Часть I. Дитя

Глава 1

Сделки с дьяволом интересны тем, что не всегда понятно, с какой стороны дьявол.

Вадим Панов, «Анклавы».

«Мое первое воспоминание о нем – чистота.

Тогда я придавала этому слову гораздо большее значение, чем способен представить утомленный заботами взрослой жизни человек. Принесенная им чистота не имела никакого отношения к уборке, хотя пахла свежестью дождя. В ней не было идеальных нот, какими хвастают лучшие голоса, и не было холодного света зимы или ее белого снега, по умолчанию скрывающих грязь осенней земли. Не обладала она и ясностью раннего утра, когда разум приводит в порядок мысли, избавляясь от хаоса ночи с ее путанными снами, тайными желаниями и ужасами, приходящими в кошмарах.

Его чистота была стихией. Слепящей, испепеляющей, завораживающей и изменившей все.

Мне было всего четыре года, но частый страх, напряжение и желание выжить смело множили их на два. В тот день я не пряталась и даже была отчасти беззаботна, насколько может быть расслаблен ребенок, знающий, что наверняка успеет убежать от пьяного отца и увернуться от любого снаряда, пущенного трясущейся рукой матери. Что до криков и угроз – слова были ничем, пока до тебя не добрались, и это я усвоила очень хорошо.

Когда-то все было по-другому. Смутно и зыбко, обрывками и цветными осколками, я помнила множество блестящих вещей, огромные комнаты, позолоченные головы львов на подлокотниках и мягкие ковры. В тех комнатах был свет, женский смех и теплые руки, носившие меня по широким лестницам к ярким цветам и пышной листве сада.

Однажды смех затих, исчезли руки, потускнели залы и завяли цветы.

На смену уюту и безопасности, теплу и свету, пришел ветхий дом, обнесенный хлипким забором вместе с участком голой земли, лишенной какой-либо растительности, но полной грязи: мерзлой и хрустящей или жидкой и густой. В ней я тогда сидела, обманывая голодный желудок мыслью, что леплю пирожки и скоро поем. Кроме того, я сочиняла, что эта грязь целебна, и глубокие царапины после нее заживут гораздо быстрее.

Царапины и синяки – привычное дело для любознательных детей, а для выживающих так и вовсе неизбежность. Я получала свои от острых краев навеса, укрывающего дрова и уголь позади дома, и гвоздей, торчащих в том доме из каждого угла, словно редкие зубы во рту озлобленного старика. Я помню, что детская неуклюжесть, спешка и дурная привычка оборачиваться, убегая, не раз бросали меня на впивающиеся шляпки и острия, оставляющие следы на плечах, спине и ногах, а однажды и вовсе едва не лишили глаза.

Хотя, возможно, это были осколки бутылки – некоторые вещи стираются даже из моей памяти, но есть тот, кто не покинет ее ни единым словом, движением или поступком.

Я хорошо помню ту ужасную желтую рубашку, тонкие черные растянутые штаны с заплаткой на левой коленке и малиновые сапоги, в которых копошилась в грязи, питаясь своими фантазиями. Думаю, со стороны я напоминала чахлого цыпленка, того самого, которого топчут все остальные, отвоевывая место для сна или кормежки.

Еще я помню, как мокрые волосы липли к щекам, и притворяться великолепным пекарем-целителем становилось все труднее из-за дождя. Он бил по спине, стучал по голове, пробирался за шиворот и лез в глаза, пока коричневая вода расходилась кругами, будто где-то там, под ней, дышали рыбы. Дождь бил и вместе с тем защищал, потому что в такую погоду сюда никто бы не сунулся, ведь мои «никто» состояли всего из двух человек и ругались в доме.

Я понимала, что с ними что-то не так, но не знала, что именно. Иногда, забираясь на навес, шипя и дуя на очередные царапины, я видела далекие соседские дворы, где с такими как я вели себя совсем иначе. То есть, с детьми.

