Он нес свой крест тяжелый на Голгофу;
   Он, всемогущий, вседержитель, был
   Как человек измучен; пот и кровь
   По бледному его лицу бежали;
   Под бременем своим он часто падал,
   Вставал с усилием, переводил
   Дыхание, потом, шагов немного
   Переступив, под ношей снова падал,
   И наконец, с померкшими от мук
   Очами, он хотел остановиться
   У Агасферовых дверей, дабы,
   К ним прислонившись, перевесть на миг
   Дыханье. Агасфер стоял тогда
   В дверях. Его он оттолкнул от них
   Безжалостно. С глубоким состраданьем
   К несчастному, столь чуждому любви,
   И сетуя о том, что должен был
   Над ним изречь как бог свой приговор,
   Он поднял скорбный взгляд на Агасфера
   И тихо произнес: "Ты будешь жить,
   Пока я не приду",- и удалился.
   И наконец он пал под ношею совсем
   Без силы. Крест тогда был возложен
   На плечи Симона из Киринеи.
   И скоро он исчез вдали, и вся толпа
   Исчезла вслед за ним; все замолчало
   На улице ужасно опустелой.
   Народ вокруг Голгофы за стенами
   Ерусалимскими столпился. Город
   Стал тих, как гроб. Один, оцепенелый,
   В дверях своих недвижим Агасфер
   Стоял. И долго он стоял, не зная,
   Что с ним случилося, чьи были те
   Слова, которых каждый звук свинцовой
   Буквой в мозг его был вдавлен, и там
   Сидел неисторжим, не слышен уху,
   Но страшно слышен в глубине души.
 

 
   Вот наконец, вокруг себя обведши,
   Как полусонный, очи, он со страхом
   Заметил, что на Мории над храмом
   Чернели тучи с запада, с востока,
   И с севера, и с юга, в одну густую
   Слиявшиеся тьму. Туда упер он
   Испуганное око; вдруг крест-накрест
   Там молнией разрезалася тьма,
   Гром грянул, чудный отзыв в глубине
   Святилища ответствовал ему,
   Как будто там разорвалась завеса.
   Ерусалим затрепетал, и весь
   Незапно потемнел, лишенный солнца;
   И в этой тьме земля дрожала под ногами;
   Из глубины ее был голос, было
   Теченье в воздухе бесплотных слышно;
   Во мраке образы восставших
   Из гроба, вдруг ясясь, смотрели
   Живым в глаза. Толпами от Голгофы
   Бежал народ, был слышен шум
   Бегущих; но ужасно каждый про себя
   Молчал. Тут Агасфер, в смертельном
   страхе,
   Очнувшись, неоглядкой побежал
   Вслед за толпою от своих дверей,
   Не зная сам куда, и в ней исчез.
   Тем временем утих Ерусалим.
   Во мгле громадой безобразной зданья
   Чернели. Жители все затворились
   В своих домах, и все тяжелым сном
   Заснуло. И вот над этой темной бездной
   От туч, их затмевавших, небеса,
   Уж полные звездами ночи, стали чисты:
   В их глубине была невыразима
   Неизглаголанная тишина,
   И слуху сердца слышалося там,
   Как от звезды к звезде перелетали
   Их стражи — ангелы, с невыразимой
   Гармонией блаженной, чудной вести. Прямо
   Над Элеонскою горой звезда
   Денницы подымалась.
   Агасфер,
   Всю ночь по улицам Ерусалима
   Бродив, терзаемый тоской и страхом,
   Вдруг очутился за стенами града
   Перед Голгофой. На горе пустой,
   На чистом небе, ярко три креста
   Чернели. У подошвы темной
   Горы был вход в пещеру, и великим камнем
   Он был задвинут; невдали, как две
   Недвижимые тени, в сокрушенье
   Две женщины сидели, устремив
   Глаза — одна на камень гроба, а другая
   На небеса. Увидя их, и камень,
   И на горе кресты, затрепетал
   Всем телом Агасфер; почудилось ему,
   Что грозный камень на него идет,
   Чтоб задавить, и, как безумный,
   Он побежал ко граду от Голгофы.
 
 
   Есть остров; он скалою одинокой
   Подъемлется из бездны океана;
   Вокруг него все пусто: беспредельность
   Вод и беспредельность неба.
 

