Глава первая

Поздней весной, в неделю Всех Святых, в год от сотворения мира шесть тысяч семьсот второй Новгород горел. Зачалось от Ярышевой улицы, где в золу обратился Савкин двор и три церкви. На следующий день вспыхнула Чегловая улица, а в пятницу той же седмицы в разгар торга огонь прошёлся от Хревковой улицы до Неревского конца, оставив одни головешки от семи церквей и многих добрых усадеб. Потом занялись Городище и Людин конец, и так до самого Успения не знали новгородцы покоя.

Того же лета вернулись из Заволоцкой земли молодцы, что ходили на Югру по призыву лихого воеводы Ядрея за серебром и мехами. Вернулись без славы: добычи не взяли, князьков югорских в подчинение не привели, да и сами весьма претерпели, потеряв множество народу – кого в битвах, а кого и сами пришибли, в чёрных умыслах подозревая. Был плач великий по всему городу, немало жён осталось вдовами, а детей – сиротами. На вопросы же, как таковое бедствие могло учиниться, вернувшиеся отвечали неохотно, пеняя на каких-то бесов и демонов. Когда же приступали к ним старосты да игумны, вопрошая подробно, удальцы прятали глаза и твердили только: «Сатана взбаламутил. Кабы не он, одолели бы нехристей». «Что ж вам, с самим чёртом биться пришлось?», – не унимались новгородцы. Вернувшиеся кивали, отвечая согласно, что чёрт не чёрт, а исчадия ада там были точно, и сильно вредили делу христианскому. «Да как же они выглядели, исчадия-то эти?» – допытывался народ. Здесь рассказчики говорили разно, но у всех глаза наполнялись лютой злобой.

Начиналось же всё за здравие. В лето, когда преставился новгородский владыка Гавриил, у врат Святой Софии воевода Ядрей бросил клич, призывая удальцов сбираться в поход на далёкую Югру, в край, где лоси и белки сыпятся из туч, а самоедь безъязыкая через дыру в скале торгует пушниной, меняя её на железо. «Пойдём, братцы, к Полунощному морю, пощиплем тамошний люд, ударим мечами о железные створы, нагрузим лодьи заволоцким серебром». Триста добрых ратников собрал он для этого дела. Были здесь бояре Яков Прокшинич и Завид Негочевич, были житьи люди Сбыслав Волосовиц и Савелий с Ярышевой улицы, были и поп с поповичем – Иванко Леген да Моислав Олисеевич, сын гречина, бросавшего жребий, когда решалась судьба осиротевшего владычьего трона. Были и другие, всех не перечесть. Снарядили семь ящероносых стругов, запаслись нартами, тёплой одёжей и лыжами – расчёт был на зимний набег, пока бескрайние югорские болота скованы льдом, а гнус прячется от лютых морозов по клетям да амбарам. Перед отплытием отслужили молебен, обещались вернуться в конце зимы. Мыслей о долгой войне не имел никто, даром что семи вёсен не минуло, как перебили новгородских данщиков по всему Югорскому краю. Ну да на всё воля Божья.

По Волхову спустились в Ладожское озеро, оттуда Свирью перемахнули в озеро Онежское, завернули в Вытегру, перетащили суда до озера Белого, доплыли до Шексны, из неё попали в Кубенское озеро, а из него – в Сухону, из Сухоны же – в Вычегду, а из Вычегды – в Вымь. Там снова сошли на берег, переволокли струги в Ижму, а от Ижмы протянулся водный путь до самой Югры. Шли, однако ж, не прытко, высматривая зырянские кочевья да место, где можно схоронить на зиму корабли.

Погода в миг посуровела. Когда выходили из Новгорода, был самый разгар «бабьего лета», немногие шмели ещё летали над увядающими лугами, а с диких яблонь опадали подгнившие плоды. Небо так и норовило разразиться дождём, но если в просвете между туч выплывало солнце, становилось жарко и душно. В Онежской земле почувствовалось первое дуновение студёного ветра, а на Сухоне осень вошла в полную силу. Зарядили ливни, берега развезло в грязи, с корявых северных берёз пооблетала листва. Чем дальше в Заволочье, тем неприветливее становилась природа. С обеих сторон надвинулись еловые и сосновые чащи, по пути то и дело попадались размокшие коряги, осклизлые пни и полумёртвая сорга, искорёженные ветром лиственницы выпрастывали над водой корни, словно тщились ухватить проплывающие струги. Откуда-то издалека трубно звали кликуны, меж деревьев спугнутыми призраками вспархивали синицы. Местность пошла гористая, обтёсанные ветрами и водами каменные кручи взирали на удальцов чёрными глазницами пещер, нередки стали отмели и буруны, с неба посыпался мокрый снег. «Идём прямиком в Кащеево царство», – угрюмо шутили ратники.

