Дождь усердно портил субботу. Но только не для мистера Пайнсона, сидящего в кресле у камина. Для того, кто умеет наслаждаться одиночеством, огонь (в комнате) и непогода (за окном) – истинные друзья. Так что Алан Пайнсон в отсутствие жены и дочерей отнюдь не скучал. Раскрытая книга лежала на его коленях, портрет в золочёной раме висел напротив – словом, всё было в порядке. Но, как бы затем, чтобы в этом убедиться, мистер Пайнсон время от времени вставал, делал несколько шагов к портрету и почтительно замирал. С потемневшего полотна ему иронически улыбался старый джентльмен с проницательным взглядом и львиной гривой седых волос. Самого Алана Пайнсона следовало бы считать абсолютно лысым, если б не короткие торчащие волоски, в беспорядке разбросанные по гладкому черепу. На носу красовалась внушительная бородавка с подобной же растительностью. Более всего сей господин походил на кактус, колючий кактус с голубыми глазами. И, надо полагать, у старого джентльмена в золочёной раме, которого (вопреки достоверности) Пайнсон величал своим прадедом, имелись веские причины для иронии. «Да, сэр! – сокрушённо вздыхал самозванный правнук, в очередной раз откладывая книгу. – Мы живём пресно… Мы малокровны и немощны, сэр!» Но высокомерный сэр лишь кривил в усмешке губы, и его неудовлетворённому потомку не оставалось ничего другого, как вновь приняться за роман о чужих страстях и неурядицах.

Когда звонок задребезжал в первый раз, мистер Пайнсон лениво прикинул сквозь дрёму: дверь или телефон? И, не придя ни к какому заключению, даже не шевельнулся. Второй звонок более длинный и настойчивый, заставил его вскочить и накинуть на плечи плед. Проклятый тапок опять куда-то подевался. Опираясь на правую ногу, Пайнсон сомнамбулически шарил по полу левой. Тут его, словно бичом, хлестнул третий звонок. И нога наконец попала в тапок.

– Да иду же, иду! – возвестил он, спускаясь по скрипучим ступенькам. Если Эмма вернулась на день раньше, значит поругалась со своей матерью и на него обрушится ураган жалоб с цитатами из семейной хроники.

Однако, распахнув дверь, Пайнсон увидел на крыльце вовсе не жену с девочками, а высокого незнакомца в светлом плаще.

– Тысяча извинений, сэр. – Незнакомец приподнял шляпу, с которой текла вода. – Если б не свет в вашем окне, я бы ни за что не отважился…

Нотариус Пайнсон (с клиентами – сама предупредительность) в досаде не сумел из себя выдавить ничего, кроме невнятного: чем обязан? Незнакомец смутился еще более, и, казалось, сделал над собой отчаянное усилие, чтобы не обратиться в бегство.

– Присматривал я здесь неподалеку участок под застройку… по объявлению. И когда собрался уезжать, стемнело. А тут еще эти хляби небесные. Короче, я заблудился, сэр. Не будете ли вы столь добры, не укажете ли мне дорогу к станции?

Манеры этого человека и его трогательная беспомощность пробудили в нотариусе несколько запоздалое сочувствие.

– Зайдите, пожалуйста. Через порог как-то не очень.

– О, не стоит беспокоиться!.. Впрочем, благодарю! – Близоруко щурясь, незнакомец шагнул в освещённую переднюю. Он выглядел пожилым щёголем. Намокшие усы, свисающие как мышиные хвостики, придавали его лицу комически-скорбное выражение. – Мне, право, неловко. Но мою назойливость, возможно, в какой-то мере извиняют обстоятельства.

Вдруг Пайнсон ощутил в груди что-то наподобие ожога.

– Бэрбидж… Боже мой, Сэмюэль Бэрбидж! – цепенея от восторга, пролепетал он.

– Мы встречались? – живо поинтересовался незваный гость.

– О нет! Ваше фото на титуле! Ведь случается же такое! Сию минуту, перед самым вашим… визитом, я с наслаждением читал «Осенние призраки»!

– Вот как? Действительно занятно, – улыбнулся мистер Бэрбидж. – Хотя насчёт наслажденья, полагаю, вы… так, просто из любезности.

