«Однажды ночью я проснулся с ужасным ощущением, что реальность все-таки существует».
Люблю я книги, в которых есть легкая такая сумасшедшинка. Своим происхождением она обычно бывает обязана авторской свободе мысли, солипсизму и полету воображения «без берегов» (или «без тормозов?»), умению увидеть общее в различном и связывать все со всем причудливыми узлами и бантами. В. Руднев – признанный мастер на все это, и каждую его книгу, начиная с далекого «Винни-Пуха и философии обыденного языка», я читаю с большими интеллектуальными ожиданиями и стараюсь растянуть это «пиршество духа» «на подольше». А здесь одни заголовки чего стоят! - Это такая читательская приманка, что хочется начать со всего сразу: «Реальна ли реальность?» (вы думали, что это риторический вопрос – а почитайте-ка!), «Реальность – зашифрованное послание» (не то что руки, мозг чешется в стремлении разгадать их!), «Реальность как наррация» (ну, это да, только не вся, конечно). Каково? Шикардос!
Меня вообще очень увлекает повествуемая реальность, и в какой-то степени я разделяю идею, что наше восприятие реальности есть результат сложного взаимодействия разнообразных знаковых систем, которые нами освоены. Мне нравится в этом копаться, и я всегда читаю книги авторов, которые кажутся единомышленниками. Это не значит, что я полностью согласна с их фантазиями, но мне нравится, как пчеле, забираться в «завитки логоса» и развивать их, если получится, - это и своеобразное интеллектуальное удовольствие, и упражнение для ума. Продираться сквозь «[хитрос]плетения» текстов Руднева довольно сложно, это занятие вполне соответствует путешествию в одно из его любимых понятий - «шизореальность»: мешают, во-первых, высочайшая степень субъективизма, из-за которой ты всегда не поспеваешь за скачками его рассуждений, за когнитивными метаниями от Фреге к Фрейденберг, от Гейзенберга к Шкловскому и «далее везде»; во-вторых, сама стилистика повествований, в которой одновременно присутствуют элементы житейского дискурса (а здесь даже обращение к читателю на «ты») и философски-навороченные высказывания в духе майевтики. И все равно трудно не задуматься над парадоксальными авторскими вопросами, всплывающими, как подлодка, прямо посреди текстового фонтана, посвященного чему-то другому, например: «Вообще абракадабра – это наррация?» (вот вы как сейчас ответили?) или «В чем заключается ощущение отсутствия реальности, или нереальности происходящего?» (а сейчас?- Have you fallen into deep reflection?) или «Кто шифрует элементы реальности?» (а и правда – кто? Вы когда-нибудь задумывались об этом?). С такими текстами хочется оставаться в диалоге, даже если не все понятно или кажется верным. Еще приятнее поймать автора на нестыковках и легких передергиваниях. В любом случае «Новая модель…» рождает вопросы и провоцирует сам процесс читательского мышления.
Пересказывать или комментировать Руднева – дело неблагодарное, потому что его тексты – это живая наррация, он дышит-пишет-думает-чувствует-рассуждает-аргументирует-сам-себе-противоречит-поправляет-себя- осеняется-новой-мыслью-ассоциирует-вспоминает-пример-рассказывает-историю… и т. д. И это бесконечно. И это надо воспринимать не столько как результат, сколько как процесс. Или полет. Или танец мысли. Такие книги пишутся механизмом плетения, и их содержание всегда отталкивается от других прочитанных источников, как пловец от края бассейна. Чтение Руднева требует подготовки. Образования. И не поверхностного, а глубокого и натренированного. Чтобы «стоять на плечах гигантов» и даже негигантов, надо начинать с зарядки по утрам и физкультуры в школе. И еще надо быть немного интеллектуальным снобом. Так что если вам охота поупражняться в интеллектуальной и вербальной акробатике [и - шепотом – поскорее уснуть, если страдаете бессонницей], – возьмите томик Руднева, не пожалеете.
Вместо P.S.: «Эта мысль пребывает не в будущем, обещанном самыми далеко идущими из новых начинаний. Она налицо в текстах Делёза – бьющая наружу, танцующая перед нами посреди нас; генитальная мысль, интенсивная мысль, утверждающая мысль, акатегориальная мысль – у всего этого неузнаваемое лицо, маска, никогда прежде не виданная нами; различия, ожидать которых у нас не было основания, но которые, тем не менее, ведут к возвращению – как масок своих масок – масок Платона, Дунса Скота, Спинозы, Лейбница, Канта и всех других философов. Эта философия выступает не как мысль, а как театр: театр мима с многочисленными, мимолетными и мгновенными сценами, в которых слепые жесты сигнализируют друг другу. Это тот театр, где взрывной хохот софистов вырывается из-под маски Сократа; где методы Спинозы направляют дикий танец в децентрированном круге, вокруг которого вращается субстанция подобно обезумевшей планете; где прихрамывающий Фихте объявляет, что “раздроб/ленное Я = растворенному Эго”; где Лейбниц, взойдя на вершину пирамиды, видит сквозь тьму, что звездная музыка – это, на самом деле, лунный Пьеро. Дунс Скот просунул голову через круглое окошко в будку часового в Люксембургском Саду; он щеголяет впечатляющими усами; они принадлежат Ницше, задрапированному под Клоссовски» (М. Фуко, Theatrum philosophicum).