© В. В. Байдин, составление, 2021

© В. В. Байдин, вступительная статья, комментарии, 2021

© В. В. Байдин, проект обложки, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

* * *

О русских народных сказках

В 1824 году Александр Пушкин писал брату Льву из Михайловского: «вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания».^[1] Учился он в стенах передового Царскосельского лицея, предназначенного для детей знати… Открыть для себя сокровища народной души ему позволила гениальность.

С глубокой древности в русских семьях звучали старинные сказки. Поколение за поколением матери, бабушки, няньки приобщали своих питомцев к народной вере, житейской мудрости и поэзии. После безоглядного разрыва с прошлым в петровскую эпоху, высшим сословиям понадобилось более столетия, чтобы по-настоящему узнать и полюбить отринутое великое наследие. Лишь в 1780 году писателями Василием Лёвшиным и Михаилом Чулковым, пусть и с многочисленными ошибками, был издан первый сборник русских сказок.^[2]

В следующем столетии их собирание продолжили неутомимые исследователи старины: Богдан Бронницын, Михаил Макаров, Екатерина Авдеева, Михаил Максимович, Пётр Киреевский, Владимир Даль. Большинство их находок, а также сказки из архива Русского Географического общества были опубликованы Александром Афанасьевым в трёхтомнике «Русские народные сказки» (1855–1863). Это издание до сих пор считается классическим, хотя изобилует искажениями и ошибками, а его состав вызывает закономерные возражения.^[3] Многие сказки были отысканы Афанасьевым едва ли не на самом дне «кромешной» жизни и представляют собой кабацкие или тюремные анекдоты, «побасенки» опустившихся людей, а вовсе не «сказки русского народа». В древнерусском и средневековом обществе употребление «бесстудных слов» было строго обусловлено мужскими обычаями военной «брани» либо женскими тайными родовыми обрядами.^[4]

Запреты на «лай матерный» и «соромные сказы», отрицала лишь «голь перекатная» – спившиеся бродяги и богохульники (еретики). Насильственное разрушение вековых нравственных правил началось на «всешутейших соборах» Петра I, сопровождалось обязательными кощунствами. Неприятие в народе «царя-антихриста» было всеобщим, но никак не повлияло на власть. Новой моде способствовало широкое распространение среди русской, в первую очередь, военной знати европейских языков, в которых непристойная лексика считается есте-ственной.^[5]

На отборе сказок в трёхтомник Афанасьева сказалась личность публикатора, убеждённого западника. О его взглядах говорит предисловие составителя к скандальному сборнику «Русские заветные сказки», запрещённому цензурой.^[6] В нём Афанасьев ссылается на «литературы других народов», которые «представляют много подобных же заветных рассказов если не в виде сказок (выделено мной – В. Б.), то в виде песен, разговоров, новелл, farces, sottises, moralites, dictons», и досадовал: «В русской литературе, правда, до сих пор есть еще целый отдел народных выражений непечатных, не для печати. В литературах других народов издавна таких преград народной речи не существует».^[7] Было очевидно желание Афанасьева включить в число народных сказок сочинения иного рода, включая «солдатские байки», отмеченные крайней непристойностью.^[8]Эти псевдосказки ^[9] не дополняли, а отрицали великий мир сказочных повествований Древней и Средневековой Руси.^[10]

Основатель «педагогической антропологии» Константин Ушинский убеждал: устная словесность, «начиная песней, пословицей, сказкой , всегда выражает собой степень самосознания народа, его взгляд на пороки и добродетели, выражает народную совесть».^[11] Те же мысли высказывал глубокий знаток народной словесности Фёдор Буслаев: «Все нравственные идеи народа эпохи первобытной составляют его священные предания, великую родную старину, святой завет предков потомкам».^[12] К выявлению этих основ призывал Евгений Трубецкой в исследовании ««Иное царство» и его искатели в русской народной сказке» (1922). Важнейшими сюжетами, которые «выражают собою непреходящие, неумирающие ценности человеческой жизни», он считал стремление «к чудесному»,^[13] «мечту русского простолюдина»

О «весёлом житье», «тоску по иному царству», единство всего живого, парадоксальные образы вещего простеца или смиренного богатыря, веру в мудрость и особую власть женщины: невесты, жены, старицы.^[14] По словам Трубецкого, «русские сказочные образы как-то совершенно незаметно и естественно воспринимают в себя христианский смысл»^[15] и при этом сохраняют всю силу народного воображения.

