю о коллективной отставке правительства (формально она не была принята Государем). Председатель Государственного Совета И. Г. Щегловитов был арестован революционерами. Отправлять акт Государственной Думе, также формально прервавшей свою сессию по указанию Государя, не вписывалось в логику законодательства. В этой ситуации Николай II использовал свои полномочия Верховного Главнокомандующего и оказавшийся единственно работоспособным в то время аппарат Ставки. Согласно «Положению о полевом управлении войск в военное время» именно начальник штаба был «ближайшим сотрудником» Главковерха. Согласно статье 45-й, «все распоряжения Верховного Главнокомандующего, объявляемые начальником штаба словесно или письменно, исполняются как повеления Верховного Главнокомандующего». При передаче подписанного акта отречения генерал Алексеев сделал важную отметку: «Настоящую телеграмму прошу срочно передать во все армии и начальникам военных округов по получении по телеграфу Манифеста, каковой должен быть передан во все армии и, кроме того, напечатан и разослан в части войск». Данное указание из Ставки предполагало обязательную публикацию акта в форме Манифеста. Но этого не произошло. Акт с отметкой генерала Алексеева был опубликован на страницах «Русского Инвалида» (военной газеты), тогда как в Собрании узаконений и распоряжений Правительства текст акта Николая II был опубликован уже без отметки генерала Алексеева (22).

Итак, с точки зрения формального права отречение Государя не может быть признано незаконным. Как отец несовершеннолетнего Наследника и Царствующий Император он отрекся за Цесаревича (ст. 199). В соответствии с установившейся правовой практикой им были подписаны также указы Правительствующему Сенату о назначении Наместника Кавказа и командующего Кавказским фронтом Великого Князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим, а председателем Совета министров – главы Земско-городского Союза князя Г. Е. Львова (причем для четкого соблюдения формы на указах было поставлено время – 14 часов 2 марта 1917 г., что предшествовало времени отречения – 15 часов 2 марта 1917 г.). Перед этим Государь дал согласие на назначение командира 25-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Л. Г. Корнилова командующим Петроградским военным округом (по телеграфному запросу Председателя Временного Комитета Государственной Думы М.В. Родзянко). Таким образом, можно было говорить и о сохранении власти Дома Романовых, и о сохранении общего порядка управления, и о правопреемственности, к которой стремился Государь. Правда, форма данных актов не соответствовала принятой, поскольку скреплялись они все тем же графом Фредериксом (единственным членом Совета министров, бывшим вместе с Государем), хотя уже не относились к его компетенции.

Не отличавшийся консервативной репутацией Михаил Александрович Романов во главе государства, авторитетный военачальник Великий Князь Николай Николаевич Романов во главе вооруженных сил, либеральный, готовый к компромиссам председатель Совета министров и популярный, но «волевой» генерал во главе столичного округа… Подобное сочетание руководителей военной и гражданской власти, как казалось многим, наилучшим образом обеспечивало необходимое для победы «единство фронта и тыла». Очевидно, отрекавшийся от Престола Государь также верил в прочность подобной военно-политической комбинации. В своей телеграмме Великому Князю Михаилу Александровичу он обращался к нему как к «Его Императорскому Величеству» и отмечал, что «события последних лет вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя и что не успел предупредить… Горячо молю Бога помочь Тебе и нашей родине» (23).

Последующие перемены, в случае принятия власти Великим Князем Михаилом Александровичем, могли происходить только в рамках полномочий законодательной и исполнительной власти, при неизменной монархической форме правления, носителем которой оставался Царствующий Дом Романовых. Сохранялась и система представительной власти, причем вполне вероятной представлялась перспектива усиления ее полномочий (чего требовала известная декларация Прогрессивного блока: «Создание объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными учреждениями»).

