«ПРИЮТ МОРЯКА»

В этом рейсе корабль изрядно потрепало. Ураган настиг его на полпути, в открытом море, и за несколько суток до изнеможения вымотал всю команду. Судно то почти ложилось на борт, пронзая пенные валы пикой флагштока, а то вдруг возносилось на самый гребень гигантской волны, уподобляясь Антею, оторванному Гераклом от питающей его силы земли. Уже борта дали течь, и помпы не успевали откачивать соленую воду из трюма, и впору было надевать чистые белые рубахи, когда ураган внезапно и совершенно необъяснимо потерял к ним интерес и ушел, крутя воронки, куда-то на восток, в сторону океана. Мгновенно море успокоилось, небо очистилось от туч, засияло солнце, и уже через час среди членов команды едва ли бы удалось найти хотя бы одного, желающего получить отпущение грехов перед свиданием с богом. До следующего шторма все снова превратились в ярых безбожников и богохульников.

Когда впередсмотрящий на фок-мачте увидел землю и возвестил об этом громким криком, которому мог бы позавидовать муэдзин, призывающий правоверных мусульман к молитве, моряки окончательно разуверились в провидении и в очередной раз прониклись несокрушимой верой в своего капитана.

– Да здравствует капитан Платов! – дружно и зычно кричали они, подбрасывая вверх свои зюйдвестки. – Слава капитану Удача!

Корабль носил гордое имя «Удача». И человека, который вот уже много лет стоял на его капитанском мостике, все называли «капитан Удача». Но это была не просто игра слов, которая очень нравилась морякам. Антон Платов с честью это прозвище оправдывал. Он неизменно выходил победителем в поединках с самыми жестокими штормами, когда другие суда, не успевшие укрыться в порту, беспомощно просили о помощи, потеряв управление, или шли на дно. Кто-то приписывал это его редкостному чутью и умению предвидеть, другие – обыкновенному везению, суеверные – короткому знакомству с морской нечистой силой, но все сходились на том, что выйти в море с капитаном Удача – все равно что прошвырнуться по городскому бульвару в ясный погожий денек, так же безопасно. Поэтому он никогда не испытывал недостатка в членах команды. Попасть на корабль «Удача» среди моряков на всем побережье считалось выгоднее, чем приобрести счастливый билет в лотерею.

Моряки ликовали, а Антон Платов, по своему обыкновению, оставался безучастным к всеобщему восторгу. Высокий, худощавый, в морском кителе, застегнутом на все пуговицы, являя собой живое воплощение порядка и дисциплинированности, он сосредоточенно рассматривал берег в подзорную трубу. Уже видны были портовые строения, причалы и корабли, на палубах которых загорали моряки, стыдливо белея своими еще зимними телами. Но капитан, возможно, не находил того, что ему было нужно, и поэтому хмурился.

– Что загрустили, капитан? – спросил, подойдя, старший помощник. Артем Синицын был старше своего капитана, ему шел уже пятый десяток, он был грузен и солиден, но сейчас старпом улыбался, словно мальчишка, широко и беспечно. Ему явно передалось общее настроение команды.

Капитан пожал плечами. Ему не хотелось ни с кем разговаривать, но и обижать старпома молчанием, которое тот мог бы посчитать за упрек или недовольство, тоже казалось неправильным, поэтому он скупо обронил, меняя тему:

– Славный город, не правда ли?

– А какие здесь кабачки! – подхватил на лету боцман, замерший неподалеку в ожидании возможных распоряжений капитана. Широкогрудый и приземистый, он чрезвычайно походил на французского бульдога, сходства добавляли его слегка отвислые щеки. Все звали его просто Миша, иногда, исходя из негласной флотской иерархии, драконом – в зависимости от его настроения, добродушного или дотошно-придирчивого. Сейчас он, как и все члены команды, недавно спасшиеся от неминуемой, казалось бы, гибели, был немного не в себе от радости и поэтому очень словоохотлив. – Я могу поклясться, что самые лучшие в мире портовые кабачки – именно здесь, в этом городе. Что за мадеру в них подают! Бьюсь о любой заклад, что любой салага язык проглотит от удовольствия, отведав здешней мадеры.

– Миша, ты лучше расскажи про девочек, – подзадорил его кто-то из моряков, окруживших камбуз в напрасной надежде выпытать у кока, какой десерт он подаст на обед, чтобы отметить удачное завершение рейса. – Какие они здесь?

