Все-таки они хотели наскочить на меня кучей.
– А давайте попробуем вот так, – сказал я, делая вид, что макаю носок ботинка в унитаз, – ничего если я вас забрызгаю?
Я живо представил кусок грязи на ботинке, и мне не захотелось его пачкать.
–
Вот скотина.
Пришлось им уйти не с чем. Стас, который наблюдал происходящее со стороны подошел и сказал.
–
Ну ты даешь! Класс. Я уж думал забьют.
–
Это мне пришлось бы их забить. Ну пойдем на урок.
–
А ботинок вымыть?
–
Чтож его мыть? Он чистый.
–
А говно?
–
Вот еще! Я и не думал его пачкать.
–
Но я же видел, здоровый кусок на ботинке.
–
Наверное телепатия, сила внушения, – сказал я, а сам подумал, что это я дурака валяю. Обладая силой внушения неужели я не смогу сделать так, чтобы ко мне никто не приставал? Надо развить эту полезную способность. Я понял, что для внушения надо сначала себя убедить в том что внушаешь.
Конечно существуют трудновнушаемые, но драться в том возрасте еще никто не умел, и хватало одной решительности, чтобы укротить любителей командовать.
Но постепенно одноклассники учились драться. Некоторые ходили в секции бокса. А я предпочитал библиотеку. Правда, в секцию бокса тоже записался и сходил несколько раз. Двигался я быстро, но был слабоват, к тому же счел, что лучше поберечь мозги.
Из боксеров получались несносные задиры. Одного я попробовал проучить палкой, другому в дверной замок его квартиры затолкал спичку. Мне хотелось доказать, большей частью себе, что физическая сила не так уж важна.
Друзьям было со мной интересно, я много знал, умел найти развлечение. Во дворе меня звали “профессором”.
Довольно поздно научился кататься на велосипеде. Отец принес с работы монтажную каску, и я был вынужден надевать ее, садясь на велосипед. Впрочем, забота отца была напрасной. Он часто был охвачен беспокойством, имевшим порой самые нелепые причины.
* * *
Однажды, я узнал, что наша страна ведет войну в каком-то Афганистане, и там гибнут люди. Я слышал о приходящих издалека цинковых гробах, которые родственникам не разрешалось открывать.
Никто не мог мне объяснить, как в наше время возможна война, против которой написана масса умных книг.
* * *
Отец постоянно был в разъездах, командировках. Кроме нас у него была еще одна семья. Общение с ним было малоприятным, он имел вспыльчивый характер. С мамой они постоянно ссорились, отец всячески обзывал ее. Я не мог понять, зачем мама его терпит. В конце концов, я стал относиться к его присутствию как к неизбежной неприятности.
Брат не обращал внимания на скандалы родителей и умел находить с отцом общий язык. Я так не мог. Любое недоразумение заканчивалось вспышкой ругани. До рукоприкладства, к счастью, не доходило. Отец необоснованно обвинял меня в трусости и лживости, и мне скоро стало безразлично, что он обо мне думает. Он говорил, что приезжает в Белгород из-за детей. Мне же эти его приезды казались излишними.
Позже я узнал, что мой дед по отцу бросил свою семью, женившись после войны на фронтовой подруге, и больше не объявлялся, не интересуясь судьбой сына. Глубинные детские переживания не позволяли моему отцу поступить также со своей семьей, поэтому он и ездил к нам, пока не вернулся совсем.
5
Я давно принял решение написать книгу о своей жизни, подвергнуть рассмотрению все уголки человеческого сознания и окружающего меня мира. Я накапливал материал для будущего исследования, внимательно вслушиваясь и всматриваясь в происходившее внутри меня и вокруг.
