Года глухие

Керенский изобразил на лице бесстрастие. Он прикрыл глаза, и правое веко у него явственно дергалось. Изящная кисть левой руки с тщательно обработанными и покрытыми бесцветным лаком ногтями расслабленно лежала на столе, и кончики пальцев слегка дрожали. Слабым голосом возразил:

– Оказывается, вы, генерал, находитесь на одной идеологической платформе с большевиками. Не ожидал!

Джунковский жестко продолжал:

– Почему была устроена чехарда министров, почему к штурвалу государственного корабля пролезли люди, пригодные только для торговли квасом? – После долгой паузы многозначительно добавил: – Я таких ставил бы к стенке, как аферистов и врагов народа, ибо вред от них исключительный. Способности как у лабазника, а замахиваются великим государством командовать. Расстреливать их без жалости, тогда миллионы хороших людей удастся спасти! Попомните: необходимо вновь ввести смертную казнь. Или ее введут те, кто отнимет у вас власть.

Керенский замахал рукой, будто отгонял муху:

– Нет, я демократ, я пригвождаю своих оппонентов к позорному столбу словом, а не веревкой палача. – Устало прикрыл веки. – Еще публицист Писарев сказал: «Слова и иллюзии гибнут, факты остаются!» Я не хочу, чтобы отдаленные потомки называли меня «вешателем». Да-с!

Джунковский невозмутимо произнес:

– Но могут назвать предателем.

Джунковский ждал взрыва, крика, извержения вулкана, ареста, Петропавловской крепости. Но вместо этого Керенский открыл глаза, поскоблил гладко выбритый подбородок и спокойным, даже веселым голосом произнес:

– На днище большого корабля всегда налипает всяческая мерзость. Вижу, вы Россию любите. Мне поэт Александр Блок подарил автограф своего стихотворения «Россия». Почерк у поэта каллиграфический, вдохновенный, как он сам. Желаете послушать? – И, жестикулируя свободной от болезни рукой, хорошо поставленным голосом на память прочитал:

 
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые –
Как слезы первые любви. –
 

Замечательно, не правда ли? Это по моей рекомендации Блока привлекли к работе следственной комиссии. Пусть подкормится, ему приличное жалованье положили, на авто домой отвозят, когда судьи не ездят.

– Точно – слезы, – вежливо согласился Джунковский.

– Вообще, я влюблен в поэзию Блока, – с пафосом произнес Керенский. – Блок – это Пушкин наших дней. Послушайте, мой друг, еще четыре строки. – Встал в позу, протянул к люстре руку:

 
Рожденные в года глухие,
Пути не помним своего,
Мы, дети страшных лет России,
Забыть не в силах ничего. –
 

Ну как, вдохновенно? – И Керенский снова воздел руку к потолку.

Джунковский подумал: «Меня вызвали из армии, кажется, для того, чтобы я слушал декламацию!» Но подавил гнев, сменил его на хитрость стратега. Мягко произнес:

– Блок – поэт замечательный, но мы немного отвлеклись от главной темы. Солдаты понимают, что вы, Александр Федорович, только что стали военным министром и ничего не могли успеть изменить. Но теперь надо ждать ваших мудрых решений. Так, к примеру, считает известный вам граф Соколов-младший, которого я недавно встретил. Он вообще в восторге от вас.

Керенский с важностью кивнул:

– Да, конечно, у меня как у политика немало, э, поклонников и поклонниц. Но я человек не честолюбивый. Больше меня тревожит то, что сейчас вам, э, героям фронта, очень трудно. Но скоро станет легче. – И он вновь впал в экстаз, заговорил словно в горячечном бреду: – Да-с, очень скоро вам станет намного легче. Не все понимают своих стратегов. Наполеона поначалу тоже не понимали. Над Суворовым смеялись. Я все просчитал! И вопреки мнению скептиков, войну, сударь мой, будем продолжать до полной победы. Я решил играть ва-банк. – Оглянулся, словно кто-то мог подслушивать, подался туловищем вперед, выбросил вверх руку. – Открою военную тайну. Только обещайте – никому ни-ни!

Джунковский в ответ лишь что-то хмыкнул. Керенский перешел на заговорщицкий тон:

– Я готовлю стремительное наступление на Юго-Западном фронте. В самые ближайшие дни. Уже разработал стратегические планы.