Все заулыбались, зная, что теперь боцман разойдется не на шутку. Его слабостью, наравне с мадерой, были женщины, а, может быть, принимая во внимание количество потребляемой мадеры, только разговоры о них. Неискушенному и доверчивому слушателю могло показаться, что Миша знаком со всеми без исключения женщинами от шестнадцати до пятидесяти лет, населяющими все порты мира.

– Девочки! – произнес Миша, мечтательно улыбнулся и повторил, будто пробуя слово на вкус: – Девочки!

Неожиданно он разъярился и грозно, словно оправдывая свою драконью сущность, прорычал:

– Будь я проклят, если хоть слово скажу вам о здешних девочках. Ведь тогда вы, мелководные моллюски, слюной захлебнетесь, а я не враг вам. Нет, можете быть уверены – боцман Миша вам не враг, и никогда им не будет!

– Миша, а правду говорил наш кок, что есть в этом порту один маленький кабачок, хозяйка которого чихать на тебя хотела, хотя ты уже третий год вьешься вокруг нее, словно чайка над косяком селедки? – под общий сдавленный хохот продолжал неумолимо расспрашивать боцмана все тот же моряк. Он знал, что ему ничто не грозит, пока на палубе находится капитан – тот не допускал на корабле ссор и драк, строго карая провинившихся, – и пользовался случаем безнаказанно повеселить товарищей.

– Лжет твой кок, как протухшая русалка, – опасливо косясь на капитана и тщательно подбирая выражения, ответил Миша. – Что я, совсем без головы? Нет, Миша голову на плечах имеет и себе цену знает. И сам себе не враг, нет! Да если бы я захотел, чтобы меня высушило, словно камбалу на солнце, от безответной любви – тогда я точно начал бы увиваться за той красоткой из «Приюта моряка». Но я себе цену знаю, и ей – тоже. Так вот, она мне не по карману!

– Это точно, – коварно поддержал его, выглянув из иллюминатора камбуза, кок, привлеченный либо смехом моряков, либо тем, что упомянули о нем всуе. Это был степенный мужчина, уже в летах, и когда он изредка выходил из тесного камбуза погулять по палубе корабля, то всегда держал в зубах трубку, которой он попыхивал на свежем воздухе в свое удовольствие. Табак он употреблял почему-то только испанский, забористый, но душистый, источающий аромат экзотических растений. Многие моряки постарше, пользуясь своей привилегией давней дружбы, просили его хотя бы разок затянуться трубкой, чтобы насладиться неизведанным ощущением, но всегда получали решительный отказ. – Ты, Миша, хоть все золото мира сложи к ее ногам, она на тебя и не взглянет.

– Это почему же, Александр Петрович? – даже кулаки сжал от незаслуженной обиды Миша.

Кок, в отличие от Миши, еще не забыл, что тот сравнил его с протухшей русалкой, а потому решил поставить в разговоре победную точку. Но для этого ему пришлось выйти из камбуза и раскурить свою неизменную трубку. Однако, затянувшись, он неожиданно смягчился и уже мирно произнес:

– Да потому, Миша, что красотка эта может за последним в мире нищим пойти, если полюбит. А не полюбит – будь ты Крезом, или, к примеру, вот этим флаг-штоком, для нее все едино. Вспомни шкипера с «Быстроходного» – уж на что парень был не тебе чета, а и то ушел ни с чем.

Ссориться с коком на корабле не может позволить себе даже боцман.

– Да я разве спорю, Александр Петрович? – сказал Миша, сочтя за благо дать задний ход. – Я же и говорю – не моего поля ягодка, чтобы я перед ней глубину лотом мерил.

– Куда уж тебе, – покровительственно подтвердил кок. И, помолчав, он обронил, но так тихо, что расслышать его могли только те моряки, которые находились поблизости. – Знаю я того счастливчика, кому она свое сердце подарила. Да только он от подарка этого наотрез отказался.

Моряки взволновались и тесно обступили его, требуя не томить их и, коли уж заикнулся, рассказать все как есть. Александр Петрович солидно пыхнул пару раз трубкой, потом предостерегающе приложил палец к губам и таинственно кивнул в сторону капитанского мостика.