А между тем событий в моей жизни было мало для такой книги, и это приводило меня в уныние, побуждавшее иногда к попыткам разнообразить существование. Хотелось сделать в жизни как можно больше. Хотелось получать больше впечатлений, чтобы появлялись новые ассоциации. Хотелось лепить свой мозг, создавая надежную рабочую машину. Я представлял себе, что со временем мой мозг станет для меня лабораторией, испытательным полигоном для новых идей. А мысли тянулись медленно и вяло, и я буквально засыпал на ходу. Да и здоровье оставляло желать лучшего. Сильные и частые головные боли портили настроение. Я начал подозревать в этом расплату за способность предвидеть будущее. Но я видел, что не смотря на это смогу сделать в жизни что-то серьезное. Но было непонятно, каким же путем я смогу выкарабкаться из того жалкого состояния в котором находился. Или я был слишком самокритичен? Даже не знаю, могу ли я быть объективен в этом вопросе. Но я понимал, что мне придется пойти на определенные жертвы. Всего в жизни не успеть.
Однако, я надеялся на скрытые возможности развития. Мало зная о практиках мировых религий, я искал собственные пути.
* * *
Как-то раз я лежал в инфекционной больнице с отравлением – съел что-то испортившееся.
Впервые я испытал тяжесть ограничения свободы. Делать было нечего, я скучал, и было так тоскливо, что слезы наворачивались на глаза.
Попал в больницу я странно. Живот болел несильно. Надо было очистить желудок содовой водой, но мне это показалось неприятным. Обратились в больницу. В результате пробыл в заточении десять дней.
В больнице меня ничем не лечили, больше исследовали. Я засомневался в истинности болезни. Возможно, мне просто был нужен подобный опыт.
* * *
У мамы часто болело сердце. Вообще ее здоровье было неважным. Я очень переживал по этому поводу. Стоило ей пожаловаться на недомогание, как у меня что-то обрывалось в груди. Врачи говорили, что это у меня возрастное.
* * *
Не все, чему нас учили в школе, вызывало мое одобрение. В частности, отношение к человеческой личности. Чудовищные страницы истории прикрывались фиговым листом школьной морали. Исторические объяснения были простенькими.
Дискуссии с учителями оставляли чувство неудовлетворенности, даже когда учителя соглашались со мной.
Меня заинтересовали вопросы морали и нравственности. Захотелось найти истинные основы этики.
Некоторые моменты бытия ставили меня в тупик. Так, рифмованные строчки грязной матерщины на стене дома, обернулись для меня проблемой: должен ли я буду написать о них в своей будущей правдивой повести? Вопрос решился сам собой. В дальнейшем я встретился с таким количеством ругани, что не стоит и вспоминать.
Желание написать в отдаленном будущем жизненную исповедь требовало самодисциплины, хотя бы относительной чистоты человеческих отношений, а жизнь неумолимо забрызгивала меня грязью. Так найденные друзьями порнографические открытки требовали от меня обстоятельного исследования их влияния на детскую психику. Как же они повлияли? А никак не повлияли. Всему свое время, решил я тогда, явно что-то прозревая сквозь завесу времени. В ту пору хотелось чистой душевной любви, а секс воспринимался странной работой по производству детей.
* * *
Мне пока не удавалось отчетливо предвидеть события. Даже себя порой не удавалось уберечь. Я был подвижным ребенком и однажды, сбегая с горы, запнулся об натянутую проволоку и чуть не расшибся насмерть, еле отдышался. Эта травма позднее сказалась искривлением грудной клетки. Почему я не смог себя остановить? Может быть, в то время я считал свою способность произвольной и не прилагал усилий к предвидению. Этот случай заставил меня задуматься.
Я стал размышлять о возможных событиях, пытался строить прогнозы, модели своего будущего. Я понял, что заниматься этим необходимо, чтобы некая сила уже не раз проявлявшаяся в моей жизни могла вплетать в мои размышления знания о будущем.
6
В детстве у меня болели глаза. Конъюнктивит или золотуха. Врачи были глубокомысленно противоречивы. Никакие средства не помогали. Может быть поэтому мама и бабушки решили меня окрестить.
В Калтане церкви не было, и нас с братом крестили в соседнем городе. Час езды в душном автобусе сильно утомил нас. Меня мутило, и перед совершением таинства вырвало. Священник сказал, что времена безбожные, даже дети попадают под атеистическое влияние. Нечистая сила боится крещения и уходит. Мы успокоились. Поп крестил нас, затем мы причастились.