 
   Когда вода тиха, а небеса
   Безоблачны, он кажется тогда
   В сиянье дня уединенно-мрачным
   Пустынником в лазури беспредельной;
   В ночи ж, спокойным морем отраженный
   Между звездами, в двух кругом него
   Пучинах блещущими, он чернеет,
   Как сумрачный отверженец созданья.
   Когда ж на небе тучи, в море буря
   И на него со всех сторон из бездны
   Бросаются, как змеи, вихри волн,
   А с неба молнии в его бока
   Вонзаются, их ребр не сокрушая,
   Он кажется, в сем бое недвижимый,
   Всемирного хаоса господином.
 

 
   На западном полнебе знойно солнце
   Горело; воздух густо был наполнен
   Парами; в них как бы растаяв, солнце
   Сливалось с ними, и весь запад неба
   И все под ним недвижимое море
   Пурпурным янтарем сияли; было
   Великое спокойствие в пространстве.
   В глубокой думе, руки на груди
   Крест-накрест сжав, он, вождь побед
   недавно
   И страх царей, теперь царей колодник,
   Сидел один над бездной на скале,
   И на море — которое пред ним
   Так было тихо и, весь пламень неба
   В себя впивая всей широкой грудью,
   Им полное, дыханьем несказанным
   Вздымалося — смотрел. Пред ним широко
   Пустыня пламенная расстилалась.
   С ожесточеньем безнадежной скорби,
   Глубоко врезавшейся в сердце,
   С негодованьем силы, вдруг лишенной
   Свободы, он смотрел на этот хаос
   Сияния, на это с небесами
   Слиявшееся море. Там лежал
   И самому ему уже незримый мир,
   Им быстро созданный и столь же быстро
   Погибший; а широкий океан,
   Пред ним сиявший, где ничто следов
   Величия его не сохранило,
   Терзал его обиженную душу
   Бесчувственным величием своим,
   С каким его в своей темнице влажной
   Он запирал. И он с презреньем взоры
   От бездны отвратил, и оком мысли
   Перелетел в страну минувшей славы.
   Там образы великие пред ним,
   Сражений тени, призраки триумфов,
   Как из-за облак огненные Альпов
   Вершины, подымались, а в дали далекой
   Звучал потомства неумолчный голос;
   И мнилося ему, что на пороге
   Иного мира встретить ждут его
   Величества всех стран и всех времен.
   Но в этот миг, когда воспоминаньем
   В минувшем гордой мыслью он летал, орел
   Ширококрылый, от бездны моря быстро
   Взлетев на высоту, промчался мимо
   Его скалы и в высоте пропал.
   Его полетом увлеченный, он
   Вскочил, как будто броситься за ним
   Желая в беспредельность; воли, воли
   Его душа мучительную прелесть
   Отчаянно почувствовала всю.
   Орел исчез в глубоком небе. Тяжким
   Свинцом его полет непритеснимый
   На сердце пал ему; весь ужас
   Его судьбы, как голова смертельная
   Горгоны,
   Ему предстал; все привиденья славы
   Минувшей вдруг исчезли; и один
   Постыдный, может быть и долгий, путь
   От тьмы тюремной до могильной, где
   Ничтожество; и он затрепетал;
   И всю ему проникло душу отвращенье
   К себе и к жизни; быстрым шагом к краю
   Скалы он подошел и жадном оком
   Смотрел на море, и оно его
   К себе как будто звало, и к нему
   В своих ползущих на скалу волнах
   Бесчисленные руки простирало.
   И уж его нога почти черту
   Между скалой и пустотой воздушной
   Переступила...
   В этот миг его
   Глазам, как будто из земли рожденный,
   На западе скалы, огромной тенью
   Отрезавшись от пламенного неба,
   Явился некто, и необычайный.
   Глубоко движущий всю душу голос
   Сказал: "Куда, Наполеон!" При этом зове,
   Как околдованный, он на краю скалы
   Оцепенел: поднятая нога
   Сама собой на землю опустилась.
   И с робостью, неведомой дотоле,
   На подходящего он устремил
   Глаза и чувствовал с каким-то странным
   Оттолкновеньем всей души, что этот
   Пришелец для него и для всего
   Создания чужой; но он невольно
   Пред ним благоговел, его черты
   С непостижимым сердца изумленьем