– Был я однажды свидетелем ее разговора с нашим капитаном, – начал он свой рассказ. – Стояли мы в порту, набивали трюм грузом под завязку. Я вышел на палубу, выкурить законную вечернюю трубочку. Уже смеркалось. Все вокруг суетятся, мельтешат, явись сам святой Петр, покровитель моряков – никто и не обратил бы внимания. Но ее я еще издали приметил. Ни под какой шляпкой такую красоту не спрячешь, как ни пытайся. Длинные черные волосы блестят как вороново крыло, высокая, гибкая, резкая, что твоя танцовщица фламенко. Встречал я таких в Испании, в дни своей молодости. Не приведи бог встать на ее пути, а того хуже – полюбить…

Кок замолчал, задумавшись, и даже забыв о своей трубке. Моряки не торопили его, понимая, что ненароком человек затронул какие-то потаенные струны в своей душе, пробудил забытые, казалось, воспоминания, и прерви их – будешь наказан тем, что никогда не услышишь продолжение рассказа. Но немного терпения – и все вернется на круги своя. Так оно и случилось. Вскоре Александр Петрович выпустил душистое облачко дыма, а потом заговорил.

– Так вот, подкралась она к нашему кораблю, выждала момент и как кошка скользнула по трапу, а там прямиком – в каюту капитана. Ждал он ее или нет – не знаю, врать не буду. Но сразу не прогнал, а значит, что-то такое промеж них было, к морской ведьме не ходи. Уж я-то нашего капитана знаю лучше, чем любой из вас, сосунки. Не потерпел бы он женщину на корабле ни единой минуты. А с этой добрых полчаса о чем-то говорил. Видел я, что свет настольной лампы в иллюминаторе его каюты мелькает – стало быть, ходит он из угла в угол и что-то ей объясняет. А она прижалась к переборке и молча слушает, не перебивает. А это верный признак, что женщина любит без памяти. Слушала она его, слушала, потом молча развернулась и вышла из каюты. Бледная, несчастная, дрожит вся, того и гляди, чувств лишится. Я к ней было кинулся, поддержать, чтобы не упала, не дай бог, на палубе, и не осрамила наш корабль на все побережье. Но она меня оттолкнула, да так, что я едва сам на ногах удержался, сбежала с трапа и сгинула в темноте, словно и не женщина была, а дух, дуэнде.

Старый моряк смолк и сосредоточенно запыхтел трубкой.

– А капитан наш? – не выдержав, спросил боцман Миша. – С ним что случилось?

– Наутро утопился, – невозмутимо произнес Александр Петрович, выпустив облачко дыма. – Или ты забыл?

Вокруг раздались смешки. Однако боцман не унимался.

– Не знаешь, так и скажи, – презрительно усмехаясь, подначил он кока.

Уловка удалась. Александр Петрович пренебрежительно фыркнул, но удовлетворил его любопытство.

– С того вечера наш капитан в «Приют моряка» ни ногой. Раньше был завсегдатай, а сейчас обходит этот кабачок за милю. Да только я-то вижу, чего это ему стоит. С лица спал, ни разу не улыбнулся. Однако держится. Уж такой он уродился. Настоящий моряк. Для него корабль – дом родной, а море – жена. И по-другому никогда не будет. Потому он и капитан Удача. А изменит морю с земной женщиной – все, кончилась его удача, в первый же шторм пойдет корабль на дно или что хуже случится. Море – оно ревнивое, измен не прощает. Недаром в испанском языке слово «море» – женского рода…

Кок помолчал и с убеждением, которое заставило дрогнуть в томительном предчувствии очерствевшие сердца столпившихся вокруг него моряков, проговорил:

– Так что не забывайте, ребята, молиться о том, чтобы наш капитан не сошелся с той красавицей. Остальные-то ему не страшны, не такой он человек, чтобы размениваться.

Моряки взволнованно загудели, осмысливая сказанное.

– О чем это они говорят, не догадываетесь? – спросил старший помощник, кивнув на беседующих моряков.

Капитан опустил подзорную трубу и пожал плечами.

– Наверное, решают, в какой портовый кабачок пойдут, когда сойдут на берег, – высказал догадку сам старпом. – А что бы вы посоветовали, Антон Иванович?

– «Приют моряка», – сухо обронил капитан. Снова начал рассматривать берег в подзорную трубу. И когда старпом, сочтя разговор исчерпанным, уже собирался уйти, желая присоединиться к команде, Платов неожиданно добавил: – Я и сам думаю зайти в этот кабачок. Может быть, даже сегодня вечером.

Но сказано это было очень тихо, словно капитан разговаривал сам с собой. Поэтому старпом не расслышал и переспросил:

– Что вы сказали, капитан?

