– Я вообще не собирался становиться художественным руководителем, мне было прекрасно работать с Табаковым в МХТ. Я оттуда ушел только потому, что это было желание, даже требование труппы Пушкинского театра. А то, что два человека из труппы покинули театр в связи с моим назначением, ну это их личное дело. Когда Кирилла Серебренникова назначили в «Гоголь-центр», многие актеры топали ногами и кричали ему: «Убирайся, убирайся». И это дало Кириллу, как он сам мне говорил, силу и энергию на то, чтобы сделать в этом месте все так, как он хотел. А если бы мне актеры кричали «убирайся», я сказал бы: до свидания, ребята, я пойду туда, где меня ждут. Я не мягкотелый, но, повторюсь, я хочу работать только в любви. Если я не нравлюсь артисту, я не буду с ним репетировать. Так же как если мне этот артист не нравится, если он мне не интересен, ничто меня не заставит с ним работать.

– Ты ведь попал в Пушкинский театр как актер совсем рано.

– В семнадцать лет, будучи студентом первого курса. И сразу я стал участвовать в массовках: как ты знаешь, театром в то время руководил Юрий Иванович Еремин, и одновременно он был мастером моего курса. После института он позвал меня в театр. Там были разные для меня времена, и не всегда счастливые, но это мое родное место. В 2010-м умер Роман Козак. А театр только начал поднимать голову, спектакли появились интересные, и потом эта его болезнь… Я благодарен Козаку за многое, и, собственно говоря, своим первым режиссерским успехом я обязан ему. После прогона спектакля «Одолжите тенора!» он мне сказал: «Теперь ты уже не артист, который ставит спектакли. Теперь ты точно будешь режиссером, который может иногда вспоминать, что он артист».

– Пророческие слова.

– Уже потом, когда я стал работать в МХТ, я поставил в Пушкинском театре еще два спектакля – «Пули над Бродвеем» и «Босиком по парку», так что отношения с этим театром я никогда не прерывал. Не могу сказать, что у меня были идеальные отношения с Козаком. Я думаю, он обиделся, когда я ушел в Художественный театр, но никогда этого не показывал. Когда я стал работать в МХТ и увидел, как Табаков ведет дело, то понял, что попал в «свое» место, и понял, что невольно учусь у него, как надо руководить. Я только не понимал, для чего я этому учусь, потому что был убежден, что всю жизнь буду вот так существовать при Табакове.

– У тебя действительно не было амбиций стать главным режиссером или ты лукавишь?

– Не было, честно. Театр я возглавил в 38 лет. В то время не было своего театра ни у Бутусова, ни у Карбаускиса, ни у Серебренникова, – все это возникло позже. Я был первым в нашем поколении, кто стал худруком ведущего театра, и не по заслугам, может быть. Потому что я сам себя считаю в какой-то степени учеником Кирилла Серебренникова, я еще у него играл в спектаклях, а театр получил раньше него. Значит, мне были даны какие-то авансы. Я был объявлен художественным руководителем, но по сути первое время сидел в кабинете и не знал, что делать дальше. Был готов звонить Табакову: «Чего делать-то, Олег Павлович? Ну я стал художественным руководителем, а что делают художественные руководители?»

– А Олег Павлович легко тебя отпустил?

– Он-то не сильно хотел меня отпускать. Табаков говорил: тяжелое это место, трудный театр, не ходи, зачем? Тебе что, здесь плохо? Меня поддержал Анатолий Миронович Смелянский, который тогда был ректором Школы-студии МХАТ. «Правильное решение, иди, – сказал он. – В Пушкинском театре столько наших выпускников работают, ты сам родом оттуда. Кто, если не ты?» Самое интересное, что, когда я все-таки согласился, Табаков сказал: «Я тогда пойду с тобой». Он в прямом смысле слова за руку меня привел в Пушкинский театр и произнес на сборе труппы такие слова: «Отдаю вам лучшее, что у меня есть. Будете обижать, возьму обратно». И таким образом он смягчил напряженную обстановку и очень мне помог.

Олег Павлович ходил на все мои премьеры. Смотрел спектакль, потом садился в кабинете в мое кресло – проверял, как я здесь себя чувствую… Табаков до сих пор со мной рядом, он всё равно следит за мной, и мне это помогает.

– Важный посыл. Скажи, а психологически как быстро актеры труппы перестроились? Ведь для них ты был свой, Женя Писарев, а отнюдь не Евгений Александрович. Я к вопросу о субординации.