Перевалив кряж, попали в область сплошных болот и мелкого ельника. Вода кое-где начала поблёскивать ледком, оставшаяся с лета паутина на ветвях колыхалась истрепавшимся мочалом. Иногда встречались запруды, устроенные чудинами. В них плескалась рыба, а рядом, скрытые пожелтевшими зарослями багульника и лозняка, покачивались лодки.

Углубившись в заволоцкие земли, Ядрей стал осторожен, понимал – закончились родные славянские чащи, и начались чужие, пермяцкие. И люд здесь был другой, и боги не те, и дух непривычный, болотный, точно от гнили какой. На ночь воевода ставил струги подале от чудинских павылов, чтоб ушкуйники – ребята бойкие – от излишка силушки не пустили с дымом какую деревеньку. Ссориться с зырянами было ни к чему – неведомо ещё, сколько воев в Югорской земле ляжет, а тут, на возвратном пути, лучше иметь друзей, чем врагов. Зыряне и так не шибко новгородцев привечали: то данщики от них придут, то монахи, то ратники. Всем подай, всех накорми, а на плечах-то ещё Югра сидит, тоже своего требует. Потому и стерёгся воевода: не давал безобразничать ратникам, да ещё куны с собой прихватил – за оленей платить, чтоб воям на своих плечах поклажу не тащить, когда придётся на берег сойти. Чудинам, конечно, от этих кун ни холодно ни жарко, божкам своим разве на требы положить да бабам бусы сладить, проку немного. Но всё ж лучше, чем ничего. А олени ратникам ой как нужны. От коней в Югре какой толк? Да и не возьмёшь с собой много коней-то, всё равно кормить нечем. Зато олени – самое то. Тем паче, до Камня реки уже встанут, придётся посуху идти. Вот и надо было думу думать: с каким племенем урядить, чтоб обменяло оленей на новгородское серебро.

Созвал воевода на совет вятших людей, начал спрашивать – где струги приткнуть да в каком павыле скотину набрать. Житьи люди Сбышек да Савелий, отродясь в Заволочье не бывавшие, лишь поглядывали исподлобья на бояр да отмалчивались. Завид Негочевич, даром что знатен был и угодья большие в Заонежье имел, мнение своё всегда при себе держал, лепился к большинству. Попович Моислав вообще непонятно за каким рожном в югорскую тайгу попёрся: воинское делу ему – что кузнецу пасека, всё чужое, книжник он был и чародей, несчастье отца-иконописца. Один лишь Яков Прокшинич сказал веское слово, но и оно не шибко помогло.

– Идти надобно покуда можно, – проскрипел он, покачиваясь тощим костлявым телом. – А прежде оленей набрать. Как будет нельзя идти по воде, вытащим струги, пересядем на нарты. Так и мой родитель завсегда делал.

– А ежели пермяки струги-то порубят? – вопросил Ядрей.

Боярин пожал плечами.

– Авось не порубят. Мы им поминки знатные посулим, чтоб не порубили.

– А они поминки-то заберут, да и струги спалят.

– Тогда и мы их избы спалим, как вертаться станем.

В общем, ничего нового воевода из совета не извлёк. Надо было самому мозгами пораскинуть.

Но долго ему пораскидывать не пришлось, бог помог. Однажды в полуденный час подплыл к стругам пермяк в лодке, сам подплыл, никем не понукаемый, закричал приветственно, руками замахал, весело щерясь. Был он небольшого росточка, краснорожий, нестарый, в обтёрханном жупане и сермяжным портах.

– Я харрош. Где главный? К нему пустить. Слово есть.

Гостя подняли на борт, подвели пред светлые очи воеводы.