Капитан не ответил. Задумавшись о чем-то, он даже не слышал вопроса. И старпом ушел.

Волны мерно бились о борт корабля, слегка покачивая его, словно детскую колыбель. Сытые чайки лениво взлетали с поверхности моря и сразу же опускались, равнодушные ко всему на свете. Солнце сияло, предвещая погожий теплый вечер.

К кораблю подошла шлюпка с лоцманом. Свободные от вахты моряки радостно предвкушали, как они сойдут на берег и разойдутся по портовым кабачкам в поисках развлечений и любви. Они много и охотно говорили о том, что произойдет с ними в этот вечер, и как это отразится на их дальнейшей жизни.

А с небес на них взирал Господь Бог и смеялся.

ПРОЛИВ СМЕРТИ

– Море, море, – недовольно пробурчал старик. – А что ты знаешь о нем, о море-то, мальчишка? Про настоящее, я говорю, когда берегов и в самую дальнюю трубу не увидишь, ветер в сто узлов и волны до небес…

«Мальчишке», которого отчитывал старый моряк, было на вид никак не меньше тридцати пяти. И уж совсем нельзя было о нем сказать, что он не видел моря – слишком явный след оно оставило на его лице и руках, основательно продубив кожу морской солью и шквалами. Но даже тени обиды не мелькнуло в его синих, как море в ясную погоду, глазах.

Они расположились на открытой террасе крохотного деревянного одноэтажного дома, в котором жил старик, и откуда открывался замечательный вид на порт и прилегающую к нему акваторию. С утра упорно дул прохладный бриз, приятно освежающий летом, но мало кому доставляющий удовольствие на исходе осени. Старик, закутанный в теплое одеяло, почти утонул в массивном вольтеровском кресле, однако, опираясь головой о его высокую спинку, он мог бы дотянуться рукой до грубо сколоченного из не струганных досок стола, на котором стояла бутылка мадеры. Но ему не приходилось делать лишних усилий. Его гость, который некогда и подарил ему огромное глубокое кресло, а сейчас принес бутылку, периодически наполнял и, привстав со старого плетеного стула, на котором удобно сидел, подавал старику стакан с густым темно-вишневым напитком. Чем ниже был уровень жидкости в бутылке, тем словоохотливее становился хозяин дома.

– Я тебе говорю, Антон, – продолжал старик, – что ты никогда не поймешь, что такое моря, пока не переживешь десятка ураганов – тех, когда мачты клонятся к самой поверхности воды, и, по крайней мере, одного кораблекрушения. И чтобы тебя не сразу вытащили из воды, как намокшую собачонку, а дали бы помокнуть денек-другой в этой адской купели. Вот тогда и рассуждай, что такое море, и сколько в нем соли на квадратную милю.

Сам старый морской волк на своем долгом веку пережил не меньше десятка катастроф, а на берегу ему за всю свою жизнь никогда не удавалось провести более месяца кряду. Этим обстоятельством он очень гордился и часто вспоминал в разговоре.

Впрочем, слово «разговор» применительно к дяде Егору – под этим именем он был известен по всему побережью, – употреблять можно было с большой натяжкой. Потому что слушать других он не любил, и любая беседа с его участием длилась лишь до той поры, пока слушали его. В противном случае старик замолкал, начинал зевать или просто отворачивался к стене и издавал громкий храп, показывая всем своим видом полное пренебрежение собеседником. Дядя Егор рассуждал так: ему ли мог кто-то рассказать что-либо новое и интересное о море и морских делах! А других тем для разговора он не признавал. Ничего другого в его жизни просто никогда не было.

– Ты помнишь, как старая скорлупка «Фортуна» раскололась надвое, словно орех под щипцами, возле Мыса надежды? – увлекшись, старик попытался переменить позу в кресле, чтобы иметь возможность жестикулировать, и Антон помог ему, подложив под спину подушку. Дядя Егор нетерпеливо оттолкнул заботливые руки и продолжал. – Она была вся из дерева и легкая, как пушинка, и обе ее половинки долго еще торчали из воды, не хотели идти на дно, на вечный покой. А на них, словно куры на шестке, примостилась вся команда «Фортуны», от юнги до боцмана, включая, конечно, и самого капитана. Вот смеху-то было!

Антон так часто слышал от дяди Егора о том кораблекрушении, первом, и потому особенно памятном для старика, что ему иногда казалось, будто он видел все собственными глазами. Но он никогда не говорил об этом вслух.