Баба Шура радовалась: “Будет кому за меня свечку поставить. Ты уж запомни, как помру – сходи в церковь”. Баба Аня ни о чем не просила.
По крупицам знакомясь с православной верой, я с болью в сердце понимал, насколько я ограблен атеистической идеологией.
Верить или не верить? Можно ли без веры гармонично устроить внутренний мир, избавиться от страха за завтрашний день, за жизнь близких и свою собственную?
Жить без веры означало жить в страхе, не видеть смысла во внутреннем саморазвитии и совершенствовании. Чаще всего люди стараются не думать об этом и тем самым обкрадывают себя, а потом начинают обкрадывать других.
Я решил, что полезнее для меня будет верить в вечную жизнь и во всемогущего доброго Бога. Но этому еще предстояло научиться, преодолевая суетное беспокойство, развивая себя, постигая жизнь мира.
Я надеялся на Бога, обращался к нему с вопросами. Вряд ли можно назвать молитвой тот разговор, который я пытался вести. Молиться я так и не научился.
Меня привлекали две исторические фигуры: Сократ и Христос. Влияние их на развитие человечества огромно и судьбы схожи. Я уже тогда помышлял о литературной работе, которая отчасти сродни лицедейству, и пытался вжиться в их образы, понять их мироощущение.
Пожалуй, тогда душа моя достигала наиболее гармоничного состояния, принимая мир таким, каков он есть. Это было прекрасно. О Христе я не думал как о Боге, скорее как о друге. Так мне было проще.
Но не мог я довольствоваться верой, а стремился к знанию. Интерес к религиозному мироощущению был моей верой.
Повсеместно проводимая атеистическая пропаганда вызывала у меня больший интерес, чем ортодоксальные взгляды. Я не читал библии. У меня сложилось свое представление о Христе. Я не понимал, почему коммунисты не признают христианства. Казалось бы, Христос и был первым революционером, коммунистом (хоть и не от мира сего).
Современные коммунисты казались лицемерами, одержимыми страстями. Позднее, когда я стал знакомиться с историей христианских церквей, я понял, что коммунистическая партия тоже вроде церкви, провозгласившей «строительство царства Божия на Земле», но почему-то слабо верящей в эту затею.
* * *
Иногда меня посещали религиозные настроения. Это удивительное ощущение преданности Богу, покорности судьбе. Я размышлял о возможности существования космического разума. Естественным желанием было вступить с ним в контакт, но как? Единственной разумной мыслью мне показалось – определить свои собственные желания и устремления, а уже потом искать союзников. Может быть, найдутся силы, которые захотят мне помочь. И я записал:
"Я, ищущий блага людям, Дмитрий Юнишев, перед светлым разумом космоса и перед самим собой клянусь, что употреблю все свои силы, а если потребуется, отдам жизнь для постижения вселенной и процветания человечества, и да поможет мне в этом мой разум и совесть, которые объединяю с разумом и совестью всех людей, живущих на Земле.
Клянусь, что не отдамся во власть порокам и страстям, не сделаю ничего, за что мог бы себя упрекнуть”.
Клятва постоянно забывалась, время и силы я расходовал беспорядочно и частенько нарушал данное обещание.
* * *
Я не верил в древние сказки о сотворении человека. Эволюционная теория происхождения выглядела убедительнее. Развитие от обезьян до человека и далее к сверхчеловеку или регресс от первочеловека к обезьяне, что лучше? Мы как бы находимся посередине и не можем определить, куда движемся.
Можно говорить о первородном грехе, явлении непонятном и трудно объяснимом, а можно – об инстинктах и животном начале, что более определенно.
Инстинкты в себе стоит подавлять. Зачем они, если есть интеллект? Конечно, зачастую они спасают людей, когда разум бывает бессилен, но это говорит, скорее, о слабости современного интеллекта.
Итак, да здравствует саморазвитие и самосовершенствование.
