…Самолёт – орудие, которое прокладывает воздушные пути, – приобщает человека к вечным вопросам.

Антуан де Сент-Экзюпери

© Авченко В.О.

© ООО «Издательство АСТ»

Пролог

По камуфлированным в коричневое и зелёное плоскостям его «мига» били, высекая искры, пули. Пока руки делали что положено, лётчик зачем-то вспоминал: «У “сейбра” шесть пулемётов системы Браунинга, по четыреста двадцать пять патронов на каждый ствол, калибр – двенадцать и семь, как у нашего дэ-шэ-ка». В следующий миг он понял, что самолёт больше не слушается рулей. Оставалось только прыгать. Скороговоркой передал ведущему: «Всё хорошо, временно расстаёмся, связь заканчиваю». Дёрнул, как учили, скобу. Раздался взрыв – это сработал пиропатрон.

Бронезаголовник кресла выбил остекление фонаря, и через секунду лётчик, открыв зажмуренные глаза, обнаружил себя в невесомости и непроглядной облачной вате. Ещё мгновение спустя раскрылся купол, рывок поставил на место голову и ноги. Вылетев из облаков, лётчик увидел внизу, в стороне, плотину ГЭС и реку. Голубую, очень голубую, удивительно голубую реку, разделявшую две азиатские страны.

Это была холодная и одновременно очень жаркая весна 1953-го. Далеко на востоке шли боевые действия, которые потом нарекут первым горячим сражением холодной войны.

Через три года на переделкинской даче знаменитый писатель и большой чиновник сочинит письмо вождям Союза Советских, начинавшееся со слов: «Не вижу возможности дальше жить». Письмо завершится отчаянным заявлением, что автор уходит из этой жизни «с превеликой радостью». Ещё не старый, крепкий и красивый, но совершенно седой человек положит пять страничек (на первой почерк ровен и разборчив, на пятой – нервен, дёрган, малопонятен) на прикроватную тумбочку. Полулёжа в постели, прижмёт к груди подушку, приставит к ней воронёный револьверный ствол и выстрелит прямо в изношенное сердце.

Когда после этого выстрела пройдёт шесть лет, в психиатрической больнице под городом Куйбышевом умрёт странный пациент, который называл себя философом, родному имени предпочитал непонятное латинское прозвище и километрами сочинял ложно-глубокомысленные афоризмы.

Ещё семь лет спустя на поверхность Луны впервые в истории опустится аппарат с людьми. Из него выйдет человек – неуклюжая фигура в громоздком скафандре – и произнесёт, зная, что его через 400 тысяч километров и треск радиопомех слушает вся Земля, заготовленную фразу про маленький шаг одного человека и огромный скачок всего человечества. За ним наружу выберется второй, оглядится вокруг и скажет: «Великолепное… запустение».

В космосе – загадочном, бесконечном, безмолвном – обращаются планеты, звёзды, кометы. По своим расчерченным свыше траекториям, с положенными периодами и закономерностями. Иногда эту стройную и чёткую, как чертёж авиаконструктора, систему нарушают случайности – блуждающие камни, летящие очертя отсутствующую голову. Земля, милая наша колыбель, предохранена атмосферой. Болиды сгорают в ней дотла, лишь редчайшим из них удаётся пробить прозрачную броню и достичь земной поверхности (безвоздушная Луна избита метеоритами, как бетонная огневая точка на какой-нибудь линии Маннергейма). Правил тут нет. Никто не возьмётся предсказать, откуда прилетит очередной космический камень и куда ему суждено врезаться.

Если только и в самом деле – суждено; если в этом действительно нет случайности. Или же всё происходит произвольно, внеземное пространство – не космос, а бессмысленный неживой хаос, и в наших прозрениях и озарениях, как и в удивительных пересечениях человеческих судеб, нет никакого промысла и значения? Хочется верить в обратное, но постижение связи всего и вся недоступно сегодняшнему несовершенному человеку. Разум слаб, нужны какие-то ещё инструменты восприятия и осмысления.

