Часть I. Ужимки справедливости

Сэн Катаяма (26.12.1859–5.11.1933) родился в деревне Хадеги, провинция Мимасака. Умер в городе Москве. Марксистский политический активист, один из первых членов американской коммунистической партии, а в 1922-м году – соучредитель коммунистической партии Японии. Окончил коммунистический университет трудящихся Востока имени И. В. Сталина, учебное заведение Коминтерна, а также Йельскую богословскую школу. Активист мирового социалистического, а потом и коммунистического сообщества. В период японской нефтяной концессии северного Сахалина (1925–1944), похоже в угоду коммунистическим управителям в Москве, главный культурный центр, построенный японцами на северном Сахалине, был наречен в его честь. Это было в год смерти С. Катаямы. Тело его кремировали, а пепел захоронили в Кремлевской стене на Красной площади. Этот клуб Сэна Катаямы вместе с построенным японским консульством, увенчанным башенкой, были самыми значительными архитектурными постройками, как и выстроенные тут же бараки.

Бараки были с наружной стороны из профильного металлического листа, а внутри покрыты штукатуркой по металлической сетке. Отапливались печами на мазуте. В каждой комнате проживало по четыре-пять человек. Таким образцово-показательным участком был 24-й. И хотя там, как и везде, сортиры были на улице, а отходы выплескивались из ведер прямо с крыльца, бараки концессионных рабочих были на порядок комфортнее и чище, чем те бараки, обитые толью, которые с 17-го участка начал строить трест «Сахалиннефть».

Как служил, образовывал и просвещал в эти былинные годы клуб имени выпускника сталинского университета и богословской школы, можно только предполагать, но его архитектуру, канделябры, вентиляцию и бронзовые светильники и я уже узрел. В 1944-м году концессия была свернута в 24 часа. Японцы должны были быть выселены со всей территории их экономического присутствия. Они за эти сутки успели сбросить в залив огромное количество нефти, заготовленной для вывозки, и кое-что успели испортить и сломать. Но не очень многое из того, чего бы хотелось. Клуб остался целехонький, но как бы уже не мог оставаться под японским, хоть и коммунистическим, именем. Нашли имя, которое соответствовало и местной обстановке, и генеральной линии. И даже вроде с этой инициативой выступили местные партийные органы. Клуб был переименован в «Имени Щербакова Александра Сергеевича» (1901–10.09.1945), Первого секретаря Московского обкома и маршала информационно- идеологического фронта. Тело его было также кремировано, а пепел сохранен в пантеоне Кремлевской стены на Красной площади. С 1945-го года клуб стал зваться «Имени А. С. Щербакова», а с моих детских лет – просто «Клуб Щербакова».

К середине 60-х я там, на удобных концессионных стульях, за десять копеек много чего пересмотрел. Как мне сейчас кажется, и совсем даже не очень идеологически безвредных фильмов, таких как «Сказка о потерянном времени», «Три толстяка», «Королевство кривых зеркал» и даже «Седьмое путешествие Синдбада». Но для меня, пацана, жившего рядом с клубом на том самом, 17-ом участке, клуб был не только местом зрелищ. Самым важным в нем была библиотека на втором этаже. Она была маленькая и скученная, но главной ее ценностью была библиотекарша – добрая женщина, понимающая свою профессию и явно любящая людей. Я до сих пор ясно помню ее образ, но, к сожалению, боюсь ошибиться в имени. Когда я прочитал все, что там хоть как-то соответствовало возрасту, принялся с ее молчаливого согласия за то, что не соответствовало ему, а это, наверное, начиналось с Т. Драйзера и Флобера, Достоевского и Хемингуэя. Где понимал – радовался, а где блудил – настырно вчитывался. Где-то уже к этому времени Гарсия Маркес написал свои «100 лет одиночества», но, к сожалению, это произведение я прочитал, будучи уже совсем взрослым. И когда читал, вдруг понял для себя, что какой бы ни была идеологическая вывеска, главным в созревании мозга все равно будет библиотекарь, даже если одиночество длится век.