– Сэр! – Хозяин дома ударил себя в ключицу, и плед свалился с его плеча. – У меня есть одно, вероятно, единственное, достоинство: я не льстец. Ваша фантазия, сэр, образно говоря, хватает меня за шиворот и влечет… влечёт, куда ей заблагорассудится!

– Не очень-то вежливо с её стороны! – Гость от души рассмеялся. В нем произошла меж тем неуловимая перемена: из робкого бесприютного путника он превратился в снисходительного принца крови, который иной раз позволяет себе поднять с пола плед и дружески вручить его преданному вассалу. – Но не будьте столь рассеяны, господин мечтатель. С моего плаща натекло целое море.

– Пустяки, – отмахнулся Пайнсон. – Случаются же совпадения. Сижу себе, читаю «Осенние призраки» – и вдруг звонок. Это судьба, сэр.

– Ну, если судьба, тогда, – мистер Бэрбидж эффектно выдержал паузу, – позвольте я надпишу вам свой опус.

– Боже мой! Вот это сюрприз! – У нотариуса аж дыхание зашлось. Соколом взлетел он вверх по лестнице и кубарем скатился вниз, держа в руках книгу.

– Ваше имя? – Писатель достал из пиджака авторучку.

– Э-э… Пайнсон. Алан Пайнсон.

Бэрбидж на мгновение задумался, затем размашисто начеркал по диагонали титула: «Алану Пайнсону – ценителю, чуждому лести. От заблудившегося автора.» Ниже – число и роспись.

– Вот спасибо! – Нотариус торжественно принял книгу. Перечитав надпись в пятый или в шестой раз, он хлопнул себя по лбу. – Простите, сэр! А почему бы нам не просушить ваш плащ и ботинки?! Если вы располагаете временем, я почту за счастье…

– Ну, торопиться мне теперь совершенно некуда, – вздохнул знаменитый писатель. – Все равно вечер, что называется, коту под хвост. Но это, однако, не означает, что я отважусь злоупотребить вашим гостеприимством.

– Отважитесь, мистер Бэрбидж! Еще как отважитесь! – восторженно воскликнул просиявший поклонник. – Более того, сэр! Если вы решитесь, отбросив церемонии, здесь заночевать, смею заметить, это будет замечательно!

– Ей-богу, Пайнсон, вы прелесть. Но, право, это уже чересчур. Вы явно переоцениваете мое нахальство.

– Какое к чертям нахальство?! – Расходившийся нотариус даже ногой притопнул. Волосинки на его лысин топорщились, голубые глаза сверкали. – На дворе такой ливень – собаку выпустить жалко. И притом я совершенно один: жена и обе дочери вернуться не раньше утра. Никаких церемоний, сэр! У меня превосходный коньяк. И, если хотите, можем сварить глинтвейн.

Уговаривая писателя остаться, Пайнсон еще не преследовал определенной цели и действовал как бы по наитию. Но, когда Сэмюэль Бэрбидж, прохаживаясь по комнате в домашней куртке и толстых вязаных носках, принялся рассматривать портрет, Пайнсона словно что-то подтолкнуло. А что, подумал он, если…

– Красивый, величественный старик, – восхищенно проговорил мистер Бэрбидж. А старик взирал на него со своей застывшей иронической улыбкой, которая в багровых отблесках гаснущего камина казалась просто издевательской.

– Мой прадед, – скромно объявил нотариус и бросил в огонь пару увесистых поленьев.

– Вот как? – Гость перевел взгляд с портрета на Алана Пайнсона, присевшего на корточки и помешивающего кочергой угли. Узенькие плечи «правнука» и его сверкающая сквозь случайные волоски лысина (не говоря уж о бородавке на носу) вряд ли имели шанс показаться кому-либо привлекательными. И Бэрбидж поспешил заверить: – Кое-какое сходство, на мой взгляд, между вами безусловно…

– К сожалению, никакого, – перебил нотариус, продолжая рассеянно шуровать кочергой. Меж тем в его голове один за другим возникали и рушились самые дерзкие планы. Надо было срочно что-нибудь предпринять: теперь или никогда. «Глупо торопиться, – наконец решил он в отчаянии. – Может, все само собой как-то организуется».

