Она постоянно признавалась мне в любви и делала всё наоборот. Всё то, что не надо вовсе. Мне хотелось пытать эту девочку, но каждый раз, зажимая руками хрупкую шею, я слышал, как она стонет от удовольствия и просит больше боли. Больше крови. Я не входил, но рвал её, и счастье разливалось румянцем на её впалых щеках. Я хватал её до синяков и прокалывал зубами грудь. Это как когда ты копишь обиду и в какой-то момент берёшь карандаш и сухими монотонными движениями втыкаешь в брюхо обидчика, пока не занемеет рука. Я переставал быть человеком рядом с ней и бился в неконтролируемых судорогах. И кончал негодованием. Словно порох, я возгорался каждый раз, когда на её лице была колика, мигрень, горе. Когда она плакала и по её коленкам текла незапланированная кровь. И тысячные казались жирными, грубыми – задохнись с улыбкой на лице! Простыня заставала нас врасплох. Бледные лица, модные шарфы, и, будь добра, поскромничай плакать, я всё ещё живой. Она упиралась в мои лопатки слезами, пока я притворялся, что сплю. Она прижималась к моей спине всем лицом в попытках стать частью меня. Она была одержимой, и осенью я переехал в город побольше. А зимой она приехала ко мне в последний раз. Ещё немного, ну, хотя