– Извини, дурацкий жест. Все собираются в кафе. Ты пойдешь с нами? Если ты устала, то я провожу всех до гостиницы и прослежу, чтобы все было в порядке.

– Мне нужно приглядывать за всеми, а не за одной Хлоей, – вырвалось у меня.

Эдди помрачнел еще больше. Он не оправдывался, просто замолк окончательно. Мы шли рядом. Чувство острого разочарования буквально разрывало меня. «Почему он?!! Почему не какой-нибудь милый надежный парень, с которым не беспокоишься о соперницах, разделяешь взгляды на жизнь, и будущее кажется спокойным и незыблемым…»

В кафе я не пошла. Что за радость наблюдать, как твой только что обретенный избранник флиртует с другой? А он будет флиртовать – в этом я уверилась. Впоследствии много раз я наблюдала этот феномен: Эдди, красивый яркий парень, каждый раз радовался, встретив внимание симпатичной девушки, словно это редкость, неожиданность, что-то из ряда вон выходящее. Что это было – комплекс неполноценности, который он невидимо носил в себе, или это примативная радость самца, для которого секса много не бывает? Иногда я склонялась к первому, иногда, оскорбившись от его ликования, обвиняла его во втором. Может, было и третье, и четвертое, не знаю. Он никогда не оправдывался, только удивлялся: «Как ты можешь ревновать?! Ты моя любимая, сколько бы красивых женщин не было рядом. Я могу восхищаться другими, но это же на уровне слов, эмоций, здесь нет опасности для тебя. Только ты – любимая».

«Я не желаю быть даже первой в списке, никаких списков!!!» – негодовала я, но он только смеялся и целовал меня.

Через пять дней я передала группу другому человеку и уехала в монастырь. Я приезжала туда каждое лето на пару недель. Там было очень тихо, понятно, справедливо. Природа не отклоняется от заповедей, которые раз и навсегда установлены Творцом, она говорит Его языком, в ней нет страстей. Наверное, поэтому я так любила это место.

Старое монастырское кладбище, подбирающееся под окно моей кельи, молчаливые улыбчивые монахини, повседневные сельские заботы, в которые я погружалась, когда приезжала сюда – все это смиряло, успокаивало, делало мелким и незначительным городские потуги выглядеть модно, быть успешной, востребованной.

Здесь я вставала в 5 утра и шла пасти коров. Утром сырость пробирала до костей, поэтому я куталась в старую куртку и строила себе небольшое гнездо из влажной соломы, из которого можно было поглядывать на серенькое небо, прелую траву, на моих рогатых питомиц, которые бродили рядом. Были там выдающиеся особы: хитрая Дарина, которая обманным ходом через овес пробиралась к теплице с помидорами, маленькая Калинка, недавно отлученная от вымени, выпрашивающая молоко у матери, старая забияка Зорька с закрученными рогами… Иногда я кормила Калинку изюмом, который монахини давали пастухам, чтобы было чем перекусить в поле. Тогда молоденькая телка высовывала свой длиннющий язык и лизала мои штаны. Лучше они от этого не становились, это точно.

Перед вечерней службой я ходила на источник, найденный в 19 веке. Дорога вела под гору, она была такая знакомая, родная – казалось, каждый куст здоровается со мною.

До сих пор я совершаю туда мысленные прогулки: спускаюсь по извилистой узкой тропинке, заросшей по бокам травами и кустами, прохожу мимо густого орешника, внизу сворачиваю направо. Там светлый смешанный лес, сосны, березы, немного малины…

Я прохожу еще немного и вижу старый деревянный колодец с привязанным ведром и железной кружкой на борту. Этот сруб поставили 100 лет назад, когда обнаружили святой источник. Если жарко, я набираю полное ведро, быстро раздеваюсь, и опрокидываю его на себя. Еще не высохнув, натягиваю платье и сажусь на ветхую лавочку рядом. Через пару минут ногам становится щекотно: несколько десятков пестрых мелких мотыльков садятся на кожу и пьют воду. Это удивительное зрелище – разноцветное облачко, которое дрожит и переливается, а потом срывается с места, стоит тебе двинуть ногой. Больше такого я нигде не видела.

Перед закатом небо наливается синевой, умирающее солнце подсвечивает одинокое облако, белеет вызревшая пшеница, невидимые кузнечики трещат в травах – ты становишься в эту картину как органичный пазл, еще один кусочек вечной симфонии жизни, и никто здесь не главный, кроме Творца.