Джунковский не удержался, вставил слово:

– Александр Федорович, извините, но об этом секретном плане уже знают даже трактирные лакеи. Первоначально наступление планировалось начать десятого июня, но…

– Но пришлось перенести на пятнадцатое, – торопливо проговорил Керенский. – Еще не закончили подбрасывать живую силу и технику. Эта дата окончательная и, – помахал перстом, – пересмотру не подлежит.

Джунковский подумал: «Можно представить, чего стоит стратегический план, составленный под эгидой присяжного поверенного!»

Керенский азартно продолжал:

– Именно пятнадцатого, одновременно с артиллерийской подготовкой, с этим салютом нашей победоносной армии я прибуду в Тернополь. Да-с! Я сам приеду воодушевлять солдатушек. Сейчас там сильны позиции некоего капитана… – Керенский отыскал на столе записную книжку, по слогам прочитал: – Дзе-ватовского, большевика и провокатора. Это сообщил мне начальник штаба фронта Духонин. Я должен в присутствии тысяч людей развенчать его фальшивые призывы к позорной капитуляции.

– Да чего там устраивать полемики, – отозвался Джунковский, – судить его как немецкого агитатора.

Керенский теперь слушал внимательно. Он, кажется, неожиданно для самого себя сказал:

– К высшей мере будут приговариваться единицы – лишь за самые тягчайшие преступления. – Он снова уселся за стол, что-то долго писал на листе бумаги, потом решительно произнес: – В Тернополе я всем покажу, что русский солдат – самый дисциплинированный и горячо любящий своих начальников. Я буду агитировать в Первом гвардейском корпусе. Нужно уметь найти зажигательные слова и произнести их доходчиво. Мы, дети революционных лет России, воспламеним в доблестных сердцах гвардейцев огонь любви к нищему, но бесконечно дорогому Отечеству. И тогда солдатушки полюбят Россию так, как люблю ее я. Тэк-с! Славные воины за меня хоть в огонь, хоть в воду! Ибо знают, как я люблю Отчизну. Перефразируя слова Гамлета у могилы, э, Офелии, скажу – вы, разумеется, помните, это из пятого действия. – Он прижал ладонь к груди: – «Я люблю Россию, как сорок тысяч русских ее любить не могут!»

Джунковский вновь едва не прыснул смехом. Керенский, заметив его улыбку, взмахнул рукой, снова вышел из-за стола, с азартом крикнул:

– Уверен: мое горячее слово возбудит в народных массах утраченную любовь к свободной демократической России! – И он едва не крикнул «ура!», но под укоряющим взором Джунковского смутился, сделал вид, что и не собирался испускать боевой клич. Вдруг заговорщицким тоном сказал: – Генерал, вы должны знать, что сейчас, спустя три месяца после свержения старого строя, Петроград пребывает в состоянии политического неустойчивого равновесия. Грабежи, стачки на многих заводах, аресты неуступчивых фабрикантов бунтарями-рабочими, полное разложение многих частей Петроградского гарнизона, катастрофическая нехватка продовольствия – вот что мы имеем на сегодняшний день.

Джунковский резонно заметил:

– Александр Федорович, наведите порядок!

Керенский вскинулся:

– Вы, генералы, понимаете наведение порядка как пролитие крови. Я категорически против насилия. Мне дорог русский народ. Иное дело – большевики. Они годами и десятилетиями жили за границей. Для них народ – понятие абстрактное, материал для достижения своих амбициозных целей, не более! Как стало известно из агентурных источников, Ленин со своей заговорщицкой партией хочет незаметно подготовить и неожиданно осуществить в Петрограде выступление многих тысяч вооруженных солдат. И какую дату они избрали для выступления? Десятое июня – дата планировавшегося наступления на фронте. Ведь это явная игра на пользу Германии!

Джунковский спросил:

– Разве слабые большевики в состоянии захватить власть?

– Ленин не рискнет сейчас посягнуть на захват, но он делает все возможное, чтобы дестабилизировать обстановку в Петрограде. К счастью, у них в партии полный разлад. Два члена ЦК… – Керенский опять раскрыл записную книжку, – некие Сталин и Стасова, настаивают довести движение до конца, то есть захватить власть, а все Временное правительство перестрелять. Зато две более влиятельные фигуры – Каменев и Зиновьев – высказываются против выступления. – Застонал, как от зубной боли. – Вот уж точно: «Врагов имеет в мире всяк, но у меня их свыше меры!» О боже, что делать?

Джунковский обыденным тоном посоветовал:

– Арестовать весь большевистский ЦК и поставить к стенке.

Керенский замахал рукой, с решительным вдохновением воскликнул:

– Вы опять о своем! Неужели мы свергали царскую деспотию для того, чтобы самим стать палачами народа?