– Имя – Арнас, – представился он, лупая карими глазами. – Хотеть служить войвода. Русь на Югра идти, да? Не на коми, да? Я помогать. Не любить Югра. Провести русь как надо. Я знать Югра.

Смерил Ядрей суровым оком неказистое тело пришельца, коротко обмыслил – не кинуть ли зырянина обратно в лодку или вовсе в студёную воду, пущай побарахтается, авось выплывет. Спросил, выпятив бороду:

– По-нашему, стало быть, балакаешь?

Пермяк опять закивал, заулыбался, жмурясь:

– Балакать, боярина. Всё понять, всё балакать.

Ишь ты, льстец. Иль и впрямь принял Ядрея за боярина? Воевода засопел, щупая чудина взором, положил, будто невзначай, ладонь на рукоять ножа, висевшего на поясе, погладил костяную голову змееволосой бабы.

– Мечом владеешь ли? Грамотен? В Новгороде бывать доводилось? Где по-нашему говорить научился? Знаешь югорский?

Сыпанул вопросами, будто мешок с горохом опрокинул, и снова замолк. А пермяк, не смутившись, залопотал:

– Меч не знать. Грамота не знать. Уметь пускать стрела, бить рогатина, колоть копьё. Плотником быть, на Онега для монахи работать. Там славянский узнать. В Новгороде не быть. В Югра быть, невольник. Долго быть, пять зим. Потом убежать.

Воевода слушал, не отводя взгляда. Видел он – не врал зырянин. Говорил правду. И то, что расквитаться с югорцами хотел, тоже Ядрея не удивило. Знал он доподлинно: прикаменные зыряне с остяками в большой вражде живут, им каждая беда соседа – елей на сердце.

– Нам олени нужны, – произнёс Ядрей, чуть теплея. – Десятка три. Знаешь, где взять?

– Знать, боярина, – закивал пермяк. – Мой павыл – всё дать, всё найти.

– Далеко он, павыл твой?

– Близко, войвода. Совсем близко. Там еда, вода и олени. Там харрош.

– Если хорош, то хорошо, – пробурчал Ядрей. – Будешь у нас проводником. За верную службу награжу по всей щедрости новгородской, а за перевет покараю нещадно – не только тебя, но и род твой. Так и знай.

Скоро в просветах конурника запестрели избы пермяцкого павыла. Приставать не стали – спустили лодки с тридцатью ратниками, а струги поставили на каменные якоря. Проваливаясь по колена в мягком мху, Арнас повёл новгородцев в деревню. Как и следовало ожидать, она была пуста. Ратники заглядывали в низкие хибары, шуровали в кладовках, рыскали по амбарам и коровникам, но находили только брошенные лапти, недоеденное курами зерно да коровьи лепёшки.

– Где народ-то твой? – раздражённо спросил пермяка Ядрей. – Чего попрятались?

– Страх большой, – развёл тот руками. – Русь идёт, бьёт, вещи берёт. Страх!

– А чего ж ты нам тут наплёл?

– Я пойти привесть. Всё быть.

Воевода с сомнением глянул на него, опять погладил змееголовую рукоять ножа, будто раздумывая о чём-то.

– Хитрый народ, – процедил вожак ушкуйников, лохматый и одноухий Буслай. – Всё унесли. Подчистую. Может, петуха им красного пустить?

– Успеется, – ответил воевода. – Не могли они далеко со скотиной уйти. Здесь где-нибудь хоронятся. Да и ледники також не могли выгрести. Засыпали, небось, думают провести нас, черти болотные. – Он засопел, рявкнул на зырянина: – Иди ищи своих. Ежели до вечера обернёшься, твоё счастье.

Арнас закивал, захлопал жидкими ресницами, заулыбался, нимало не боясь начальника.

– Воев дать ли? – спросил его воевода.

– Дать, – кивнул Арнас.

Ядрей повернулся к Буслаю:

– Пойдёшь с чудином. Сородичей его гони сюда. Но насилий не творить. Руки повыдергаю.

Спровадив ушкуйников шарить по окрестным лесам, воевода присел на завалинку возле сруба, оглядел окрестности. В этих диких местах всё обретало какой-то колдовской вид, будто зырянские демоны смеялись над людьми. Казалось, изо всех тёмных окон, прикрытых хлопающими на ветру бычьими пузырями, таращилась на него сейчас чудская нежить, ждала, пока подойдёт он ближе, чтобы навести порчу, высосать кровь, увлечь в ледяной омут.