– Я не сильно по этому поводу переживал. Я не декларировал: так, значит, теперь я Евгений Александрович, теперь только на вы и можно прийти ко мне лишь по предварительной записи, ну и так далее. На первом собрании встала Вика Исакова, моя подруга, моя партнерша, и сказала: «Евгений Александрович, вот у меня вопрос». И все так удивленно на нее посмотрели. А она показала всем пример, хотя сама-то имеет право называть меня как угодно, что она и делает в приватном общении. Но, слава богу, в театре Пушкина собрались очень приличные люди. Поэтому все хорошо.

– Все действительно хорошо. Вот ты с самого детства любил театр, у тебя, насколько я знаю, других желаний, кроме как идти в эту сторону, не было.

– Это так странно. Я до сих пор не понимаю – такая фанатичная преданность делу обогащает или обделяет? Я с детства был театральным животным. То, что происходило за занавесом, меня интересовало больше всего в жизни. Я закончил школу в 1989 году, театральный институт – в 1993-м. Это такое время, когда страна менялась, а я тебе честно скажу, Вадик, я даже не заметил этих перемен. Хотя я ездил к Белому дому, когда происходили переломные события, но для меня это было, как сказать, частью театрального приключения. Я был абсолютно погружен в атмосферу Школы-студии МХАТ, а всё свободное время проводил в театрах или разговорах о них и, к примеру, пропустил то время, когда некоторые мои однокурсники вдруг стали очень богатыми людьми. Не знаю, хорошо это или плохо, что я был настолько погружен в дело. Хотя сейчас уже думаю, что все-таки хорошо.

– А как эта театральная бацилла в тебя попала?

– Сам не могу понять. Наверное, я мог бы сейчас развить историю о том, что все члены моей семьи люди очень артистичные. Они никогда этим не зарабатывали деньги, но тем не менее пишут стихи, песни, играют на гитаре. Но я не думаю, что это каким-то образом связано с моим выбором. Ну вот такое случается: шел, попал первый раз в театр и решил остаться в нем навсегда. Знаешь, я всё время комплексую перед интервью, когда надо что-то такое интересное, жареное рассказать. Для меня это невозможно, потому что жизнь моя и сейчас крутится только вокруг театра.

– Так это же замечательно, Женя!

– Не я выбирал театр, театр в какой-то степени меня выбрал. И я вот играю эту роль, как у Шекспира: «Весь мир – театр, а люди в нем актеры, и каждый не одну играет роль». А в каком-то переводе сказано «и каждый поневоле в нем актер». Но у меня это все-таки не поневоле, понимаешь?

– В Театре Табакова ты поставил спектакль «Кинастон». Это спектакль про театр, про театральные нравы, про интриги, про возвышенное, про низменное. То есть здесь всё крутится вокруг твоей родной стихии. А почему тебе захотелось поставить этот спектакль именно в «Табакерке», а не в своем театре?

– Так сложились обстоятельства. Были артисты, с которыми мне хотелось это сделать, которые не работают в Театре Пушкина, а работают в Театре Табакова или в МХТ. Я не жалуюсь, но в Театре Пушкина я несу и материальную, и финансовую, и творческую ответственность. Не могу сказать, что меня это тяготит, но иногда хочется почувствовать себя просто творцом, художником, просто режиссером, не думать о каких-то слагаемых организационных, финансовых. А уже потом я почувствовал, что Театр Пушкина очень заревновал меня. Я сейчас выслушиваю какие-то такие речи с надутыми губами, обиженными немножко взглядами, и мне это напоминает семейную жизнь: я будто сходил налево, а «жена» напряглась.

– Ты же и раньше «ходил налево», ты и в Большом театре ставил, и в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко.

– Да, но я всегда оправдывал это тем, что не могу в Театре Пушкина поставить оперу или мюзикл. И это мой первый опыт за время руководства Пушкинским театром, когда я где-то на стороне поставил драматический спектакль. Более того, это потенциальный хит, который будет интересен, я думаю, и зрителям, и критикам, и кассе, и так далее. И вот такой прекрасный «ребенок» на стороне. По мне так это должно спровоцировать какой-то новый виток моих взаимоотношений с Театром Пушкина. Я не собираюсь оставлять этот театр, это абсолютно мое место, я там начал свою и актерскую, и режиссерскую деятельность, я там знаю каждый закоулок, каждого сотрудника. Но есть момент привыкания. Мне понадобились новые ощущения, и я их получил.