– Лучше строго наказать десяток преступников, чем подвергать кровавым испытаниям целое государство.

Керенский, словно его озарила нежданная мысль, остолбенело воззрился на собеседника, забормотал:

– Может быть, может быть…

Музыка Легара

Джунковский мысленно произнес: «Слава Тебе, Боже! До этого фигляра мои слова, кажется, дошли!»

Керенский вновь прошелся по кабинету туда-сюда, покачал головой:

– Можно быть прекрасным воином, но никудышным политиком. Бисмарк точно сказал: «Политика есть искусство возможного». Да-с!

Джунковский моментально нашелся:

– Тот же Бисмарк, кстати, находясь в России, утверждал: «Политика – это недуг, который надо лечить кровью и железом». Вот вы весьма политичны с Лениным, Троцким и прочими заговорщиками. Но если Ленин и его приспешники сумеют силой отнять у Временного правительства власть, то всех вас, министров, сразу же расстреляют, потому что большевикам надо будет укреплять свою диктатуру.

Керенский вплотную подошел к Джунковскому, наклонил набок голову, произнес трагическим тоном:

– Вы ведь не знаете, что с Лениным мы из одного города – Симбирска? И наверняка не слыхали, что мой отец был начальником отца Володи? Пусть в разные годы, но мы учились в одной гимназии. И главное, мистически-загадочное, – многозначительно поднял указательный палец вверх, – мы даже родились в один и тот же день – двадцать второго апреля. И как я могу убить Ульянова? С ранних лет в нашем доме я слышал от родителей эту фамилию – Ульяновы. Лично мне Володя Ульянов симпатичен, но, к сожалению, по натуре своей он интриган и заговорщик. Зато, как большинство полукровок, очень умен. Нет, никогда я не отдам приказа о его расстреле. Не могу и не хочу!

Джунковский усмехнулся:

– Опубликованы в газетах неопровержимые документы: Ленин, Ганецкий, Троцкий и прочие – германские шпионы. Идет война, и если мы не уничтожим внутреннего врага, то он всадит нож в нашу спину. Тем более что большевики заявляют весьма приятную для пролетариев программу: немедленное заключение мира, объявление буржуазии вне закона, то есть провозглашение кровавого террора и разрешение крестьянам захватывать помещичьи земли, а рабочим – фабрики и заводы.

Керенский кисло усмехнулся:

– Все это чепуха, обещать можно что угодно.

– А простые люди, преимущественно из тех, что ненавидят труд, как таковой, очень любят химерические обещания.

– Вы, Владимир Федорович, прекрасно оппонируете, могли бы стать великолепным оратором.

Джунковский, призвав на помощь все свои актерские возможности, прижал руку к груди и с пафосом воскликнул:

– Дело не во мне – генералов много, а вот Керенский у нас один. Дорогой Александр Федорович, ведь вы падете первой жертвой этих головорезов. Россия, слез не утирая, станет вечно скорбеть о вас…

Керенский слушал внимательно, затем печально закрыл веки, прислонил к ним носовой платок. Потом он принял вид, полный глубокомыслия. Несколько раз, словно что-то серьезно обдумывая, прошелся по кабинету, поглаживая ладонью подбородок. Остановился возле Джунковского, резанул рукой воздух и с торжественным пафосом произнес:

– В ваших словах, генерал, есть много сермяжной правды. Что касается смертной казни, то вы меня убедили, я вновь ее введу – на пользу революции. – Протянул руку: – Спасибо, что посетили меня!

Джунковский мысленно перекрестился: «Дошло до сознания этого остолопа, слава богу!» И еще, все время разговора помнил о просьбе графа Соколова. Уже стоя в дверях, сказал:

– Александр Федорович, вы наверняка слышали о подвигах Аполлинария Соколова?

– И что он хочет? – Керенский нетерпеливо дергал ногой, бросал взгляды на каминные часы и на дверь, давая понять, что аудиенция закончена. – На передовую? Такие люди там нужны. Пусть рапорт на мое имя напишет, я его направлю в распоряжение штаба Юго-Западного фронта.

– Пока его желание скромнее.

– Уточните! – Керенский был явно недоволен затянувшимся разговором.

– Согласно воинскому уставу, граф Соколов обязан о проведенной операции по потоплению германской субмарины «Стальная акула» доложить командиру, который отдавал ему приказ.

– Пусть докладывает, разрешаю!

– Дело в том, что этот приказ отдавал… государь Николай Александрович. Соколов хотел бы увидать царя…