И вот уже гость с хозяином съели зажаренный в яйце бекон, запили его горячим глинтвейном, насладились крепким кофе с коньяком, выкурили по сигаре, а Пайнсон не продвинулся к цели еще ни на шаг.

Даже после того, как Сэмюэль Бэрбидж отказался смотреть по телевизору футбол и дважды (со всей присущей ему деликатностью) зевнул, незадачливый нотариус, страдая в душе, продолжал безжалостно донимать его болтовней. Подобная «нечуткость» позволяла выиграть всего несколько минут, не более. Потом гостя все равно пришлось бы отправить в постель. Но тут, по прихоти фортуны, взгляд Бэрбиджа вновь остановился на портрете.

– Что ни говорите, а порода есть порода. Она всегда таит в себе нечто… – Оборвав эту интересную мысль, знаменитый писатель поспешно прикрыл ладонью рот. И после небольшой паузы добавил: – Признаться, дружище, от эдакого прадеда и я бы не отрекся.

У Пайнсона похолодели кончики пальцев.

– Вот кстати! – воскликнул он, будто его только что озарило. – Этот прадед оставил любопытные записи. Весьма любопытные.

– Вот как? Дневники, наверное? – насторожился мистер Бэрбидж.

– Ничего похожего. Он записал некую историю, вроде легенды. Может быть, вы сумели бы ее как-то использовать в своей работе. Если она покажется вам занимательной, я почту за честь…

– О чем речь, дружище! – Бэрбидж уже предчувствовал неизбежное, но еще сопротивлялся. – Коль скоро вы доверяете мне рукопись, я в самое ближайшее время прочту и сообщу вам…

– О нет! Так у нас ничего не выйдет, сэр. То есть, разумеется, вам я безгранично доверяю. Но рукопись в ужасном состоянии. Многое неразборчиво, расплылось… – Возбужденный нотариус перевел дыхание. – Мне, представьте, удалось воспользоваться воспоминаниями отца, которому немало порассказал дед. И все равно остались пробелы. Каюсь, мистер Бэрбидж, я заполнил их своим воображением и… все начисто переписал, все. – И Пайнсон достал с книжной полки пухлую тетрадь в клеенчатом переплете.

Сэмюэль Бэрбидж растянул губы в улыбке.

– Ну что ж… это и вправду, должно быть, любопытно. – Он уже понял, что настало время расплачиваться за ужин и ночлег. И все же (чем черт не шутит!) сделал отчаянную попытку ускользнуть. – С собой дадите? Я извещу вас не позже, чем через неделю. Напишу или позвоню.

Нотариус отмахнулся обеими руками.

– Храни вас боже, мистер Бэрбидж, от моего почерка! Он даже Эмме… жене то есть, не по зубам. Лучше я вам почитаю вслух, а вы… Но, может быть, вы хотите спать, сэр?

Это был шанс. Мгновение писатель колебался. Но вежливость (треклятая вежливость!) одержала победу.

– По натуре я сова, – вздохнул он обреченно. – Ночью привык работать, днем – отсыпаться.

– Вот и чудесно! – У Пайнсона просто камень с души свалился. – Сейчас я вам прочту, а дней через пять-шесть, если пожелаете, вышлю машинописную копию.

– Договорились, – мужественно кивнул Сэмюэль Бэрбидж. Его просохшие усы завивались на концах и напоминали теперь лиру, перевернутую вниз.

Нотариус долго сопел, прокашливался и, облизнув губы, решительно произнес:

– Легенда о рыжем герцоге. Глава первая. – Тут он густо покраснел и отер лоб. – Не судите строго, мистер Бэрбидж. Я позволил себе разбить на главы… Поверьте, для одного лишь удобства.

Откинувшись на спинку кресла, писатель рассмеялся.

– С чего бы вам трусить, коллега? Позволили – значит, позволили. Разбить на главы, кстати, уже половина дела.

Пайнсон благодарно ему улыбнулся и, глотнув напоследок побольше воздуха, начал.