Неоценимое значение русских сказок подчёркивал Иван Ильин: «Сказка будит и пленяет мечту. Она созерцать человеческую судьбу, сложность мира, отличие «правды и кривды». Национальное воспитание неполно без национальной сказки».^[16] Он полагал, что «сказка есть первая, дорелигиозная философия народа, его жизненная философия, изложенная в свободных мифических образах и в художественной форме», призывал к постижению «ее вещей глубины и подлинного духовного смысла».^[17] Естественное восприятие сказки, вытекающее из самого существа русской культуры, продолжилось в трудах отечественных фольклористов и этнографов традиционной школы.^[18]

Народная сказочная словесность – это поток захватывающих поэтических образов, глубоких и мудрых иносказаний. Понять их мешают рационализм и схематизм, утвердившиеся в исследованиях последнего столетия: метод сведения «сюжета» к «сказочным схемам» и «комбинации мотивов» (Александр Веселовский),^[19] унифицирующий компаративизм и якобы универсальный эволюционизм (Эдуард Тейлор, Джон Фрезер), структурная антропология (Клод Леви-Стросс), классификация по «сюжетам» и «типам» (Антти Аарне, Стит Томпсон),^[20] экзистенциальный психоанализ,^[21] психоистория,^[22] оккультизм.^[23] Модернистские «прочтения» ведут к искажению глубинной символики древних сказок и сказочных притч. Их создавал и истолковывал народ, передавая новым поколениям важнейшие заветы веры, мудрости и воли к жизни.

К ошибочным выводам могут привести и «строгие методы научного анализа», на которых настаивал Владимир Пропп. Он признавал, что «поэтическое чутьё совершенно необходимо для понимания сказ-ки»,^[24] но заменял его изучением структуры и композиции,^[25] полагал, что наиболее «устойчивым элементом» сказки являются «действия, или функции героев»,^[26] что «волшебная сказка вся строится по одной композиционной схеме, независимо от сюжета».^[27] Представление Проппа о том, что «любой научный закон всегда основан на повторя-емости»,^[28] далеко не бесспорно и плохо приложимо к древней сказке, в которой сюжеты, по сути единичны и видоизменяются лишь в частностях. Научная строгость и обьективность в изучении народной сказки должна дополняться постижением её символики, внешнее описание – истолкованием. Преодолеть научные догмы и косность в восприятии русских сказочных притч позволяют методы литературной герменевтики и смысловой реконструкции.^[29] Они основываются на интуиции – на том самом «поэтическом чутье», которое Пропп считал совершенно необходимым для исследователя.

Русские сказки в целом можно разделить на три части. Наиболее древние, можно считать всецело народными. Единственными целями их создания являлись религиозные и нравственные. В них сохранились следы почитания медведя («Царь-медведь», «Иванко Медведко», «Миша косолапый», «Девушка и медведь») и иных обитателей природного мира («Лягушка-царевна»), матери рода («Баба-яга»), душ предков-покровителей («Ивашко и ведьма»), дивного «небесного» света (*deiuo «сияющее небо»), солнца и священного огня («Покатигоро-шек», «Жар-птица и Василиса-царевна»), отголоски дохристианских обрядов и поверий.

В наиболее древних сказках медведь предстаёт всесильным лесным «собратом» и полноправным членом семьи, родство с ним, как и с конём, быком, считается естественным, даёт невиданную силу и неизменно служит ко благу. Медвежьи дети (Иванко-Медведко, Иван Медвежье Ушко и др.) играют роль змееборцев, побеждают змею-ведьму «из-под камня», подземного «мужичка с ноготок» и Бабу-ягу. Сказочная связь змеи и огня в сказке «Царевна-змея» восходит к образу «огненного змея» (падающей на землю молнии, от которой некогда зажигали священный «живой огонь»). Впоследствии змея приняла облик ведьмы, или красной девицы, которая очаровывает «околдовывает» богатыря или напротив: «огненный змей» является в девичью горницу в виде добра молодца, становится олицетворением страсти.

Глубоко символичным является образ трёх сыновей, которые отправляются на подвиги и поиск судьбы: старший наследует от отца силу (и богатство), средний – ум, а младший – любящее сердце и крепкую веру. Оба первых не могут победить встреченное зло (Змея, Кощея, ведьму и пр.): сила без ума и доброты терпит поражение, бессердечный ум превращается в бессильную хитрость и лишь дар любви, неотделимой от веры, позволяет богатырю достичь совершенства, увенчивается праведной силой и мудростью. В поединке со злом истинный богатырь побеждает ещё и потому, что получает помощь от людей и всех живых существ, которым оказал милость, за него вступаются и предки-покровители, и небо, и родная земля.

Народные сказочные притчи можно уподобить загадкам с многослойным смыслом. В них нет случайных и лишних слов. Существуют особые сказки о загадках «Царевна и загадки», «Мудрая дева», «Мудрые ответы», «Сосватанные дети» и другие. Цель сказочной притчи – привести человека к прозрению и постижению сути вещей. Восприятию сказок, испытавших влияние православия, не мешают приметы нового времени: «говорящие» христианские имена (Иван – от «божья благодать», Василий и Василиса – от «царский, царская», Михаил – «богоподобный», Елена – «солнечная, сияющая», Андрей – «мужественный», Марья – «госпожа» и пр.), упоминание «церквей», «князей и бояр», а впоследствии – «царя», царского «кабинета», «короля», «офицера» и пр.

Главное действующее лицо сказок – Иван (Иванушка, Ивашка, Иванко и пр.), в обобщающем имени которого отражается образ всего народа (Иван крестьянский сын), его доисторические верования и христианская вера.^[30]