Московский дневник

Дневник путешествия знаменитого немецкого культуролога в Москву: декабрь 1926 - январь 1927 оказались для Беньямина временем неудач в профессиональной и любовной жизни. В Москве его никто не знает, попытки устроиться немецким корреспондентом русской прессы оканчиваются провалом, любимая женщина (Ася Лацис) говорит ему, что он прошляпил свой шанс стать её мужем. Картины московской нищеты, холода, повальной "осторожности" в выражении собственного мнения (в послесловии Рыклин, удачно цитируя место из дневника, называет её "осторожность здесь") даются в мелочных, избыточных описаниях. Беньямин лишён голоса (он не знает русского), поэтому вынужден полагаться на зрение. В этой мелочности, вещности, в этом внимательном вслушивании (всматривании?) в язык вещного мира и раскрывается метод Беньямина, возможно, полнее, чем в его философских работах.
Мне не хотелось бы писать в связи с дневником о сексуальности мысли Беньямина или о том, как в дневнике отражены темы его поздней философии, но о политическом измерении его сексуальности не сказать нельзя: Москва кажется уже пережившей термидорианский переворот, слово партийного руководителя (например, Радека) уже значит больше, чем слово специалиста (впрочем, "специалистов", как и критиков, в СССР в известном смысле не существовало). И больная, нищая Ася кажется сошедшей со страниц романов Оруэлла или Кёстлера "уверовавшей", ведомой Партией неведомо куда. Сходство описаний современной Москвы с Москвой 1927 года обманчиво: там, где жили они, история ещё не остановила свой ход.
Интересны наблюдения Беньямина о театре, о советском кино, о новых коммунистических ритуалах... Правильным также кажется акцент в послесловии на страсти Беньямина к коллекционированию. Но этот дневник не хочется укладывать в серию "Россия глазами Запада", которую Рыклин тщательно документирует: де Сталь - де Кюстин - Дюма - Жид - Рассел - Фейхтвангер - Стейнбек. В нём остаётся что-то, несводимое к нытью несчастливо влюблённого или рефлексии философа: эти фрагменты не образуют целого. Москва Беньямина - тот город, который все мы надеемся обрести, но никогда не сможем, потому что мы проиграли ещё до того, как сошли с поезда, знание о чём едва ли заставит нас сдать билет.

Наверное, это одна из самых моих любимых книг из жанра автофикшн. В своем московском дневнике автор сравнивает Москву с крепостью, а самого Вальтера Беньямина можно сравнить с отчаянным рыцарем. Автор обращается к повседневности тихого и заснеженного города, где терпит любовную неудачу. Его состояние, на протяжении всего путешествия, напрямую зависит от Аси Лацис, его возлюбленной. В “Московском дневнике”, как ни в одном другом тексте Беньямина чувствуется неизбежность одиночества.

Прочитала симпатичнейший "Московский дневник" Вальтера Беньямина. Забавно смотреть на столицу молодого революционного государства глазами немца, пусть даже в экстремальном марксистском исполнении. Дневниковые записи о поездке в СССР (зима 1926/27 гг.) полны любви к сумасшедшей идеалистке, театральными впечатлениями, неожиданным вниманием философа к русской игрушке. Часто описания непривычной московской зимы (снег!) сопровождаются редкими по своей состоятельности замечаниями: "Россия сегодня - не только классовое, но и кастовое государство. Кастовое государство - это значит, что социальная значимость гражданина определяется не представительной внешней стороной его существования - скажем, одеждой или жилищем, - а лишь исключительно его отношением к партии".

Беньямин - не Анна Ахматова и Лидия Чуковская, не Андрей Платонов, он - чужак. Тем более удивляет спокойная последовательность его рассуждений. В центре внимания писателя не конструктивизм Родченко и Лисицкого, не супрематизм Малевича, не РАПП, - даже не Станиславский, но невыносимая гололедица (автор буквально страдал от невозможности нормально передвигаться), невиданная русская обувь - валенки и сменные калоши, обилие и разнообразие московской мелкой торговли (бумажные цветы и терема, блины, сайки, пироги, игрушечные гармошки и медведи), "вавилонское" собрание попрошаек на каждом углу. Беньямин - не Анна Ахматова, людей больших русских/советских окололитературных судеб не интересовала промежуточная нэпманская реальность. Очевидно, что философа обаяла новая татарообразная Европа, он не был к ней готов, но и не отвернулся от нее в отвращении.