– В главной роли в «Кинастоне» Максим Матвеев, его вообще невозможно в спектакле узнать. Он нереально похудел. Неужели это занятия йогой его так изменили?

– Началось всё с того, что я попросил Максима немножко похудеть.

– А, так это ты оказался провокатором?

– Это было еще зимой. Максим был нормальным, и вот эта его «нормальность» мне немножко мешала. Я прекрасно к нему отношусь как к артисту, но его нормальность и внешнее благополучие для этой роли мне не подходили. И я попросил его похудеть, я ему говорил, что Кинастон – персонаж острый, нервный, изломанный, на грани нервного срыва, и нужно что-то с собой сделать, чтобы выйти из зоны комфорта. Я думал, что Макс скинет ну 5 килограммов, а он похудел на 15.

– С ума сойти!.. Нынешней весной мы с тобой были вместе на мхатовских гастролях в Германии и Израиле. Как восторженно зрители принимали твой спектакль «Примадонны»!

– Да, этот спектакль я поставил двенадцать лет назад. Мы тогда были на двенадцать лет моложе и, может быть, не так нуждались в подпитке этими витаминами счастья. Сейчас уже надо что-то такое придумывать, чтобы себя как-то стимулировать.

– Твои постановки – это всегда праздник, такой витамин Д. Ты сам еще не устал от праздников и фейерверков?

– Театральный праздник и театральный фейерверк не обязательно должны быть глупым, бездумным и несодержательным действием. Внутри этого жанра, даже внутри комедии (хотя комедия в чистом виде меня уже не сильно интересует) можно сказать об очень многих вещах, даже, может быть, более доступно и более точно, нежели с помощью депрессивно-аскетичной формы. Вот «Кинастон», несмотря на такую яркую и очень нарядную картинку, – это все-таки какое-то высказывание. Это не просто демонстрация театральной жизни, интриг, это разговор о достоинстве профессии, о человеческом достоинстве – как его сохранить, будучи на пике, и как его сохранить, будучи на дне жизни.

– Конечно, от падений в бездну никто не застрахован.

– По сюжету на дне жизни оказывается актер Эдвард Кинастон, который раньше был всеми любим, суперзвезда, властитель дум. Мне кажется, это касается любого человека, который стремится вверх и боится оказаться внизу, но часто там оказывается, к сожалению.

– Вернемся к Театру Пушкина. Чем планируешь обрадовать свой коллектив?

– Я долго добивался прав на пьесу по сценарию Тома Стоппарда к фильму «Влюблённый Шекспир», и вот, наконец, мы эти права получили. И ближе к зиме я приступаю к постановке. (Премьера «Влюблённого Шекспира» состоялась в Театре Пушкина в мае 2018 года. – Прим.).

– А почему для тебя так важна эта история?

– Знаешь, у меня нет режиссерского портфеля, нет какого-то списка пьес, обязательных к постановке. Для меня каждый раз – «а что дальше?». И я мучаюсь каждый раз, ищу пьесы очень долго. А тут я узнал, что мой товарищ Деклан Доннеллан поставил в лондонском театре Noël Coward эту пьесу. Я, к сожалению, сам не видел спектакль, но все, кто были в Лондоне, даже не очень хорошо со мной знакомые люди, говорили, что в Москве это должен поставить Писарев. И мне захотелось попробовать с молодыми артистами сделать то, чего, как мне кажется, не хватает на театральной карте Москвы. Я хочу, чтобы спектакль «Влюблённый Шекспир» заставил и меня, и театр, и артистов заняться голосом, заняться фехтованием, заняться изысканными манерами, но при этом возникнет праздник!

– Все-таки праздник. Меня поразила одна вещь. Мы договорились с тобой об определенном времени, а ты пришел на интервью намного раньше, хотя, как художественный руководитель, мог бы прийти в последний момент, а то и опоздать.

– Честно говоря, это моя проблема. Надо приходить вовремя. Не надо приходить раньше и не надо приходить позже. А я всегда прихожу заранее. Это фобия какая-то, но я не могу от этого избавиться. Даже в молодости, если девушка опаздывала на свидание больше чем на 5 минут, я говорил: «Тебе не стыдно?» И уходил. Это просто паранойя. Самое главное, я понял, что бороться с этим бессмысленно. Поезд еще не пришел на перрон, а я уже стою и жду. И так всегда.

– Пусть это будет самая большая проблема в твоей жизни.

– Согласен, Вадик.