Памяти Орианы Фаллачи

Книга первая

Здесь отлично понимают: державу строит школьный учитель. Здесь самая модная одежда для мужчин – мундир с воротником-стойкой. Здесь учат и воспитывают детей – им дарят знания, а не побрякушки и гаджеты, защищают их от стихии, а не от жизни. Здесь знают – всё, что ты можешь оставить детям, не боясь сделать их преступниками и лежебоками, это истина: тебе ничего не принадлежит, кроме славы, которую нужно заслужить, и чести, которую следует блюсти. Здесь гордятся орденами, а не нулями на банковском счёте. Это Корона. Коронный Союз. Союз Короля и Дракона.

Волнующий и провокационный сплав – романтика и наука, жестокость и благородство, честь и предательство, справедливость и вероломство. Всё это – в первой книге романа «Год Дракона» – «Град вознесённый» Вадима Давыдова, автора трилогии «Наследники по прямой». Вы не сможете закрыть эту книгу, пока не перевернёте последнюю страницу!

Провинциальный пояс периферий (вместо предисловия)

Не призывая соотечественников «назад, в империю», хочу лишь заметить, что со времени провозглашения независимости Украины прошло 17 лет, «майдан» отодвинулся уже на четыре года, и сейчас нужна сильная оптика, чтобы разглядеть эту туманность, а сдвига нет в чем-то главном. Взамен есть прежнее и, увы, растущее ощущение страны как глубокой провинции. Различие в том, что по правую сторону Днепра Европа хотя бы сохранила в застывших и ветшающих монументах дыхание большой культуры, наследство Австро-Венгрии, а на левобережье ощущение провинции бывшей Российской империи (при смерти – СССР) много больнее и резче.

И все же имперские руины, как бы жалко они ни выглядели, горделивее и долговечнее архитектурного и – шире – бытийственного новояза, возникающего на территориях обособленных национальных государств. Они будто более насыщены энергетически, их распад происходит не вмиг. Гуляя по Черновцам, Львову, Киеву, понимаешь: всю геометрию здесь вычертила империя, все лучшее и прочное дала она, а вот от нынешней густопсовости вряд ли что и останется…

Вообще, ощущение провинциальности – специфически имперское чувство. Если оно есть – у человека был опыт империи. Вне империи не бывает провинций. То, что имеющий опыт империи ощущает как провинцию, называется на неимперском языке иначе. И вызывает иные чувства. Киев в этом плане подвержен двойному удару, ибо где-то здесь, вдоль столицы, по Днепру, проходит провинциальный пояс сразу двух периферий – двух империй: западной и восточной.

Опыт даже советского Киева – давит. В прежней системе координат (имперских, безусловно) нынешний город каштанов кажется невыразимо провинциальным. И потом, разве в нынешнем Киеве сконцентрирована суть подлинно украинского? Нет. Во Львове? Тоже нет: слишком ощутим привкус австрийских пирожных в том жизненном укладе.

Да что Львов, что Киев… Чтобы не давить на больную мозоль, возьмём город отдалённый – саму Вену, ощущения от поездки в которую у меня ещё живы. Нынешняя Австрия – ужатая до пределов немецкоязычных областей империи – не более чем придаток Германии, безуспешно пытающийся сохранить культурную специфику. Всё, что сохранилось в Австрии подлинно австрийского, сконцентрировано в Вене, остающейся реликтом империи, наподобие других столиц, утративших вместе с былым статусом смысл существования, – таких как Константинополь, Петербург, тот же Киев, рассматриваемый в качестве центра Руси.