Так было, пока моя иностранная группа не приехала следом за мной.

«Вики, тут так замечательно, как ты и описывала! Мы поживем тут пару дней и поможем монахиням убрать поле!» – возбужденно галдели немцы, бегая вдоль ограды. Хлоя с Эдди стояли в стороне, занятые друг другом. Сюда они уже приехали как пара.

«Ну и пусть, мне совершенно все равно, – старалась себя уговорить я. – Мне не нужен этот человек. Он готов флиртовать с каждой смазливой девчонкой, прикрываясь этикетом, общими интересами и так далее. Да кто не интересуется литературой и музыкой! Все. А кто при этом вечно торчит рядом с хорошенькой цыпочкой?! Эдди!»

Я поспешила на кухню «обрадовать» матушку Мариам: у нас 15 лишних ртов на ужин.

– Ох, ты, что ж делать-то будем? Я одна не управлюсь, сестры на послушаниях, есть у твоих немцев кому помочь? Овощи надо почистить, воды принести…

Я побежала обратно. Хлоя и Дафна были отправлены на кухню, а остальных я повела к отцу Григорию – пусть дает им задание. В монастыре все работают, так заведено. По дороге у нас с Эдди состоялся невнятный разговор:

– Ты что-то имеешь против меня? До сих пор обижаешься, что я не проводил тебя в первый раз?

– Эдди, я давно бы сошла с ума, если бы лелеяла обиды такого масштаба. Конечно, я давно забыла об этом. Все в порядке. Я отношусь к тебе не хуже, чем к остальным, – стараясь ничем не выдать своего смятения, парировала я.

Эдди продолжал, нежно и настойчиво:

– Я не хочу быть для тебя «остальными», и много раз давал тебе это понять. Но ты всегда отталкивала меня с таким негодованием, словно я враг. Почему? Во мне есть что-то отвратительное для тебя?

– Что же в тебе может быть отвратительного? – насмешливо протянула я. – Ты просто магнит для симпатичных девушек, возможно, для любых девушек, но именно с красивыми у тебя особое взаимопонимание, не так ли?

– Внешность не имеет значения, – нахмурился Эдди. – Ты мне вся нравишься, целиком, не потому, что ты красивая.

– Очевидно, и ослепительная Хлоя оказалось гораздо умнее, во много раз добрее редкозубой Дафны, правильно? Да к тому же она из Западной Германии, увезет тебя от нашей «перестройки», – накинулась я. – Ты бы не распылялся на двух сразу. Может, для тебя это и стандартная ситуация, но Хлоя может обидеться, тогда ты проворонишь выгодную партию!

Эдди обиженно замолчал и шел рядом, глядя под ноги. Странное дело – только что парень подкатывался ко мне, пока его девушка чистила на всех картошку, ему указали на грешок и что же?! Почему я мучаюсь, глядя, как угасает свет в его глазах, почему мне хочется дать ему все-все-все, только бы он снова засиял, улыбнулся своей длинной забавной улыбкой? Не мне засиял, просто, чтобы шел себе и радовался, и я знала, что сейчас с ним все в порядке. Сколько раз в нашей семейной жизни я отдавала последние деньги, когда он прибегал с возбужденным видом из книжного магазина: «Там такая нужная вещь продается!» или на концерт, о котором он говорил с упоением, словно ребенок. Не потому, что я такая добренькая или щедрая – просто потребность видеть его счастливым была сильнее доводов разума.

А тогда Эдди повел себя странно. Он ничего больше не говорил, но до самого отъезда группы не отходил от меня. Два дня недоуменных обиженных взглядов Хлои, подколок Рональда «Ну что, Вики, я был прав?!», и душевного раздрая, когда хотелось одновременно броситься Эдди на шею или послать его куда подальше.

Наконец они уехали, и я осталось наедине со своими мыслями, которые постепенно приходили в порядок в этой молитвенной тишине. «Хорошо, что я не поддалась, – думалось мне. – Сегодня я для него желанный приз, а через месяц Эдди новую игрушку захочет. Вон как он поступил с Хлоей: бросил девчонку на глазах всей группы, даже не объяснился. Если он так поступает с красивой перспективной иностранкой, то чего ждать мне?!» Вернулась домой успокоенная и отдохнувшая.

Портрет

На этот раз были американцы. Странные ребята, уверенные, что Америка выиграла Вторую мировую войну и что по Москве бродят медведи вперемежку с бандитами. С одним из них у меня завязались особые отношения: не то чтобы роман, но мы все чаще болтали наедине, больше узнавали друг друга и проникались взаимной симпатией. Олег мрачнел как туча, глядя на нас, Эдди многозначительно посмеивался.