Невдалеке, за ближними елями, торчали деревянные болваны. Они пялились на воеводу огромными слепыми глазищами, и от этого их взгляда мороз драл по коже. Чуял Ядрей – исходило от них какое-то тёмное наваждение, морок, пробуждающий греховные страсти. «Вот оно, Кащеево царство», – подумал Ядрей, вспомнив шутку воев.

Пока ждал пермяков, оголодал. В деревне было хоть шаром покати, пришлось отправить челн к стругам, набрать еды. В воде по счастью недостатка не было – колодец стоял тут же, меж деревенькой и капищем. Когда лодка вернулась, в ней, кроме сушёных яблок и солонины, оказался ещё и Савелий – житый человек с Ярышевой улицы. Прибыл не один, в окружении холопов. Шёл к воеводе гоголем, выпятив грудь и бороду, будто спрос хотел учинить нерадивому слуге. Ни дать ни взять – князь. «Ишь подбоченился», – с неприязнью подумал Ядрей. Вои Савку уважали – не за оборотистость его, а за родовитость. Отец его, славный гость Содко Сытинич, привёз как-то из далёких земель девку красоты несказанной. Людишки тут же весть разнесли по городу: выловил купец эту девку из вод моря-окияна. Стал Содко с ней жить да добра наживать. Удача ему в руки попёрла, будто судьбу чем подмазал, дом новый поставил, большим человеком стал. Молва пошла: породнился Содко с самим водным царём, оттого и счастье ему идёт. Брехали, конечно, но когда родился Савелий, у ворот купеческого двора много народу столпилось – всё хотели высмотреть, будет у младенца рыбий хвост иль нет. Хвоста не углядели, но и так повязан был отныне Савка с морским царём накрепко – бояре ещё сомневались, посмеивались в бороды, а смерды крепко уяснили, что живёт в этом доме отрасль владыки морских глубин, её не задирай, себе же хуже будет. Так прочно сплетня эта в умах угнездилась, что иные попы не хотели Содка Сытинича и в церковь пускать – мол, неча скверну наводить на святые образа. Едва-едва покрестить сумели младенца, все попы как один шарахались, осеняли себя знамением, шептали молитвы небесным заступникам, чтоб не пришлось давать имя проклятому семени. Говорят, Содко самому владыке в ноги кидался, чтоб вразумил пастырей, выбил дурь из голов. Да ещё небось и посулами взял – неспроста вскорости после того каменную церковь отгрохал. Виданое ли дело, чтоб купчина самолично храмину возвёл! А Содко возвёл – своим коштом, ни у кого не занимал. Было чем гордиться Савелию Содковичу: и морской царь ему в предках, и храмина через него в Людином конце вознеслась. Вот и кочевряжился теперь перед ратниками, вышагивал аки гусь – дескать, помните своё место, смерды. И ничего тут не поделаешь: отпрыск божества – сам как бог, неподступен и горд. Так думает чадь, простые вои. Приходилось с этим считаться.

Но гнев сильнее осторожности. Как узрел воевода Савку, взбеленился. Спросил недобро:

– Ты-то здесь за каким лешим?

– Дак послали спросить, не надо ли чего? – беззаботно откликнулся Савка. – Заждались уж.

Знал себе цену, стервец, и не хотел чиниться перед Ядреем.

– Ничего нам не надо, – ответил воевода. – Вертайся и скажи, чтоб с судов не сходили.

– Волнуются ребята-то. Говорят, без них хотите дела свои обстряпать.

– Пущай не тревожатся. Без своей доли не останутся.

– Добро, – Савка самодовольно хмыкнул и направился обратно к лодке, то и дело нагибаясь, чтобы сорвать бледно-красные шарики клюквы, серебристо отсвечивавшие среди зарослей зелёного мха.