Слова Екклезиаста запали мне в память, и жажду мудрости лелеял я в сердце своем. Я не видел причин, по которым мудрость должна умножать скорбь. Мне казалось возможным отделить интеллект от чувств. Они не должны были пересекаться.
Цель жизни я перед собой так и не поставил, но утвердил стиль поведения – четкость разумного мышления, постоянный поиск закономерностей. Стремясь понять мир, я искал максимальной полноты переживаний, преодоления себя. Я хотел борьбы, хотя и был ленив. Наверно можно сказать, что моя душа жила отдельно от тела. Но звучит как-то глупо. А если сказать, что мой интеллект не принимал в расчет состояние своего тела? Уж не дурак ли я? Но зачем ленивому борьба?
* * *
Мне были близки образы Сергия Радонежского и Серафима Саровского, но остальные лица, изображенные на иконах почти ничего не говорили моему сердцу. Мне казалось странным, что в церкви нет портретов Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Менделеева, Ломоносова, Чайковского. В чужой монастырь со своим уставом не входят, говорит народная мудрость, но стать церковным человеком я мог только при совпадении уставов, моего внутреннего и того который я наблюдал в церкви.
* * *
Однажды, в соседнем доме умер мужчина. За два дня до этого я видел его идущим с женой и сыном. По дороге домой, они разругались и подрались. Мужик был пьяным.
Я играл на улице и услышал оркестр. Приятель позвал меня смотреть на похороны, и я не стал отказываться. С тех пор я стал задумываться о смерти. Мне снились эпидемии, черные флаги на многоэтажных зданиях, гробы, могилы.
Это были не первые похороны, которые я видел, но именно они вызвали у меня чувство страха, надолго заняв мой мозг бесплодными размышлениями о бренности жизни. Часто чувствовалась бесконечная отрешенность от мира, несерьезность происходящего. Мир представлялся мне неразумным и чуждым.
Жить было возможно, только забывая о поисках смысла бытия. Спасение я находил в художественной литературе, которую читал запоем. Дюма и Марк Твен были моими любимыми авторами.
7
Отрадой детства были поездки на Черное море. В первый раз мы остановились в Гудауте. Сняли комнатку в двухэтажном домике, в километре от моря.
Невозможно было предположить, что через десять лет в этом городе будут “воевать” бандиты. Нет, кажется, ни о чем таком я тогда не думал, не до того было.
Море укачивало, завораживало, занимало собой все мысли и чувства. Интересно было бы жить в море, подобно дельфинам. Тишина, покой, никакой цивилизации.
А если уйти туда с подружкой, завести детей? Одно плохо: женщины, живя в воде, вряд ли сохранили бы свою красоту. Неизбежны физиологические изменения. Но, наверное, у потомков сложился бы иной эталон красоты. Как, однако, непросто менять что-то в жизни.
Море определенно тянуло меня внутрь водных толщ. Если киты чувствуют зов суши и порой выбрасываются на берег, то отчего бы человеку не слышать зов моря? И не важно, что прошли миллионы лет с тех пор, как неразумные наши предки вышли на сушу. Что-то сохраняется в естестве разума. Ах, море, море! Хорошо, что ты есть на свете.
* * *
Возможно, киты выбрасываются на сушу с единственной целью – донести до людей понимание общности, преемственности, взаимосвязанности разума на Земле. Вдруг, если люди поймут это, киты перестанут совершать самоубийства?
8
В пятом классе я увлекся поэзией. В школе проводились конкурсы декламации. Поначалу я в них не участвовал, так как слегка картавил и, вообще, мямлил. Но со временем преодолел стеснительность и даже получал почетные грамоты на конкурсах. По литературе у меня была твердая пятерка.
Вначале я очень волновался, выступая, биение сердца учащалось. Наверно, я инстинктивно стремился к успеху. С годами я стал спокойнее относиться к вниманию окружающих. Иногда хочется пережить прежние остроту чувств и ясность мыслей, но зрители меня уже не заводят.
Пробовал писать стихи. Они были вздорными, но я не отчаивался. Наоборот, меня интересовали вопросы психологии развития мышления и я любил экспериментировать с потоком сознания.
