1). Неожиданное вступление – а Вальтер Беньямин начинает своё эссе о Франце Кафке с анекдота о князе Потёмкине - позволяет предположить, что читателя ждёт довольно оригинальный взгляд на творчество одного из самых загадочных писателей в истории литературы, оригинальный и очень личный. Вальтер Беньямин, думается, вполне мог сказать о Франце Кафке: "это «мой» писатель". И в его судьбе, и в творчестве он видел родственную душу и близкое мироощущение, так же, как для Кафки «своими» были Генрих фон Клейст и Роберт Вальзер. Подобный «лично-заинтересованный» подход к творчеству писателя – впрочем, как и любой другой – таит в себе некоторое ограничение: нередко Беньямин «переносит» на Кафку свои ощущения и воспоминания, так, например, описывая раннюю фотографию писателя, он, очевидно, говорит о собственных детских впечатлениях от посещения фотоателье.
2). Возможно, именно по этой причине у Беньямина не получилось «выстроить» единую концепцию «понимания творческого наследия Франца Кафки». Его работа – не «толковый словарь» к произведениям Кафки, а попытка высветить отдельные моменты, важные, на взгляд исследователя, «особенности» творчества. Как следствие, и главное эссе сборника, и сопутствующие статьи отличаются фрагментарностью и недосказанностью. Но в то же время Беньямин старался придать глубину и значительность своей работе, не только изложить собственный подход, но и проанализировать уже существующие толкования творчества Кафки. Весьма критически он оценивает как религиозную (протестантскую) интерпретацию произведений писателя (согласно которой роман «Замок» - это символ «высшей силы и чертоги благодати», «Процесс» - «нижние предел, юдоль суда и проклятия», а «Америка» должна была стать описанием земной жизни), так и популярную психоаналитическую версию (тема отца).
3). И всё же Вальтер Беньямин согласен с большинством исследователей в том, что незавершённость романов Кафки является не случайной и таит в себе особенный смысл: «На самом же деле в нескончаемости этой у Кафки явлена боязнь конца... Романы самодостаточны. Книги Кафки таковыми не являются никогда, это истории, чреватые моралью, которую они долго вынашивают, но на свет не произведут никогда... то, что книги эти остались незавершенными, это и есть, пожалуй, торжество благодати в этих фрагментах». Но, кажется, Кафка не только не заканчивал свои произведения (как романы, так и некоторые рассказы, или то, что могло «превратиться» в рассказ), большинство из них он даже не начинал; лишь отдельные фразы, словно засушенные цветы, попадаются иногда в дневнике: «как мне чужды, например, мышцы рук». (Впрочем, говоря о структуре произведений Кафки, следует помнить слова самого писателя: «Все вещи, возникающие у меня в голове, растут не из корней своих, а откуда-то с середины»).
4). Отсюда Беньямин делает важный вывод: Кафка, по его мнению, писатель-неудачник: «это образ человека, потерпевшего крах». Разумеется, речь идёт не об отсутствии у Кафки прижизненного коммерческого и читательского успеха, но о постоянном стремлении выразить невыразимое и «блистательном поражении» на этом пути. И всё-таки остаётся вопрос: было ли это поражением Дон Кихота, отрекающегося от рыцарства перед смертью (если вспомнить завещание Кафки), или неудачей Санчо Пансы, так и не сумевшего стать Дон Кихотом (если принять во внимание рассказ «Правда о Санчо Пансе»)?
«Можно сказать так: как только он (Кафка) твердо уверился в своей конечной неудаче, у него на пути к ней всё стало получаться, как во сне». Процесс творчества – вещь таинственная, одни писатели «работают» или стараются делать это регулярно, по расписанию, не полагаясь на эфемерное вдохновение; другие долго «вынашивают» план книги, а потом садятся и как бы под диктовку записывают готовое произведение; для третьих - творчество мучительный и изнурительный процесс. Как часто в дневнике Кафки встречаются отчаянные фразы «ничего не писал», «не могу писать»! Не потому, что не хватало воли, уверенности в себе или сосредоточенного спокойствия, а потому что Кафке, чтобы выразить то, что он хотел выразить, нужно было «вонзать нож в сердце». А неудача… неудача – когда крови мало…
5). Как мы уже отметили, Вальтер Беньямин не предлагает общей концепции толкования творчества Кафки, справедливо полагая, что любая разгадка возможна здесь лишь в форме новой, мучительной загадки, но он даёт общую характеристику созданному писателем художественному миру, называя его «вселенским театром» и подчёркивая значение жеста в произведениях Кафки: «каждый жест для него – действо, можно даже сказать – драма, драма сама по себе». Пожалуй, театральными можно назвать и романы Достоевского: множество искусственных, постановочных сцен (вроде безобразного вечера в «Идиоте», или рокового воскресенья в «Бесах»), сверхъестественные совпадения и случайности, исступлённые, «как бы не в себе» герои. Театр Кафки – если допустить, что это театр – наоборот, чрезвычайно прост и строг, персонажи сдержаны в эмоциях и сохраняют поразительное спокойствие в невероятных ситуациях, действие сжато и как бы ограничено. И там, и там «ни на грош правдоподобия нет»; и там, и там читатель ощущает жизнь, как она есть. Может быть, дело в том, что каждое произведение Кафки – вовсе не театральная пьеса, а живой организм, ребёнок. Поэтому и финалы зачастую отсутствуют – ведь единственным концом жизни, который и можно только запланировать и описать, является самоубийство. И тогда попробуем предположить, что «Превращение» - самый композиционно строгий рассказ – был написан Кафкой именно под влиянием мыслей о самоубийстве.
С другой стороны, Беньямин в своей статье цитирует разговор Кафки с Максом Бродом о предполагаемом финале «Замка». Но если концовка существовала - как замысел, просто осталась не написанной, - то Кафка «превращается» в скульптора, создающего статую Венеры, а затем отсекающего ей руки. Если учесть, что все романы Кафки остались неоконченными и были изданы после его смерти в компоновке Брода, мы можем добавить: скульптор не просто отсёк часть оконченного произведения, но и «перемешал» все его фрагменты. С какой целью?
6). Макс Брод в биографии Кафки – к слову, Беньямин довольно резко критикует эту книгу - называет своего друга «святым», а его творчество – необъяснимым: «это можно объяснять и объяснять (что, несомненно, и будут делать) – но по неизбежности именно что без конца». Объявить творчество Кафки не поддающимся толкованию – само по себе есть толкование. В сущности, любая интерпретация творчества писателя, особенно такого сложного, как Кафка, не более, чем «сетка» Витгенштейна, образованная из каких-либо фигур и наброшенная на мир: тот факт, что картина мира может описываться сеткой данной формы, ничего не говорит о мире, но одновременно мир характеризует то, что при помощи данной сетки он может быть описан именно так.
7). Вальтер Беньямин начал работу над большой статьёй о Кафке в 1927 году, планируя опубликовать её к десятой годовщине со дня смерти писателя, но продолжал работать над ней до конца своей жизни, до отчаянного самоубийства в 1940 году. Как и романы Кафки, исследование Беньямина могло быть только оборвано, но не закончено. Как и жизнь Кафки, судьба Беньямина могла быть только трагической.