Начну… с чего-нибудь. Буду ходить вокруг стержневой темы моего рассказа кругами – то широкими, то сужающимися, удаляясь от центра и возвращаясь к нему. Двигаться по невидимой и непростой, но подчинённой строгим законам небесной математики орбите, как движется вокруг Земли её старинная спутница Луна, которая сыграет в этом повествовании свою особую роль.

Матвеев-Амурский и его потомки

Ключом к пониманию времени и места может быть изучение фамильных историй.

В случае с Владивостоком, где я живу почти всю свою жизнь и где родился мой центральный герой, многое может рассказать, например, история рода Янковских. Его основатель – ссыльный, участник Польского восстания 1863 года Михаил Янковский. В Приморье он стал видным коммерсантом, исследователем, меценатом.

Или – история семьи обрусевших швейцарцев Бринеров, первый из которых, авантюрист Жюль, попал во Владивосток прямо с борта пиратского корабля. В 1920 году у его сына Бориса Бринера в браке с Марусей Благовидовой родился названный Юлием в честь деда мальчик, в будущем известный как Юл Бриннер – звезда «Великолепной семёрки», обладатель «Оскара».

Биография незаконнорожденного сына декабриста Николая Бестужева Алексея Старцева, который построил в Приморье фарфоровый и кирпичный заводы, разводил оленей, выращивал персики, занимался шелководством…

Семейная драма педагогов Михаила и Марии Сибирцевых, чьи сыновья Всеволод и Игорь в революционную пору стали большевиками, активистами красного подполья – и оба погибли в годы Гражданской войны. Двоюродный брат Всеволода и Игоря – приморский партизан, которого знали под именем Саша Булыга. По-настоящему его звали Александром Фадеевым, впоследствии он стал писателем, автором «Разгрома» и «Молодой гвардии».

И конечно же – история семьи Матвеевых.

Человек из Хакодате

Николай Петрович Матвеев был первым русским (или даже первым европейцем), родившимся в Японии – стране, долгие века застёгнутой на все пуговицы.

Одним из первых русских, посетивших Японию, стал в 1793 году поручик Адам Лаксман, но об открытии официальной российской миссии речи тогда идти не могло.

Писатель Иван Гончаров, состоявший в 1852–1854 годах секретарём при адмирале Евфимии Путятине и отправившийся с ним на фрегате «Паллада» в Японию, писал: «В географии и статистике мест с оседлым населением земного шара почти только один пробел и остаётся – Япония. Странная, занимательная пока своею неизвестностью земля».

В 1853 году Япония отказалась – вынужденно, под давлением Европы и Америки – от политики «сакоку», то есть самоизоляции (буквально – «страна на цепи»), но и после этого оставалась во многом закрытой. Даже сегодня эта её закрытость, несколько потеряв в градусе, никуда не делась: Япония, выражаясь современным языком, держит социальную дистанцию. И всё-таки уже в середине XIX века многое изменилось. По договорам с Штатами, Англией, Францией, Россией, Голландией Япония открыла порты для зарубежных судов. Первыми стали Нагасаки, Канагава (Иокогама) и Хакодате.

В Хакодате в 1858 году заработало российское консульство. Этой первой дипломатической миссией России в Японии руководил спутник Путятина и Гончарова по походу на «Палладе» – востоковед, лингвист Иосиф Гошкевич. Он шаг за шагом строил консульский городок. К двухэтажной резиденции на вершине сопки прибавились баня, пекарня, склады, затем – школа, церковь, лазарет…

Фельдшером при консульстве с 1861 (или с 1864) года состоял некто Пётр Матвеев, ранее служивший на Балтике корабельным лекарем. О нём мало что известно. Он был кантонистом – так называли солдатских детей, в силу происхождения обязанных к военной службе (это фактическое закрепощение детей нижних чинов отменил Александр II). Матери не помнил, отец вроде бы погиб на Кавказе. Петра воспитывали на казённый кошт. Он вёл дневник и будто бы сочинял что-то ещё, но рундучок с рукописью погиб во время шторма.