В Вене практически не встретишь человека без славянской крови (естественно, среди коренных венцев). И внезапно приходит понимание того, насколько прекрасна была Габсбургская держава – при всех её несомненных грехах. То был уникальный опыт сосуществования и постепенного притирания друг к другу народов разного происхождения, веры и исторической судьбы. Опыт примирения с фактом присутствия рядом – иного, но, вместе с тем, своего. Этот дух прекрасно передан в новеллах Цвейга. В то же время, габсбургская империя – не «плавильный котёл», нивелирующий различия, а уникальный ансамбль, создавший собственный стиль существования, в известном смысле противоположный германскому. В истории философской мысли, пожалуй, единственным человеком, понимавшим эстетическую ценность континентальных империй, ценность более значимую, нежели истинные и мнимые национальные интересы и политический расчёт, – был Константин Леонтьев. Статус-кво, который следовало сохранить во что бы то ни стало, оказался принесён в жертву национально-освободительным мифам и хищничеству рынка. Возникла цепная реакция распада, в результате чего мы имеем море крови и ряд ни на что не годных независимых государств с больным самолюбием и вечными претензиями – как друг к другу, так и к прочим «недораспавшимся» квазиимпериям, одной из которых была, например, покойная Югославия.

Можно возразить, что все империи были так или иначе обречены – но это лишь в обратной перспективе все кажется предопределённым. На деле нереализованные сценарии для своего времени были столь же вероятны, как и единственный реализованный. Именно поэтому мне кажется, что те, кто считает империю злом по определению, а имперские амбиции – подлежащими беспощадному искоренению, не учитывают ни позитивного, ни негативного опыта. Если и нужно что-то холить и лелеять, то именно имперский дух как наиболее антипровинциальный из всех «духов», заставляющий поступаться эгоистичными интересами ради общего дела. В противном случае нас ждёт «война всех против всех» – bellum omnium contra omnes, как выражались древние римляне, и дальнейшее членение на более мелкие области идентичности почти неизбежно. Первое разделение, как несложно догадаться, пройдёт по поясу периферий – древнему граду, чего вовсе бы не хотелось.

Владислав Сикалов

От автора

Всё, о чём рассказано ниже, происходит в параллельной реальности, удивительным и непостижимым образом похожей на нашу, иногда настолько, что становится по-настоящему не по себе: происходит, вероятнее всего, прямо сейчас. Автор сам не в состоянии объяснить, каким образом ему удалось наблюдать эту реальность, но факт её существования совершенно неоспорим. Разумеется, автор не несёт ровным счётом никакой ответственности за любые возможные совпадения места, времени, имён и событий, и если таковые имеются, то это – полнейшая, чистой воды случайность. Автор ничего не может поделать с тем, что увиденная им иная реальность не только отличается от той, в которой живёт он сам, но и с тем, что запечатлённая им реальность может кому-то очень сильно не понравиться. А то, что эта – иная – реальность страшно нравится самому автору, – его сугубо личное, частное, никого не касающееся дело.

Вадим Давыдов

Эпиграфия I

Любовь к России не должна ослеплять нас и проявляться в отсутствии критики. И если кто-то упрекает часть нашей буржуазии в идеализации Старой России, такой же упрёк заслуживают и левые силы, которые некритично воспринимают русскую революцию и большевизм.

Томаш Гарриг Масарик

Государство выживает лишь тогда, когда ему нужны решительно все его граждане. Когда в нем работает единственная универсальная национальная идея: «Лишних людей у нас нет». Идеальному государству, в отличие от идеальной корпорации, нужны все его граждане вплоть до последнего бомжа. Оно заинтересовано не в сокращении, а в приросте рабочих мест. Его интересует не только прямая выгода, но и элементарная занятость населения, а лучше бы – поглощённость всего этого населения великим проектом, вне зависимости от того, принесёт он быструю выгоду или нет. Идеальное государство мечтает не о профицитном бюджете, а о полете на Марс, – и тогда у него сам собою формируется профицитный бюджет. Эту генеральную зависимость между бескорыстием и профитом сформулировал ещё Корней Чуковский: «Пишите бескорыстно, за это больше платят». В мире великих сущностей, рассчитанных на долговременное существование, успешны только проекты, не сулящие половине населения высших благ и вкусных обедов за счёт уничтожения другой его половины. Невозможно выстроить могущественное государство, вдохновляя граждан идеей воскресного шопинга в гипермаркете. Напротив, сам шопинг в гипермаркете и прочие радости консюмеризма становятся следствием чего-нибудь этакого непрагматичного, неэффективного с виду – вроде намерения построить свободную страну, живущую по закону, или удивить весь мир образованностью своих детей.