Мне нравилось наблюдать за двором дома с красной черепичной крышей, где усатый и смешливый мужчина катал на качелях дочь, вряд ли многим старше меня. Иногда к ним выходила улыбчивая женщина с пышными темными волосами и протягивала стаканы с молоком или фруктовой водой.

Дому за моей спиной были знакомы только крик, пошатывания, падения и ругань. В четыре я не знала таких слов как «деспот» и «тиран», однако сейчас понимаю, что они характеризовали моего отца лучше всего, что могла предложить цензура. Что до матери, то для нее слов у меня не находится до сих пор. Даже «фурия» в сравнении с ней кажется оскорблением последней.

Я знала, что мне нужно переждать. Их скандалы всегда заканчивались одинаково. Не понимая большинства слов, которыми они швырялись друг в друга, я хорошо знала, что в такие моменты нельзя попадаться никому из них на глаза. Потом, если он будет спать, а она сидеть на кухне и перебирать какие-то мелкие вещи, можно попросить поесть.

Я не представляла, как и почему работали все эти «если», только чувствовала. Если подумать, тогда лишь чувства мной и руководили. Я была слишком мала, чтобы уметь думать наперед, поэтому воспринимала мир скорее интуитивно.

Скромный план раздобыть еды, не претендующий на успех, прервало его появление.

Первое, что я увидела – носы черных туфель. Начищенные до блеска, они сверкали так, что казались чем-то совершенно неуместным среди всего, что меня окружало. Грязь и вода обтекали их, не смея трогать такую чистоту, и мой взгляд двинулся вверх.

Белоснежные брюки слепили, уходя под такой же белоснежный пиджак с круглыми золотыми пуговицами, сияющими ярче солнца, несмотря на пасмурный день. Высокий воротник с золотым швом по краям скрывал шею, а его лицо…

Даже будучи четырехлетней девочкой, я поняла, насколько оно прекрасно. Он был похож на ожившую скульптуру, затмевая каждую из тех, что мне доводилось видеть в редких прогулках с матерью по дороге на городской рынок. Бледная мраморная кожа и тонкие черты лица, заостренный гладкий подбородок, пухлые губы и тонкий нос, черные волнистые волосы блестящими змейками прикрывали уши и касались изящных дуг бровей, и его глаза…

Я и сейчас не могу объяснить, что почувствовала, впервые заглянув в них и увидев собственное отражение. Тогда я не предполагала, не думала, не надеялась. Глядя в теплые карие глаза, я знала: пока он здесь, все хорошо. Сидя в мерзкой жиже, дрожа от холода, злясь на голод и сдерживая слезы бессильного страха перед теми, кто находился в доме за спиной, я знала: грязи больше не будет.

Этот мужчина возвышался надо мной, словно гора, тревожить которую не смел даже дождь. Ни одна капля не коснулась белоснежной одежды и пышных волос, ни одна мокрая дорожка не посмела осквернить красоту его лица. Нападая на меня, его дождь, похоже, боялся.

Плавно, как умеют только кошки и ночь, он опустился передо мной на корточки. Едва он это сделал, как дождь оставил в покое и меня, остервенело захлестав вокруг, словно в отместку за изгнание. Впрочем, он перестал волновать меня сразу же, в отличие от глаз напротив.

Ни отвращения, ни презрения, ни неприязни. Тепло никуда не ушло, но теперь с ним соседствовали участие и особое внимание, от которого почему-то защипало в носу. Я замечала такие взгляды раньше, но они никогда не были обращены на меня.

– Здравствуй, малышка, – поздоровался незнакомец, и его голос, мягкий и низкий, напомнил о ласковом ветре, баюкающем листву в тишине летнего вечера.

– З-з-здравствуйте, господин, – смущенно пробормотала я, поняв, что мой рот все это время оставался приоткрытым.

– Как тебя зовут?

Я закусила губу, неуверенная, что стоит отвечать, правда могла испортить даже то немногое, что сейчас происходило. Мое имя… Кто бы о нем ни спрашивал, оно вызывало одну и ту же реакцию. Непонимающий смешок как над неудачной шуткой и скептичный взгляд, после которого всякий едва возникший ко мне интерес пропадал.