Я сейчас несколько повторяюсь, и я раньше вспоминал эти мотивы, но, чтобы ясно объясниться, нужно начать с начала. А то начало начинается ниоткуда, то есть продолжение всего началось в тех же 60-х, и торжественно построилось к 7 ноября 1967-го года, ко дню победы на поле брани за всеобщее человеческое счастье и равенство. К 50-летию Октябрьской революции перестроили местную архитектуру, дабы приурочить к дате, ввели в строй Дворец культуры, теперь главный очаг служения свету, и еще соответствующий тому времени модный кинотеатр. Это послужило причиной того, что клуб имени Щербакова стал просто не нужен, и его ликвидировали вместе с моей библиотекой. Теперь он тоже будет называться Дворцом, но спорта, да еще на соседнем со мной бугре откроется точка общепита под названием «пивбар «Минутка». На смену толстой книге придет большая и пузатая пивная кружка. А спорт как-то не очень спешил стать неотъемлемой частью жизни застроенных бараками и частными хижинами бугров. Зимой эти бугры наглухо запечатывало снегом, а с весны они заплывали непроходимой грязью, и те дорожки, что вели к спорту, были трудно проходимы.

В этом дворце первоочередным спортом стал бокс, он был с большим местным колоритом, и, по сравнению с масштабами населения этой суровой земли, его было много. Только он был совсем не такой, каким его в 668-м году до нашей эры включили в программу античных Олимпийских игр. И уж точно не такой, каким его придумали как контактный спорт в XVII веке в Англии, и в 1904-м году сделали олимпийской дисциплиной. Как-то так случилось, что в моей земле обетованной бокс стал не спортом и не физкультурой, которая каким-то тайным образом должна оздоравливать. Он стал частью скелета того уродливого социально-бытового тела, частью крепежной арматуры, наравне с пышными лозунгами, горячими призывами, жандармерией, спиртом и пивбарами. Это произошло задолго до меня, вероятно с первыми переселенцами, где кулаки были веским и, порой, единственным законом и аргументом. Здесь бокс не стремился к победам и званиям, он просто был, как пример заботы о здоровье тела и мозга. Бокс был не английский, но и не советский, он был социализированный. Больше никакой заметной физкультуры не было: кто-то пытался во что-то играть, по-любительски и в полной беспомощности в смысле содержания. А на бокс давали деньги, какой-то отдельной и тайной строкой в бюджете города. Но он как-то развивался в себе самом. Любые соревнования в результате становились вторичными – главное, чтобы были боксеры с крепкими кулаками и бронированными лбами. И такие были.

По прошествии времени я пытался найти логичное объяснение такой заботе о здоровье населения. На ум приходит только одно – в отдаленных каторжных областях после амнистии и так называемой «хрущевской оттепели» скопилось большое количество гулаговских сидельцев разных мастей и окрасов. Они настойчиво стали объединяться по своим правилам и законам лагерного общежития, и активно пошли в наступление не только на улицы. Либерализация уголовного законодательства ставила под угрозу авторитет комсомола, вожди которого к этому времени стали аппаратчиками, но никак не лидерами. В школах и ремеслухах пугающими темпами расцветало больное уличное право. ГТО и БГТО до такой степени накрыли идеологически, что остался только костер патриотического пыла, а сила и ловкость как-то ушли на далекий рубеж. В боксе власти увидели то, что сможет противостоять туберкулезному уголовному братству – улицы должны были чистить для митингов и демонстраций. У города была своя боксерская история, без побед в турнирах и больших званий, но была. Скуластые и лобастые боксеры, если сами и плохо работали на производстве, то активно, параллельно с общественными порицателями, помогали воспитывать тех, кто был на блатной ноге. Они не были штрейкбрехерами, они были воспитателями, и их с удовольствием ставили бригадирами на тяжелых физических работах, а таких в то время хватало. У них, как правило, не было мозгов, а были кулаки, и крови они совсем не боялись. Зато их боялись и жены, и соседи, и родственники, а они, в свою очередь, боялись и уважали власть, чего не скажешь об уголовниках. Нужна была управляемая физическая сила, это была трактовка древнейшей доктрины – разделяй и властвуй.

После непродолжительной либерализации пришло время дегуманизации; уголовников надо было возвращать в лагеря. Любой заточенный гвоздь, отвертка или розочка от бутылки становились причиной реальных посадок. За складной нож в кармане могли запросто насчитать, как, впрочем, и за кухонный, если он был не на кухне. Здесь чугунные кулаки и бычьи шеи были верными попутчиками социалистического строительства. Где-то был бокс высоких достижений, золотые пьедесталы и почетные звания, но все это было в других частях страны, а тут, в колониально-сырьевых землях, у этого спорта был другой ранжир. В 1967-м году, с открытием Дворца спорта бокс, ожидаемо, превратился в местную академию.