Дмитрий Быков

Мы все были гражданами многонациональной империи, самая суть которой состояла в смешении народов, рас, культур и религий. Общим для всех нас было одно: император. Лояльность по отношению к нему объединяла нас, сообщала нам чувство долга по отношению друг к другу и всем вместе – по отношению к государству. Неважно было, высоко вы стоите или низко. Чувство общности передавалось всем. Мы были конгломератом народов, в сущности равноправных, потому что выходец из любого народа мог подняться на любой государственный пост, будь он родом из Вены, Далмации, Лемберга (который теперь Львов) или же из Кракова.

Р. Шуцман, австрийский аристократ

Для националистов габсбургская империя была прежде всего «тюрьмой народов», но процветание в её пределах просто бросалось в глаза. Различные народы и районы своими традиционными занятиями и природными богатствами превосходно дополняли друг друга, создавая (на зависть соседям) самодостаточное и согласованное единство. В сущности, здесь и был впервые создан Европейский общий рынок. В отличие от колониальных империй, Австро-Венгрия заботилась об экономическом развитии и подъёме всех своих частей. Сейчас об этом времени с грустью вспоминают в государствах, возникших на развалинах империи.

Проф. Петер Ханок, венгерский историк

Вижу город великий, до звёзд вознесётся слава его.

Княжна Либуше, Пророчество при основании Праги

Как я выжил – будем знать только мы с тобой…

Константин Симонов

Град вознесённый

Пролог. Драконами не рождаются

– Что у нас, Андерсон? – дежурный ординатор госпиталя «Маунт Синай»^[1] быстро вышагивал рядом с каталкой.

– Множественные огнестрельные, большая кровопотеря. Парня только что вытащили из бронированного «линкольна» – машина, говорят, похожа на дуршлаг, шофёр умер на месте, а этот – вот, дышит ещё. Но состояние – критическое, надежды – никакой.

– Это, Андерсон, не вам решать. Давление?

– Сорок на восемьдесят и падает.

– Пульс?

– Тридцать четыре.

– Группа крови?

– «А плюс».

– Ну, хоть что-то!^[2] Катетеризируйте вену и начинайте переливание, немедленно. Сестра Карлайл!

– Да, сэр. Операционная номер восемь.

– Хорошо, спасибо, сестра. Быстрее, Андерсон, быстрее! – напустился хирург на молодого врача-интерна. – Сколько можно возиться с простейшим катетером, чёрт возьми?!

– Судя по тому, как вы тут суетитесь, я ещё жив.

Люди вокруг носилок на мгновение остолбенели. Голос их подопечного звучал ровно и немного насмешливо. Слишком ровно. Слишком насмешливо. Когда этого парня привезли, он закономерно был без сознания, подумал интерн. И прийти в себя человек, до такой степени изрешечённый пулями, как минимум полдюжины из которых засели у него в черепе, просто не способен. Что происходит?!

– Не понимаю, почему вы ещё живы до сих пор, – наклоняясь над раненым, пробормотал Хэйвен. – Этого по определению быть не может!

– У меня есть кое-какие незавершённые дела, док. Этот мир – дерьмо, и пора привести его в порядок.

Господи, что сегодня за день, пронеслось в голове у ординатора. Шесть покойников, одиннадцать раненых только за его смену! Интересно, приятель, почему ты ещё не седьмой, – для двенадцатого в тебе слишком много дырок?! А в Индии – только что сообщили – взорвался химический завод, погибло несколько тысяч. Насчёт дерьма парень, похоже, прав!