– Гекса, господин, – чуть съежилась я, не смея обмануть.

Меня назвали числом «шесть», потому что я родилась шестого числа шестого месяца во время вечерней молитвы. Вместо прекрасных имен, означавших цветы, луну, какую-нибудь драгоценность, стихию или что-то столь же сильное и прекрасное, те, что в доме, остановились на числе. Словно это была кличка животного, демонстрирующая его отличительную черту.

– Родители выбрали тебе такое имя? – В карих глазах что-то блеснуло, но тут же растворилось в согревающем меня тепле. – Тебе оно нравится?

– Нет, господин, – я опустила глаза.

– Какое имя ты бы хотела, дитя? – спросил мужчина, и теплота летнего вечера в его голосе обратилась в уют самого мягкого пледа, укрывающего от макушки до пят.

– Не знаю, но только не число.

– Что ж… посмотрим… – он хитро прищурился, и мои губы сами расползлись в улыбке. – Как насчет Хату? Знаешь, что оно значит?

Я покачала головой. Никогда не слышала такого прежде, но это ни о чем не говорило. Отгороженная частоколом и грязью, я мало кого знала даже в лицо, не то что по имени.

– «Яркая звезда», – пояснил незнакомец.

Я улыбнулась. Звезды были красивыми и гораздо интереснее чисел. А еще он произнес это имя так бережно, мягко ударяя на «у», что хотелось услышать его еще раз.

– Нравится? – Достав из рукава платок, такой же белый, как и весь его костюм, он коснулся им моего лица, а я и не подумала увернуться или отстраниться. В его осторожных движениях было почти то же, что у того усатого мужчины, качающего дочку у дома с красной черепицей. – Вот теперь я вижу настоящую яркую звездочку, – улыбнувшись в ответ, он мазнул нежной тканью по моему подбородку.

– Вы очень добрый, – заявила я, и он рассмеялся. Легко и тихо, будто по секрету. Лучший звук, что я когда-либо слышала. Невообразимый контраст с диким хохотом и режущей издевкой в доме за спиной.

– А ты очень милая, Хату, – он погладил меня по щеке, все еще улыбаясь. – Ты голодна?

Я не хотела доставлять ему неудобства. Прекрасно помню, что собиралась сказать «нет», но у моего желудка оказалось другое мнение на этот счет. Стоило лишь подумать о еде, как живот заурчал красноречивее любых слов.

– Понятно, – голос мужчины чуть изменился, приобрел какую-то едва ощутимую прохладу, и он перевел взгляд на что-то за моей спиной, находившееся гораздо выше. – Проследи, чтобы и это было учтено.

– Как прикажете, повелитель.

Я вздрогнула, дернувшись назад, до этого мгновения не подозревая, что здесь, совсем близко, есть кто-то еще. Опасный, невозмутимый и бесшумный. Почему-то я не сомневалась, что от того, кто там был, так просто не сбежать и не скрыться, забравшись на навес.

– Хату, – руки незнакомца опустились на мои плечи, не дав обернуться и испугаться еще сильнее. – Ты любишь своих родителей?

Его глаза затягивали, не давали ни шанса на обман.

– Я… боюсь их, – сглотнула я, в тот момент не догадываясь, что мой ответ ему очевиден, как и о том, что он узнал обо всем происходящем здесь, едва ступил во двор.

– Твои родители очень плохие люди, малышка. Иди-ка сюда, – он раскрыл руки, приглашая подойти ближе, прижаться к своему белоснежному великолепию с золотом пуговиц и нитей, но я не шевельнулась.

Грязь не сочеталась с белым. Моя ужасная желтая рубашка, дырявые и неумело заштопанные штаны, заляпанные жижей сапоги… Неправильно, совсем неправильно касаться всем этим чего-то настолько чистого и волшебно-прекрасного. Грязь расстраивает, заставляет ругаться и бить. Я помню свой страх, что, испачкавшись об меня, он мог обидеться и уйти, оставив наедине с дождем, голодом и страхом.

– Что такое? – его улыбка чуть угасла, когда я так и не сделала шага навстречу.