Для понимания последующей специфики формирования и эволюции политического курса Белого движения нужно отметить, что роль проводников предфевральских перемен 1917 г. играли межпартийные и надпартийные коалиционные объединения. Можно считать подобной структурой Прогрессивный блок (хотя он и не имел законодательно оформленного статуса). Другими объединениями, также выходившими за пределы ограниченных партийных рамок, следует считать масонские ложи, связывавшие в своем составе разных политиков (от социал-демократов до монархистов). Их роль, несомненно, была немалой в подготовке в 1916–1917 гг. «заговора элиты» против власти Государя Императора («пожертвовать монархом, но спасти монархию»). Однако впоследствии на смену Прогрессивному блоку и масонским ложам пришли другие коалиционные объединения, и «братья» нередко становились непримиримыми оппонентами (показательна судьба Керенского, Львова, Авксентьева). Политические коалиционные блоки возникали, как будет показано далее, на протяжении всей истории Белого движения в России, а их участников объединяла отнюдь не принадлежность к масонству.

Еще в конце 1916 г. деятели парламентского Прогрессивного блока рассчитывали на «дворцовый заговор», целью которого было «отречение самого Николая II и передача власти при малолетнем Императоре Алексее регенту – брату Царя

Михаилу». По свидетельству А. Ф. Керенского, во время «секретных заседаний блока… практически вырабатывалось положение о правах регента, регентского совета, об образовании правительства, ответственного перед народным представительством, намечался даже личный состав первого парламентского кабинета России (многие из этого состава оказались членами Временного правительства после падения монархии)…» (24).

Действительно, в самом начале революционных событий подобная модель управления казалась наиболее оптимальной для удовлетворения запросов оппозиции при сохранении основ политической власти. 1 марта Государь согласился на утверждение Манифеста об «ответственном министерстве»: «… Я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа Министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко из лиц, пользующихся доверием страны». Но уже 2 марта вариант такого «ответственного министерства» перестал удовлетворять парламентскую и тем более революционную оппозицию, и в политическую «повестку дня» встал вопрос об отречении Государя в пользу Цесаревича при регентстве Михаила Романова, с сохранением при этом условии «ответственного министерства».

Государь сперва принял предлагаемый проект, но, как известно, после консультаций о состоянии здоровья Наследника изменил свое решение в пользу Михаила.

Своеобразный вариант политической модели предлагался, кстати отметить, бывшими в Петрограде Великими Князьями Павлом Александровичем, Михаилом Александровичем, Кириллом Владимировичем. В проекте «Манифеста» 1 марта (т. и. «Манифест Великих Князей»), переданном Родзянко, Великие Князья предусматривали некое сочетание «ответственного министерства» с созданием нового представительного Собрания при сохранении власти самого Николая II. Текст проекта, который предполагался к утверждению Государем, декларировал: «… в твердом намерении переустроить Государственное Управление в Империи на началах народного представительства, Мы предполагали приурочить введение нового Государственного строя ко дню окончания войны… События последних дней, однако, показали, что правительство, не опирающееся на большинство в законодательных учреждениях, не могло предвидеть возникших волнений и властно их предупредить… Осеняя себя крестным знамением, мы представляем Государству Российскому конституционный строй и повелеваем продолжать прерванные Указом Нашим занятия Государственного Совета и Государственной Думы и поручаем председателю Государственной Думы немедленно составить Временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с Нами озаботится созывом законосовещательного (не законодательного. – В.Ц.) Собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющим быть внесенным правительством проекта новых Основных Законов Российской Империи». Законодательная инициатива в этом случае передавалась правительству, сформированному на основе соглашения с законодательными палатами, но в дальнейшем «законосовещательное Собрание» призывалось пересмотреть Основные Законы и, очевидно, окончательно утвердить в России «парламентарную монархию». В ходе переговоров с Петроградом Государь первоначально согласился с данным проектом, оговаривая свое непосредственное руководство военным, морским министерствами, а также Министерством иностранных дел. Этот проект, по замыслу Великого Князя Павла Александровича, должен был «сохранить конституционный Престол Государю» и в то же время «исчерпывал все требования народа и Временного правительства», тогда как «регентство Миши» (Великого Князя Михаила Александровича) представлялось гораздо более опасным. Правда, Великий Князь Кирилл Владимирович в письме к Павлу Александровичу 2 марта отмечал, что «Миша… прячется и только сообщается секретно с Родзянко». Кирилл Владимирович объяснял, что сам он «все эти тяжелые дни был один, чтобы нести всю ответственность перед Ники и Родиной, спасая положение, признавая новое правительство (приведя к Таврическому дворцу матросов Гвардейского Экипажа. – В.Ц.)» (25).