– Я хочу иметь твой портрет, – заявил Бен однажды. – Тут одна девушка хорошо рисует, я договорюсь с ней.

На следующий день он подошел с этой просьбой к Джун, но та резко отказалась:

– Я приехала сюда делом заниматься, а не твоих девчонок рисовать! И тебе советую не отвлекаться от наших целей!

Цели у американской молодежи были высокие. Каждый день они собирались за круглым столом и сообща решали, чем они могут помочь нашей стране. Аполитичным россиянам было дико наблюдать за их жаркими дебатами. Неужели они реально думают, что усилия отдельных индивидуумов могут изменить течение истории? Им действительно настолько нечем заняться, что они собираются подарить свое время и силы чужой стране?! Мы только недоуменно пожимали плечами. Привыкшие жевать политическую жвачку в школе, наблюдавшие с детства несоответствия между заявлениями партии и реальной жизнью, мы все были инертны, циничны и недоверчивы.

Неловкую ситуацию разрешил Эдди:

– Все нормально, я могу нарисовать Викторию. Только лучше не здесь, мне удобней дома. Вика, давай завтра у меня в квартире попозируешь?

Но Джун никак не унималась:

– У нас на завтра другие дела запланированы. Бен, если ты помнишь, мы готовим кое-что на прощальный вечер для наших русских друзей!

Бен спохватился:

– А ведь верно! Вики, ты можешь завтра одна к Эдди поехать? Правда, я очень хочу иметь твой портрет, к тому же наш сюрприз не должен знать заранее никто из русских!

Я не стала объяснять, почему мне не нравится эта идея, и мы договорились с Эдди о встрече. Он дал мне свой адрес.

Поздним утром я звонила в дверь, обитую толстым серым дерматином, с торчащим желтым поролоном внизу. Эдди открыл так быстро, что мне показалось, будто он караулил за дверью. В прихожей стояла крупная черная собака, похожая на лайку-переростка с крупной улыбающейся мордой. Я обняла добродушного пса, и он терпеливо сносил ласку, пока я ерошила ему затылок, трогала уши. Повернувшись, я увидела перепуганного Эдди, его лицо белело в темноте прихожей, как островок не растаявшего снега.

– Иди ко мне, – тихо позвал он.

Когда я оказалась рядом, он стал сбивчиво объяснять:

– У нас пес не признает никаких правил. Может цапнуть любого, если ему что-то не понравится. Сколько у меня уже шрамов из-за его… И маму кусал, и отца, не говоря уже про друзей.

«Не признает правил, говоришь? Видно, правду говорят, что собака похожа на хозяина», – ухмыльнулась я.

Эдди повел меня на кухню:

– Я тебе чай приготовил с бисквитами. Ты какие любишь?

Я чуть было не сболтнула, что к бисквитам равнодушна, но вовремя удержалась.

– Мне вот тот, маленький, – постаралась я уменьшить «зло».

В последующие два часа Эдди угощал меня какой-то особенной водкой, демонстрировал табак с малиной, пока я, наконец, не выдержала:

– Эдди, ты вообще рисовать умеешь?

Он обиженно засопел:

– Умею. Давай, устраивайся на диване.

Я примостилась в уголке около книжных полок, пес уселся рядом.

Какое-то время Эдди рисовал молча, потом заманил собаку куском курицы на кухню, и закрыл дверь в комнату:

– Он меня нервирует. Вика, давай сделаем небольшой перерыв.

Мы сидели рядышком и смущенно молчали. Что делать, когда хочется целоваться, но не можешь признаться или как-то подать знак?

– Что же ты не рисуешь? – нерешительно начала я. – Творческий кризис?

– Нет, просто ты ко мне несерьезно относишься, а я тебя люблю.

В этот момент я чуть было все не вывалила: и про то, что серьезное к нему отношение может разбить мое сердце, и про то, что серьезно Эдди относится только к своим желаньям, а я сейчас одно из них, и про Хлою…

Но что-то меня остановило. Так бывает, сидишь с желанным, любимым человеком, и все сейчас в твоей власти, он только тебя слышит – можно сделать с ним все, что захочешь… Эта ответственность убивает любую агрессию, какой бы оправданной она не казалась.