– Вы очень красивый, а я – грязная, – потупившись, я неловко сцепила пальцы в замок, чтоб не думали тянуться к нему и что-то портить.

– Это неважно, – голос прекрасного господина звучал ласково. Взяв за запястья, он осторожно вытянул мои руки вперед, и дождь закапал прямо на них, смывая песок, землю и темные разводы. – Так лучше?

Я радостно кивнула, не удивившись тому, как послушен ему дождь. Незнакомец улыбнулся, скрывая мои руки в тепле собственных. Обманчиво хрупкие на вид, бледные и изящные, как и лицо их хозяина, – в них чувствовалась сила. Такая же, как у огня, способного как согреть, так и испепелить.

Длинные пальцы украшали тонкие кольца с красивой вязью незнакомых знаков и крупные перстни с завораживающими сиянием камнями и искусными изображениями. Всего их было семь, каждое цепляло взгляд и заслуживало восторженного вздоха, но все же одна печатка с крылом и мечом на правой руке казалась чем-то особенным.

– Что значит вот это? – указала я подбородком на искусно выгравированный меч, скрещенный с крылом, находящиеся в круге из языков пламени.

Изображение было крохотным, но, чем дольше я на него смотрела, тем больше и четче видела. На несколько мгновений даже показалось, что крыло двигается в такт чьему-то дыханию, по лезвию меча ползет капелька крови, а пламя танцует.

– Ты знаешь, где находишься, Хату? – ответил мужчина вопросом на вопрос, и я нахмурилась.

– Дома.

– А где стоит твой дом? – он покосился мне за спину.

– На окраине Арпы, столицы Южной Паты, – уверенно ответила я, благодаря разговорам торговцев на рынке.

– Верно, – улыбнулся прекрасный господин. – А Южная Пата – малая частица огромного мира, живущего по законам Создателя и вопреки им. Ты знаешь, кто такой Создатель?

– Великий Отец, сотворивший мир и все, что в нем, – протараторила я, поскольку иногда вместо рынка мама выбирала стены храма, и я слышала многое из того, что говорили его служители.

– Именно так, – благосклонно кивнул мужчина, поглаживая мои руки. – Эта печатка означает, что я – его третий сын, Хату.

Третий сын… То есть тот, что однажды покинул своего Отца и увел за собой многих из Первых Детей, отринувших свет. Священнослужители называли его Владыкой Тьмы и Огня, Дьяволом, в чье царство, полное боли и немыслимых ужасов, попадают те, кто жил, нарушая законы Создателя и черня свои души. Но, чаще всего, упоминая Создателя, его падшего сына называли…

– Каратель, – прошептала я, вытаращившись на незнакомца. – Господин… что я…

– Нет-нет, малышка, не ты, – качнул он головой, поняв вопрос, который я так и не смогла задать. – Видишь ли, мое юное дитя, – он погладил меня по голове, и волосы тотчас высохли, перестав противно липнуть к лицу, – однажды твои родители обратились ко мне за помощью, пожелав богатства. Я выполнил их желание, оплатой которого стала твоя тогда еще не рожденная душа. Твои родители… не сумели сохранить мой дар, спустив его на развлечения и непомерные траты, приведшие их сюда, – он сузил глаза, обводя взглядом окружающую грязь. – Их часть сделки не выполнена, как должно. Они не заслуживают такой дочери как ты, Хату. Сегодня я пришел забрать тебя в свой дом, малышка. Хочешь пойти со мной?

Я помню, как прижалась к нему, забыв про белый костюм и свою грязь. Как обняла за шею и вжалась в теплую грудь, уткнувшись носом в мягкую, приято пахнувшую полоску кожи между подбородком и жестким воротником. Больше всего на свете я боялась, что все это сон: красочный, счастливый и светлый, как те, что иногда посещали меня, когда я уставала от голода.

Мужчина поднялся на ноги, поддерживая меня на сгибе левой руки и успокаивающе гладя по спине правой.

– Вы… позаботитесь обо мне, господин? – прошептала я.