– Андерсон, от вас всё равно никакого толку, – спокойно продолжил раненый. Интерну показалось, что зелёные глаза человека на носилках сейчас прожгут его насквозь. Невозможно, подумал он. Во-первых, он убит, – а во-вторых, у человека вообще не может быть такого взгляда! – Отправляйтесь на пульт^[3] и позвоните, – интерн машинально записал продиктованный номер. – Когда вам ответят, скажите – продаётся жук в янтаре. О прочем не беспокойтесь.

– Доктор Хэйвен?! – интерн изумлённо и, кажется, умоляюще посмотрел на хирурга-ординатора.

– Отличная фамилия для врача^[4], – усмехнулся раненый. – Оформляйте, док. Долго ещё?

Ординатор опомнился первым.

– Ну, что встали?! – вызверился он на пребывающий в кататонии персонал. – В операционную, живо! Андерсон, – делайте, что вам сказали! А тебе, парень, следует заткнуться, не то и вправду придётся «оформлять»!

* * *

В ходе операции, продолжавшейся более трёх часов, раненый ни разу не сомкнул глаз – и ни словом, ни мимикой не дал понять, испытывает он боль или нет, хотя наркоз, судя по всему, на него не действовал. Это страшно мешало доктору Хэйвену и при этом невероятно возбуждало его любопытство, – и профессиональное, и человеческое.

Первая извлечённая пуля заставила ординатора на мгновение забыть о пациенте: ему ещё не доводилось вынимать из человеческих тел подобные снаряды. Около полутора дюймов в длину, она оказалась довольно лёгкой – менее сотни гранов^[5]. И калибр какой-то странный, пожал плечами Хэйвен, – нечто среднее между двадцать вторым и двадцать пятым^[6]. За время своей работы в госпитале ординатор существенно поднаторел в таких дисциплинах, как оружейное дело и баллистика. Ничуть не менее удивительной была форма, совершенно не изменившаяся при прохождении по раневому каналу – она напоминала скорее кернер или наконечник дротика для игры в «дротики», нежели собственно пулю.

– Это бронебойный сердечник, док, – прокомментировал замешательство Хэйвена раненый. – Или карбид вольфрама, или упрочнённая сталь. Свинцовыми экспансивками^[7] меня бы на куски разодрало, и вы бы спокойно смогли допить ваш вечерний кофе, – который, кстати, по счёту?

– Да заткнитесь же, – почти взмолился хирург, швыряя пулю в кювету. – Заткнитесь, ради всех святых, или я велю заклеить вам рот!

– Это жестоко, – вздохнул раненый. – Пользуетесь своим служебным положением? Ну, ладно, ладно – молчу!

* * *

– Невероятно, – хирург опустился на заботливо подставленную скамеечку и поднял руки, давая возможность медсестре снять длинные резиновые перчатки, куда были заправлены манжеты халата. – Клайв, – Хэйвен повернул голову к анестезиологу, колдовавшему над установкой, – он ещё в сознании?

– Никогда такого не видел, – пробормотал тот. – Давление пятьдесят на сто, пульс пятьдесят восемь.

– Док, вам мама в детстве не рассказывала, – нехорошо говорить о присутствующих в третьем лице?

– Чёрт, я бы на вашем месте всё-таки заткнулся, – прошипел Хэйвен, косясь на кювету, которую несла на вытянутых руках операционная сестра с такой осторожностью и таким выражением лица, как будто внутри ёмкости располагалась как минимум атомная бомба. – Пятьдесят три пули, и я не уверен, что достал все, чёрт подери!

– Не переживайте, док, – усмехнулся лежащий на операционном столе. – Рассосётся!

Грохот кюветы, упавшей на вымощенный кафелем пол, и стук рассыпающихся по всему помещению стальных цилиндриков вернул хирурга на землю. Хэйвен поперхнулся и закашлялся.