Я тихо поцеловала его в губы. Он сжал мои плечи, выпил поцелуй, как будто умирал от жажды. Через несколько лет я вспомнила этот жест: точно такое же движение ртом сделала наша новорожденная дочь в свою первую ночь. Я тогда спросила пожилую медсестру:

– Вы же мне грудь «зеленкой» намазали, разве она захочет теперь ее взять?

– Еще как захочет, – захохотала женщина. – Молодая, ничего не понимаешь, она сейчас только твоего молока и хочет!

Акушерка поднесла младенца ко мне и Арина без промедления схватила сосок. Она сделала пару жадных глотков, потом медсестра с силой оторвала малышку. Та заревела с обидой, в полный голос.

– Что вы делаете? – занервничала я. – Она же только начала! Она кушать хочет!

– Нельзя, глупая, – так же весело отвечала мне акушерка. – У новорожденных еще желудок не работает. Она ж полчаса как родилась! Куда ей больше, животик заболит…

Если честно, я не поверила медикам. В тот момент я больше доверилась Аришину крику, в котором явственно звучало негодование голодного человечка, которому дали еду и тут же отобрали. Поэтому первое, что я сделала, когда мы с дочкой остались наедине, это предложила ей грудь вновь. Она энергично зачмокала и заснула через пару минут.

Но это было потом. А тогда мы целовались над никогда незаконченным портретом, словно от этого зависело главное в нашей жизни. И потому, как благодарно, трепетно Эдди мне отвечал, я поняла, что сейчас он не врет. Может, я и права на счет его увлечений, только он-то об этом не знает. Если и обманывает, то потому что сам обманывается.

Мы просидели на диване весь день до вечера. К американцам я вернулась с такими красными распухшими губами, что объяснений с Беном не последовало, он все понял без слов.

Олег догадался тоже. Странно, Эдди он простил через неделю, меня же игнорировал два года. Что это за штука, мужская солидарность? Впрочем, тогда я была так безмятежно счастлива, что не задавалась никакими вопросами: ни почему это Эдди не проводил меня, ни какой социальный статус у наших отношений, ни сколько они продлятся.

Все равно его не брошу, потому что он хороший

Мы встречались урывками, украдкой, как тайные любовники. То в квартире его родителей, то у меня в общежитии. Гуляя по городу, забегали в подъезды, чтобы поцеловать друг друга. Поцелуи, бесконечные разговоры – мы были поглощены разглядыванием, разгадыванием чужой вселенной, разбирая все непонятное или просто другое, не такое, как у тебя внутри. Если поблизости была постель, я с трудом останавливала его руки:

– Эдди, у нас с тобой не просто интрижка. Я же в церковь хожу. Подумай, сейчас все чисто, правильно, без греха…

Конечно, он не понимал и бесился. Двое молодых людей, которые любят друг друга, в чем проблема то?!

– Мы не муж и жена. Бывает по-другому, и у меня было тоже. Но тогда настигали стыд и нежелание видеть соучастника твоего падения. Ты идешь на исповедь и возвращаешься с твердым намерением больше так не делать, хотя тело горит и тебе хочется всего и сразу. Но стараешься сдержать обещание! – объясняла я.

– Конечно, если это случайный человек, то может быть… Хотя, мне и это непонятно. Тут ведь все по обоюдному согласию, – горячился Эдди. – А у нас секс только продолжение любви. Что тут может быть грехом?! Все вокруг занимаются сексом!

Я понимала, что права, но не знала, как объяснить ему нежелание интимной близости. Однажды, после бурных препирательств и моей временной победы, пришло понимание ситуации.

«Возможно, он думает, что крест на моей груди – это дань моде. Но что делать с остальным?! Хочет, чтобы мы всегда были вместе, а замуж не зовет! Потому что студент, нет средств? Ну и что, я тоже студентка, мы в одинаковом положении, – думала я. – Не из-за ответственности передо мной, просто ему это ненужно. Он не уверен в силе своих чувств, хотя только об этом и говорит. Но если это так, то почему я должна соглашаться на то, что мне претит? Почему нужно спать с человеком, которому не хватает смелости назвать меня при всех своей женой?»

Подумала и не сказала. Помешала глупая гордость, которую я по наивности называла женским достоинством. Как все сорняки, это чувство очень быстро пустило во мне корни и скоро заглушило уверенность в наших отношениях. Теперь никакими силами нельзя было вырвать у меня признание, почему я так упорствую.

Так прошло три недели. Потом он как-то догадался. Меня это всегда поражало: если Эдди хотел понять человека, то просто настраивался на него, как транзистор, и все узнавал.