Жена Петра – Феврония («Фефа») Николаевна Кривогорницына – была камчадалкой. Так называли детей от смешанных браков ительменов, то есть коренных жителей Камчатки, и русских. Сошёлся он с ней уже по пути в Японию.

В биографии сына Петра и Февронии, наречённого Николаем, – масса разночтений, и теперь с этим уже ничего не поделаешь. Забегая вперёд, скажу, что такая же биографическая путаница словно по наследству досталась и его многочисленным потомкам.

Родился он 8 ноября (или декабря) 1865 (или 1866) года в Хакодате, но никаких подтверждающих документов не сохранилось, так что сложно что-либо утверждать наверняка. Некоторые исследователи вообще не убеждены в том, что Матвеев родился в Японии. И всё-таки местом его появления на свет считается Хакодате – крупный город на юго-западе северного японского острова Хоккайдо, «японской Сибири». Сам Матвеев днём своего рождения называл 8 декабря 1865 года.

Крестил младенца Николай Японский (в миру Иван Касаткин) – востоковед и миссионер, прибывший в Японию в 1861 году. Мальчика, вероятно, в его честь и назвали. Николай Японский служил в консульской церкви в Хакодате, в 1870 году добился открытия в Токио православной миссии, при которой учредил семинарию^[1]. Святитель Николай провёл в Японии непростые годы Русско-японской войны. В 1906 году стал архиепископом Токийским и Японским. Умер в Токио в 1912 году, в 1970-м причислен к лику святых.

Пишут, что кормилица маленького Матвеева, японка Ёсико, сбежала из дома и ходила по деревням, показывая европейского мальчика – экзотику для Японии. Так что, возможно, первые слова Коля произносил по-японски.

В трёхлетнем возрасте мальчик вернулся на историческую родину, а именно в Николаевск-на-Амуре – тогда главный порт России на Тихом океане, где базировалась Сибирская флотилия (предшественница Тихоокеанского флота сначала располагалась на Камчатке, потом – на Амуре, с 1871 года – во Владивостоке). Матвеев-отец то ли умер ещё в Японии, то ли был переведён в Николаевск и скончался уже здесь от чахотки.

Феврония снова вышла замуж – за отставного солдата Богданова. Тот пёк пирожки, а Коля их продавал на улицах. Вскоре подросток удрал от крутого нравом отчима, бродяжил, служил на побегушках у торговца-китайца, в денщиках на погранзаставе – на посту Турий Рог у озера Ханка… Это был конец 1870-х, точнее уже не сказать.

Потом Николай оказался во Владивостоке.

В 1885 или 1886 году он, окончив двухлетнюю кадровую школу Владивостокского порта, начал работать модельщиком в литейном цехе – в мастерских, которые в будущем превратятся в Дальзавод, главную ремонтную базу Тихоокеанского флота. Параллельно занимался самообразованием. Учил английский, японский, китайский. Оставив мастерские, поступил на Уссурийскую железную дорогу.

С 1892 года печатался в газетах «Восточный вестник» и «Владивосток» под псевдонимами, самым известным из которых стал Николай Амурский. От Николаевска-на-Амуре или от владивостокского Амурского залива, никакого отношения к далёкому Амуру не имеющего? Или же от полуострова имени генерал-губернатора Муравьёва-Амурского (именно ему Россия обязана присоединением Приамурья и Приморья в 1858–1860 годах), на котором вырос Владивосток? Среди других псевдонимов были Гейне из Глуховки, Путник, Старик, Краб, Трепанг, Медуза… Мастеровой-сирота стал заметным в городе журналистом и поэтом.

В 1900 году он опубликовал в журнале «Сибирское обозрение» статью «Японцы во Владивостоке и Приамурье». Тогда же, на переломе веков, стал владельцем типографии и одновременно – её трудовым коллективом. Выпустил путеводитель по Японии, учебник профессора Глуздовского по флоре и фауне Уссурийского края, «Справочную книгу Владивостока», рассказы Горького…

В 1902-м отправился в Японию в качестве корреспондента газеты «Дальний Восток». Проехал всю страну – от родного северного Хакодате до южного Нагасаки. Беседовал с крестившим его Николаем Японским.