Искусство не было для меня целью. Занятия приучали к самодисциплине, самопознанию, терпению.
Побывал на занятиях литературной студии "Надежда" у одного журналиста. Тогда я уже был уверен, что напишу повесть о своей жизни.
Я решил попробовать себя в серьезном творчестве.
Когда появились мои первые рассказы, студия закрылась. Руководитель уехал в Москву. А я продолжал творить.
Я могу писать по сотне
И по тысяче стихов,
Но хочу сказать по правде:
Я не очень-то готов
К деньгам, почестям и званьям,
И толпы рукоплесканьям.
В руки мне попался блокнот, пригодный для записей, и я завел дневник. Записывал обрывки мыслей, интересные сведения, цитаты, вклеивал интересные статьи из газет и журналов, сочинял стихи. Вздора хватало, но со временем мышление мое упорядочивалось.
Записывание в дневник позволяло избавиться от надоевших мыслей. Почему-то мышление склонно зацикливаться, снова и снова повторяя уже продуманное, ничего не прибавляя к тому, словно боясь остановиться. Возможно, именно такой склад ума и позволяет оставлять след во времени.
Иногда казалось, что размышления произвольны и в разное время могут приводить к разным выводам. В дневнике я учился думать. Несколько поздновато, но не безрезультатно.
"Как коротка жизнь. Когда человек достигнет физического предела жизни в двести лет, будут говорить, что и этого мало. Но зачем вообще жить, страдать? Ограниченный срок жизни, даже миллион лет, теряет смысл, если потом умирать. Имеет ли смысл существование человечества в целом, не погибнет ли оно? И зачем мне память потомков обо мне, зачем?"
Тогда много говорилось об угрозе ядерной войны. Я тоже думал об этом.
"Волненье бьет в висок,
Взметая тучи к небу,
На нас идет поток
И смерть, и ад, и пепел.
Все ближе рвет метал,
Сметает дом за домом,
Идет смертельный шквал.
Последний миг настал.
Но хочется сказать
Последние два слова:
Как подло убивать!
Как глупо умирать!"
Трудно сказать, боялся ли я войны. Скорее всего, нет. Но иногда мне снились пугающие сны. Что-то было не в порядке с небом.
"Каждый человек должен по мере сил, своим трудом, поднимать цивилизацию на новый уровень. Человек, использующий физическую силу, делает мало; лишь используя ум, можно совершить многое. (Тоже мне, подъемный кран нашелся.)"
"Жизнь – комедия, люди – комедианты. Каждый игрок стремится больше урвать. Кому дан дар, тот берет благодаря ему. Кому не дан, тот хитрит. Комедия!
Мне кажется, я – Бог, которому было скучно и он, создав этот мир, переселился в меня, забыв все свои знания. Чтобы развлечься. (И в других тоже Бог). Невозможно жить, все зная, вот Бог и "забыл"".
Постепенно стал проявляться конфликт между плохим и хорошим, существовавшим во мне. Я продолжал думать.
"Во мне существуют как бы два человека. Один – большой человек, чистая душа, стремится к высокому, честен и наивен. Другой – подлец и негодяй, циник, свинья. Первый, к счастью, руководит мной, но когда я один, второй иногда берет верх.
Почему приносить людям добро – есть высшее счастье? Может быть потому, что чувствуется, что ты полезен людям, что живешь не зря, что останется память о тебе. Но, с другой стороны, люди не забывают и зло. Можно и запутаться".
"Впрочем, можно ли относиться к жизни серьезно? Несерьезность спасает нас от мозговых перегрузок”.
Бывало это, и нередко.
Я в глубине души страдал,
Судьбы крутил тогда рулетку,
"Быть иль не быть" вопрос решал.
И ставил я на карту сразу
Не сбывшиеся все мечты,
Но не внимал судьбы приказу
Уйти от этой суеты.
* * *
Развлекаясь с игральной косточкой, я поставил эксперимент – попытался предугадывать выпадающие числа.
О проекте
О подписке