   Рассматривал... К нему шел человек,
   В котором все нечеловечье было:
   Он был живой, но жизни чужд казался;
   Ни старости, ни молодости в чудных
   Его чертах не выражалось; все в них было
   Давнишнее, когда-то вдруг — подобно
   Созданьям допотопным — в камень
   Неумираюший и неживущий
   Преобращенное; в его глазах
   День внешний не сиял, но в них глубоко
   Горел какой-то темный свет,
   Как зарево далекого сиянья;
   Вкруг головы седые волоса
   И борода, широкими струями
   Грудь покрывавшая, из серебра
   Казались вылитыми; лоб
   И щеки бледные, как белый мрамор,
   Морщинами крест-накрест были
   Изрезаны; одежда в складках тяжких,
   Как будто выбитых из меди, с плеч
   До пят недвижно падала; и ноги
   Его шли по земле, как бы в нее
   Не упираяся. — Пришелец, приближась,
   На узника скалы вперил свои
   Пронзительные очи я сказал:
   "Куда ты шел и где б ты был, когда б
   Мой голос вовремя тебя не назвал?
   Не говорить с тобой сюда пришел я:
   Не может быть беседы между нами,
   И мыслями меняться нам нельзя;
   Я здесь не гость, нe друг, не собеседник;
   Я здесь один минутный призрак, голос
   Без отзыва... Врачом твоей души
   Хочу я быть, и перед нею всю
   Мою судьбу явлю без покрывала.
   В молчанье слушай. Участи моей
   Страшнее не было, и нет, и быть
   Не может на земле. Богообидчик,
   Проклятью npеданный, лишенный смерти
   И в смерти жизни, вечно по земле
   Бродить приговоренный, и всему
   Земному чуждый, памятью о прошлом
   Терзаемый, и в области живых живой
   Мертвец, им страшный и противный,
   Не именующий здесь никого
   Своим, и что когда любил на свете —
   Все переживший, все похоронивший,
   Все пережить и все похоронить
   Определенный; нет мне на земле
   Ни радости, ни траты, ни надежды;
   День настает, ночь настает — они
   Без смены для меня; жизнь не проходит,
   Смерть не проходит; измененья нет
   Ни в чем; передо мной немая вечность,
   Окаменившая живая время;
   И посреди собратий бытия,
   Живущих радостно иль скорбно, жизнь
   Любящих иль из жизни уводимых
   Упокоительной рукою смерти,
   На этой братской трапезе созданий
   Мне места нет; хожу кругом трапезы
   Голодный, жаждущий — меня они
   Не замечают; стражду, как никто
   И сонный не страдал — мое ж страданье
   Для них не быль, а вымысел давнишний,
   Давно рассказанная детям сказка.
   Таков мой жребий. Ты, быть может,
   С презреньем спросишь у меня: зачем же
   Сюда пришел я, чтоб такой
   Безумной басней над тобой ругаться?
   Таков мой жребий, говорю, для всех
   Вас, близоруких жителей земли;
   Но для тебя моей судьбины тайну
   Я всю вполне открою... Слушай.
 
 
   Я — Агасфер; не сказка Агасфер,
   Которою кормилица твоя
   Тебя в ребячестве пугала; нет!
   Я Агасфер живой, с костями, с кровью,
   Текущей в жилах, с чувствующим сердцем
   И с помнящей минувшее душою.
   Я Агасфер — вот исповедь моя.
   О нет! язык мой повторить не может
   Живым, для слуха внятным словом
   Того, что некогда свершилось, что
   В проклятие жизнь бедную мою
   Преобразило. Имя Агасфер
   Тебе сказало все... Нет! в языке
   Моем такого слова не найду я,
   Чтоб то изобразить, что был я сам,
   Что мыслилось, что виделось, что ныло
   В моей душе и что в ночах бессонных,
   Что в тяжком сне, что в привиденьях,
   Пугавших въявь, мне чудилось в те дни,
   Которые прошли подобно душным,
   Грозою полным дням, когда дыханье
   В груди спирается и в страхе ждешь
   Удара громового; в дни несказанной
   Тоски и трепета, со дня Голгофы
   Прошедшие!.. Ерусалим был тих,
   Но было то предтишье подходящей
   Беды; народ скорбел, и бледность лиц,
   Потупленность голов; походки шаткость
   И подозрительность суровых взглядов —