В 1903 году в Петербурге вышел сборник Матвеева «Стихотворения, пародии, подражания». Год спустя в Москве, у знаменитого издателя Ивана Сытина – «Уссурийские рассказы». Матвеев не был первым, кто писал о Дальнем Востоке, да и самым ярким, прямо скажем, тоже не был. Но первым коренным дальневосточником, изданным и замеченным в Москве, стал именно он. Названия его рассказов говорят сами за себя: «Бродяжка», «Крестьянка», «Под звуки “Дубинушки” (странички из матросской жизни)», «Из жизни бывших сахалинцев», «Пантач», «Экипажная ёлка»…

Когда началась Русско-японская война, а с ней шпиономания – в каждом японце видели лазутчика, – Матвеева, как пишут востоковед, кандидат исторических наук Зоя Моргун и японский русист Синъити Хияма, прозвали «продажным типом» за дружелюбные высказывания в отношении японцев и японской культуры.

Но это были ещё цветочки.

В доме Матвеева на улице Абрекской^[2] бывали интересные, неоднозначные и даже опасные люди. Как, например, Бронислав Пилсудский – каторжанин, брат будущего польского лидера Юзефа Пилсудского, проходивший с Александром Ульяновым по одному делу о покушении на Александра III и ставший на Сахалине крупным учёным-этнографом. Или как другой народоволец и несостоявшийся цареубийца, впоследствии духовный писатель Иван Ювачёв (Миролюбов) – будущий отец Даниила Хармса. Судимая на том же, что и Ювачёв, «процессе 14-ти» Людмила Волкенштейн, которая 10 января 1906 года, в годовщину Кровавого воскресенья, погибнет на привокзальной площади Владивостока, придя к штабу крепости требовать от коменданта Сурменева освобождения политзаключённых (включая доктора Ланковского, речь о котором зайдёт ниже) и попав вместе с несколькими десятками других демонстрантов под убийственный пулемётный огонь; на другой день толпа ворвётся в штаб и растерзает Сурменева. Политический ссыльный Лев Штернберг – выдающийся этнограф, наставник Владимира Арсеньева. Гилярий Госткевич – польский дворянин, марксист, ссыльнокаторжный… Уже из этого перечня примерно понятны политические и человеческие симпатии Матвеева. Это был не дом, а клуб – литературный и революционный.

В 1905 году в Японии, куда Матвеев выехал, по официальной версии, для лечения дочери Зои, но почему-то в сопровождении упомянутого Пилсудского, он сошёлся с русскими эмигрантами-народниками, выпускавшими газету «Воля». Годом позже при их содействии^[3] Матвеев основал первый владивостокский научно-популярный журнал «Природа и люди Дальнего Востока». Задачи нового издания он обозначал так: «Всестороннее ознакомление русского общества с природой, людьми и их жизнью на Дальнем Востоке. Руководящая идея – сближение всех живущих здесь как равных друг другу народов, устранение всего того, что порождает взаимное недоверие, вражду и угрожает в будущем новыми потоками крови». Тут же прямо говорилось, что «в вопросах русской жизни журнал будет примыкать к наиболее радикальным элементам общества». Уже то, что первый номер этого де-юре неполитического издания в январе 1906 года открылся некрологом той самой Волкенштейн, свидетельствует о многом. Матвеев говорил, что события 1905–1906 годов потомки будут вспоминать «со смешанными чувствами содрогания и удивления». Писал: «Нельзя указать другого года, когда бы русская земля наливалась так обильно кровью русских граждан и в одно и то же время так же обильно лилась она за пределами земли русской». Ещё: «Тяжелы, болезненны роды русской свободы, но рождение её обеспечено. Пускай на короткое время, пока поднимется грозный девятый вал, восторжествует реакция: чем хуже, тем лучше. Яркое, светлое, блестящее солнце свободы скоро поднимется над страдающей русской землёй. Не верить в это – значит не верить в будущее русского народа…»