Ожидание затягивалось. Уже начало темнеть, щёки защипало от лёгкого морозца, на мокрой земле в полумраке заискрились крошечные льдинки. Ушкуйники от маеты перерыли в капище землю, разыскивая серебро, чуть не обрушили идолов, но ничего не нашли. Наконец, озябнув, разошлись по домишкам, и скоро оттуда донеслись нестройные пьяные песни. Со стругов понемногу начали прибывать их товарищи, которым надоело сидеть без дела. Прибывали, не спросясь бояр, текли нескончаемым ручейком в оставленный павыл. Вслед за ними явилось и двое вятших – боярин Яков да всё тот же Савка. Подступили к воеводе, заломив брови, посопели, расспрашивая, что да как, потом утопали в избу попросторнее, чтоб обогреться. Забегали туда-сюда холопы с коробами да мешками, устраивая вятших, пришли и вои в охранение. Ядрей тоже завалился в избу к большим людям, сказал:

– Из своих челядинов пяток отправьте в дозор. Пить им не давайте, иначе нас тут голыми руками возьмут. На стругах своих тоже стражу поставьте: у зырян лодки быстрые, пожгут лодьи, будем тогда на этих болотах куковать…

– Да ты что, воевода, пермяков испугался? – хохотнул не шибко уже трезвый Савелий. – Они ж как скот бессловесный…

Ядрей лишь тяжко взглянул на житого человека, а Яков Прокшинич пробурчал:

– Лучники они добрые. Да и сулицы метают не хуже нашего. И впрямь поостеречься надо.

– Ты стерегись, боярин, а я обойдусь. Авось пронесёт, – веселился Савелий.

Наглел купец, чувствовал свою власть над воями, задирал нос – пусть знают, с кем имеют дело. Ядрей хотел было рявкнуть, да боярин опередил его.

– Ты бы, Савка, не зарывался. Забыл, кто ты есть такой?

– Как же, помню – отрасль царя морского.

– Это ты смердам голову дури, а мне не болтай.

– Что ж ты, не веришь, будто батюшка мой на дочери владыки морей женился?

– Эта дочь в Стекольне калачами торговала да бельё стирала гостям заморским. Отец мой сказывал, видал её там. Так-то вот.

Савелий побагровел, вскочил, разобиженный, но Ядрей успокоил, пробурчал укоризненно:

– До Камня ещё не дошли, а уже в горло друг другу вцепиться готовы.

Яков лишь ухмыльнулся, а Савелий зарычал озлобленно, схватил шапку и был таков.

Хрустели под ногами сухие ветки, потрескивала схваченная морозцем земля. Луна пряталась за тучами, призрачные громады беломошника надвигались с трёх сторон адовым воинством, а с четвёртой, там, где текла река, меж мохнатых, заросших лишайником, стволов пихты и ели проглядывала тёмная тягучая бездна, сталью рассекавшая сосновое безбрежье. В пермяцких домах и скотниках мерцали лучины, из одной избы гремела разудалая песня, слышались удары сапог по дощатому полу и громкий гогот:

 
Как поедем, жёнушка, в город торговать,
Как купим, жёнушка, курочку тебе.
А курочка по сеням трай-рай-рай,
Кричит: «Куда, куда, куда!».
 
 
Как поедем, жёнушка, в город торговать,
Как купим, жёнушка, уточку себе.
А уточка тах-тах-тах,
А курочка по сеням трай-рай-рай
Кричит: «Куда, куда, куда!».
 

Худо стало Савелию, тяжко на душе. Как ни крути, а постоять за мать он не сумел. Надо было плюнуть Якову в его лоснящуюся рожу – не осмелился, сробел. Всё ж таки – боярин, наследник великого рода. Против такого не попрёшь, будь ты хоть трижды порослью хозяина морских глубин. Или всё же попрёшь? Может, не стоило сдерживаться, пускай его утрётся? Савелий задрожал от гнева. Редко доводилось ему встречать человека, который не трясся при одном упоминании водяного. А тут не только не трясся, а даже напротив, насмехался, бесчестил его мать и отца. Как можно такое стерпеть? Савка замялся, раздумывая, не вернуться ли в избу, да тут кто-то окликнул его:

– Савелий, что стоишь как истукан? Будто и не озяб?

К нему, смеясь в редкую бородёнку, приближался Сбыслав – сосед по Ярышевой улице. А за Сбыславом, чавкая сапогами по мёрзлой грязи, шли смерды – все при мечах и в шлемах. Как видно, Сбышек решил не искушать судьбу и велел холопам быть при оружии.

– Где воевода? – спросил купец, подходя к Савелию.