Я приду туда в 13 лет, пытаясь как-то возместить библиотечный досуг. Кто-то уже начинал пробовать себя в пивбаре, а я пошел в спортзал. Правда, способностей к этому делу у меня, по правде, совсем не было. Хотя рахитичные от рождения ноги вроде как чуть выровнялись, но атлетической силы в них не было, как и в руках. Но весовые категории были разные, и меня взяли, наверное, с расчетом, что долго не прохожу. Рядом бегали и прыгали сверстники, но было чувство, что многие из них уже и родились боксерами. Они были кряжистыми, хмурыми и сильно сопели в бою с тенью. Я тоже бегал, скакал, отжимался и, на удивление, стал чувствовать, что крепчаю. Но эти ощущения появились только через год, в течение которого перчатки мне не выдавали, хотя мне очень того хотелось. Не выдавали, похоже, лишь по той причине, что на всех их не хватало, и получали их особо кряжистые и хмурые – те, кто казались перспективными. Тренеры были примерно такого же обличия: они ходили в синих трико и боксерках, были очень кряжистые, по-боксерски дерганые и предельно хмурые. Когда они были не с нами в зале, то топтались у стойки буфета, где переговаривались какими-то особыми боксерскими выражениями. Но однажды в среду в двери зала затащили огромный мешок. В нем были вожделенные перчатки, их было много, притом разномастных, сильно вонючих и рваных. Сбитые в камни конские волосы вроде как были отдельно, а порепанная, рваная кожа – отдельно. Те, кто желал, мог взять их домой для починки, а потом тренироваться. Я, конечно же, взял и по пояс в снегу гордо понес их домой.

Бабушка опечаленно вздыхала и совсем не верила, что такими бьют друг друга по лицу. Она долго искала какой-то годный материал для латок. Поутру я понял, что она, бедолажка, не спала всю ночь, чтобы этому разбитому и провонявшемуся хламу придать нужную форму. Но у нее получилось, и она даже шнуровку скрутила из брезента старого плаща. Перчатки были громоздкими, тяжелыми, в них детский кулак никак не фиксировался, но это были настоящие перчатки! И в пятницу я стоял напротив своего спарринг-партнера, такого же, как я, но кряжистого и хмурого, а значит перспективного. Да помимо того, он был в хороших блестящих черных перчатках, и мы начали состязаться. Пока я пытался как-то унять перчатки на своих кулаках, получил в нос, и тоненькая струйка потекла на губы. Но по истечении пяти секунд я ему тоже разбил нос, он оторопел, опустил руки, и глаза у него намокли. Тогда тренер снял с него перчатки и отдал мне, а тот мальчик больше не ходил в зал. Это была хоть и необъявленная, но победа, над самим собой наверное.

Нас, как несовершеннолетних, никуда не привлекали, а старших я видел дежурящими на автобусной остановке. Но там я их наблюдал всего пять минут, и по их истечении они, уже без повязок дружинников, протискивались в узкие двери пивбара. А в зале с взрослыми мы почти не встречались, только в раздевалках. Их забинтованные руки, покатые мускулистые плечи и настоящие боксерки на ногах приводили нас, детей, в сильное волнение. Они тренировались в другом зале, при закрытой двери. Оттуда мы слышали оглушительные хлопки по лапам, удары по мешкам и грушам и шумные спарринги на настоящем ринге. А я тянул свою детскую лямку, старательно трудился и не заглядывал подобострастно в глаза тренерам, тем более, что взгляд у них не всегда был свеж и понятен.

Но однажды я все же попал на настоящий ринг. Прошли как бы соревнования, между своими, со взвешиванием, гонгом, судейством и даже горсточкой зрителей. Я победил в своей весовой категории своей возрастной группы, и мою руку поднял рефери. И с этого дня я почувствовал ко всему этому интерес, может быть не такой, как к библиотеке, которая к этому времени была перенесена или совсем упразднена, но интерес был зовущий и настойчивый. Я стал готовиться к юношескому первенству города; тренеров было много, если были какие-то площадки, там всегда возникали секции. Город если не воспитывал мастеров, то бить крепко и уворачиваться ловко учил. Было два основных места обитания боксеров: наш Дворец спорта и Дом пионеров, название которого в произношении наших взрослых боксеров звучало почему-то как «пионэров». Вроде как это был символ какого-то особого их отношения, причем явно не восторженного.